— Что там лишнее-то говорить! Делал бы свое дело, не опозорил бы отцовское имя да был здоров...
— Вот именно,— согласился Асеин.— На то и рожаем детей.
Бай, кажется, еще больше понурился. Ни звука, ни слова...
Асеин спохватился: эх, некстати высказался! Забыл, что ли, что у Бая нет детей? Надо же, подтолкнул шайтан! Будто не о чем больше говорить... Бай сидит мрачнее тучи, а каково Бегаим? Старик с опаской глянул на байбиче. Наверное, ее задели неловкие слова, но внешне она ничем себя не выдала, а приглядывался к ней не только Асеин. Каждый из собравшихся невольно подумал о странной судьбе разумной и красивой женщины, которой достался в мужья человек, только и помышляющий о еде да о выпивке. И по возрасту они неровня. Баю за пятьдесят, а Бегаим тридцати нет. Семья у нее, по слухам, знатная и богатая, зачем она выходила за Бая?
На помощь Асеину пришел Садак.
— Асеин, уважаемый наш зять, я вот что надумал,— как ни в чем не бывало заговорил он.— Не выучить ли тебе Кутуйана играть на комузе и слагать песни? Как он, способный к этому?
Асеин живо откликнулся с благодарным облегчением:
— Ты же знаешь, дорогой мой, что, кроме него да Казата, у меня никого нет. Что там комуз да песни, я душу за них готов отдать. Кутуйан очень способный, мой Казат попроще будет. У него все заботы обыкновенные, житейские, все больше о хлебе насущном. Парень добычливый, ничего не скажешь. А тот... тот совсем другой. Способный, сообразительный, и душа тонкая, все чувствует. Но я так считаю: мои песни ему в память не западают. Слушать слушает, но думает о своем.Мечтает. Я играю, а он сидит и смотрит куда-то вда-аль. Что он высматривает, чего ищет? Не знаю, вижу только, что задумывается крепко.
— Значит, понимает.
— Не понимал бы, не задумывался.
Бегаим повернулась к Асеину:
— Сколько ему сейчас?
— Погоди-ка...— Асеин по одному загибал пальцы, под
считывая годы.— Нынче у нас год барса? Та-ак... значит, ему пятнадцатый пошел.
В это время принесли воду полить на руки, и разговор оборвался.
2
По дороге домой уговорились съездить в Бишкек на следующий большой базар. Предложил это Садак... Зерна хватит до новины, семена запасены. Слава богу, урожай сей год был неплохой. Удастся рассчитаться за скотину на убой, за тягло, налоги внести. Да еще кое-что останется продать на базаре и купить чаю и тому подобного добра да ребятишкам одежонку.
Бишкек нынче уже не тот. Меняется день ото дня. Старая крепость обратилась в развалины. Раньше вокруг города жили, можно сказать, одни кокандцы, а теперь их почти нет. Большинство покинуло эти края, остались самые бедняки, которым деваться некуда — не под силу семью с места поднять. Кроме них живут под городом казахи, киргизы, живут ногайцы, эти в основном заняты мелкой торговлей. Ну и русские... Чиновники в белых кителях, купцы, люди грамотные, ученые. Ездят верхом на конях с подстриженными хвостами или в повозках. Денег у них полны руки. Богатые, выходит. Не все, конечно. Небогатых больше. Одеты так себе, обуты в лапти — вроде чарыков, только не из сыромятины, а из лыка. И то сказать, не от великой радости переселились сюда из своих мест. Выходит, что и у них одним выпало прохлаждаться в свое удовольствие да, ежели понадобится, писать распоряжения и указы, а другим — копаться в земле от зари до зари.
Да, Бишкек — не прежний Бишкек. Раньше место было голое, мало обжитое. Ну, торчала крепость. Был караван-сарай, вокруг него лачуги да лачужки, кузницы, мелкие мастерские, юрты. А нынче мало-помалу народ прибывает, люди строят дома, ставят загоны, город растет. Население увеличилось — стало быть, и базар большой.
Базар что надо: все купишь, чего душа пожелает, от ниток и прочей мелочи до верблюдов. Взять хотя бы материю. Раньше торговали бязью да матой1, слыхали про шеле-бейкасам и парчу, да только шелка эти не про бедняков сотканы, покупали их те, у кого есть на что купить. Теперь появились и
1 Мата — хлопчатобумажная ткань кустарного производства.
трайке1, и ситец, и кисея. Широкие, а недорогие. Продают на базаре и лопаты, кетмени, плуги. Ничего, это все добро, все людям на пользу.
В базарный день, нагрузив мешки с мукой на волов и лошадей, Асеин и Санджар еще до свету двинулись в дорогу. На радость Кутуйану, и его взяли с собой. Как же не радоваться — впервые в жизни увидит он город, базар, о которых раньше только слышал от отца. Скорее бы добраться, скорее бы своими глазами на все поглядеть.
Ехали по дороге у подошвы горы. Вот и Чон-Су. Садак говорил, что встретит их у переправы. Нет его. Или передумал ехать? Вроде бы хотел продать пару овец из тех шести, что дал ему Бай за работу...
Взошло солнце, и сразу все вокруг засияло чистым светом. Асеин повернул коня к небольшой луговине повыше переправы, Санджар последовал за ним. Решили дать животным передохнуть: с грузом идут, устали. Чобур так и водит боками, да и конь Санджара тоже. Волы дышат тяжело. И кони, и волы, едва их освободили от груза, направились к воде, но Санджар тотчас попросил Кутуйана:
— Кукентай, останови-ка их. Наглотаются сгоряча, это не годится.
— Сейчас, ата!— Кутуйан подбежал, ухватил за повод коня.— Стой, куда? Стой, говорю!
— Вот-вот, милый, держи, не пускай.
— Тяжело им,— пожалел скотину Асеин.— Дорога долгая, пить захотели. Но Санджар прав, надо их придержать.
Вытащили из тороков бурдючок, в котором булькала джар- ма. Наломали лепешек, поели с джармой, немного отдохнули и снова в дорогу. Впрочем, задержались они тут не из-за отдыха — ждали, не появится ли Садак. Он не приехал.
Базар обычно начинается рано. Не поспеешь к разгару торговли — хорошую цену не возьмешь. И вообще, если уж ехать, так ехать, а иначе незачем и в путь отправляться, сиди себе дома, и конец делу. И оба старика двинулись дальше; груженых вьючных животных вели в поводу и неторопливо беседовали о разных разностях: то о хозяйстве, о повседневных заботах, то о временах прошедших, при этом подтрунивая друг над другом. Такой разговор — одна из радостей долгой дороги.
1 Т р а й к е — искаженное «трико», так называли дешевую бумажную плотную ткань для верхней одежды.
— ...Теперь уж те времена не вернуть, всему свой срок,— говорил Санджар, вспомнив беспечную пору веселой молодости.— Куда ни кинь, у каждого из нас его судьба на лбу написана. Испытаем что нам суждено. У тебя вот сын. У меня две дочери, обе, как ты знаешь, замужем, обе семейные. Сына мне бог не дал. Ну что ж, и дочь — тоже родное дитя. Надо и за это благодарить небо. Сколько людей томится желанием услышать первый крик хотя бы одного ребенка. А мы внуков- правнуков, гляди, дождемся, вот она и радость, вот оно и счастье. Живи себе тихо-мирно, что может быть лучше.
— Твоя правда,— отвечал задумавшийся Асеин.— Было бы пропитание, и за то слава богу. Мы хоть и состарились, но еще трудимся в меру сил, кой-кому из молодых за нами не угнаться. Не в богатстве, не во власти суть, она в самой жизни. Хорошо тебе или худо, а какое счастье встать на заре и помолиться на светлое солнышко. Какое счастье ходить по этой щедрой земле! Только и остается пожелать, как ты говоришь, чтобы бог нас, рабов своих, призвал раньше, чем вот их.
Кутуйан слушает и вникает. У стариков обо всем свое суждение, это и есть их богатство. Смотри-ка, у них чуть не каждое второе слово «бог», «жизнь», «смерть». Почему это так? «Раньше, чем вот их...» Почему они покоряются? И зачем спешат? Значит, такой у жизни порядок... не очень хороший, по правде сказать. Живешь, живешь — и умирай. Лучше бы так, как Бакай-аба, Каныкей, Семетей1. Просто исчезнуть на время. Обойти весь свет и вернуться. Тогда бы и отец однажды... Кутуйану сделалось грустно, он опустил голову и тяжело вздохнул.
А старики по-прежнему заняты беседой и не замечают, что Кутуйан повесил нос.
— Старшая наша ничего живет, слава богу,— говорит между тем Санджар.— И жилье хорошее, и в пище недостатка не испытывает, есть что в казан положить. А у младшей дела похуже. Муж у нее очень смирный, мягкий человек, а семья там большая, ребятишек много, и все погодки да мал мала меньше. Дочка с мужем новой одежды не могут себе справить, донашивают за стариками. Одна надежда на нас, на нашу помощь. Не утерпишь ведь, особенно мать жалеет дочку. Как придет к нам, так мать прямо заходится — и накормить-то старается, и обнову подарит, и с собой целый узел свяжет...
— Понятное дело, родная мать...
— Я и говорю. Нынче с утра моя Умсунай все твердила:
1 Персонажи киргизского эпоса.
«Ситцу купи, ластику тоже, зима на носу, надо все пошить вовремя». Ну поглядим, как базар. Ежели цена подходящая, может, и сукна возьмем.
— Для своего дитяти ничего не жаль. Даст бог, все получится как надо,— утешает друга Асеин и делится своими намерениями:— Я вот тоже хочу своим кой-чего справить. Выросли. Обуви нет. Прошлый год собрал старые голенища, нарезал из них заготовки, кое-как стачал сапоги. Только старье оно и есть старье, как ни латай, не держится. Ну и нам что-то нужно. Мээркан обносилась. Живем теперь полегче, поправились, не сглазить бы. О Кемпир тоже позаботиться не мешает, хоть и состарилась совсем, ослабела. Не родная мать, а вроде родной. Надо ее покоить ради моей незабвенной Бааргуль, в уважение ее души.
— Да, жизнь, она своего требует...— Санджар опустил плечи и некоторое время молчал, потом повернулся к Асеину:— Слушай-ка, Асеин, а ты пробовал хоть раз то, что так любит пить Баке?
Не понять, то ли в шутку он спросил, то ли взаправду. Асеин передернулся.
— Ты про что?
- Я про хмельное!
— Про бозо, что ли? Нынче не пробовал, а в молодые годы бывало. Не только пробовал, много раз на пирушках песню про него пел. Погоди, как это... А!
Асеин запел:
Бозо, бозо, ой-эй, шипучий сок, Метелка проса, серый колосок. Не всем, кто пьет, идет напиток впрок. Будь проклят он, ой-эй, напиток этот! Чуть пригубил и вот — не чуешь ног, Кто пьет — хмелеет, делается пьяным, Да, делается пьяным...
Да,— добавил Асеин,— это проклятое пойло многим по вкусу, а что до меня...
— Я вовсе не про бозо,— перебил его Санджар.— Я про водку.
— Замолчи ты! Не погань рот этим словом. Слушать тошно! Тьфу!— Асеин сморщился и плюнул.
Но Санджар не отставал и продолжал шутить:
— Скажи на милость! Поглядите на него, он себе пил да попивал бозо, еще и песню про него сложил, а о водке ему говорить не смейте. Что от бозо, что от водки пьянеешь одинаково, они детки одного отца. Бутылочка-то какая красивая, на
вид скромная, шейка тонкая, белая. Попадет водка к тебе в нутро, сразу все станет мило-дорого, голова кружится, сам становишься храбрый как лев!
— То-то твой Бай похож на льва, когда клюет носом!
— Он лев и рычит как лев! — Санджар расхохотался, а следом за ним и Асеин.
Они замолчали, а Кутуйан снова недоумевал: если бозо и водка такие скверные, зачем их делают? Зачем пьют? Лучше пить айран или молоко. Или ячменную похлебку.
И снова он вспомнил отца. Тот рассказывал, что однажды пил бозо. Совсем молодой, лет шестнадцати или семнадцати. Ехал откуда-то и свернул к Акбуре. Не один был, с товарищами. В здешнем аиле кто-то готовил бозо. Достали, начали пить... Очнулся он на берегу Чон-Су. Лежит на земле. Коня нет. Товарищи исчезли. Шапка валяется в одном месте, камча в другом, дрема на камче оборвана. В голове гудит, еле-еле поднялся, все болит. Поплелся к воде. Во рту все высохло, язык распух, жажда одолела. Напился прямо из речки. Вода бурная, ледяная. Время осеннее. Холодно стало, дрожь бьет, зуб на зуб не попадает. Рассвело, огляделся — видит, что рядом старые мазары. Сел, помолился духам предков и дал обет никогда хмельного в рот не брать. И слово сдержал. Отец вообще тверд был в своем слове...
Асеин вдруг встрепенулся.
— Эй, старик,— окликнул он приятеля, когда проезжали неглубокую зеленую лощинку.— Ты почему меня про водку спросил?
Санджар загадочно усмехнулся:
— Ну и ну! Ты ничего не понял? Не сообразил?
— Ей-богу, нет.
— Не божись.
— Вот чудно!
— Самого чудного ты еще не видел.
— Ну?
Санджар повернулся к Асеину с видом явного превосходства: погоди, мол, рано радуешься.
— Я потому спросил, что думал, как закончим мы благополучно наши дела на базаре, так посидим и тоже чего-нибудь выпьем.
— «Выпьем»! Тоже скажешь! В своем ты разуме или нет? Больше ничего не придумаешь?
— А что такого? Чем мы хуже людей, или нас бог убил? Деньги у нас свои, добытые честным трудом. Не краденые. Чего нам очень-то скупиться?
Асеин глядел на Санджара чуть ли не со страхом.
— Так вот ты что имел в виду!
Санджар понял, что друг принимает его слова всерьез. Покачал головой:
— Ох ты, а еще прикидываешься богобоязненным! Ну и мысли у тебя, все о дурном, о запрещенном. Я имел в виду, что мы с тобой завернем в лавку к лепешечнику и там напьемся чаю.
— Ну!— Асеин надвинул шапку на лоб и отрывисто рассмеялся.— Вот ты что надумал!
— Я что тебе говорил?
— Сказал «выпьем чего-нибудь».
— Так ведь и чай пьют! Или ты считаешь, что его едят?
— Ну, ладно, ладно!— Асеин нагнулся и вытер глаза концом пояса.
За разговорами старые друзья выехали к речке Кара-Су у Боз-Болтека и тут, можно сказать, столкнулись нос к носу с большой группой всадников, двигавшихся по прямой дороге, что вела к верховьям реки. При виде этих всадников слова замерли у стариков на устах. Сразу стало ясно, что не простые люди эти всадники. Впереди ехали трое в куньих шапках, в халатах со стоячим воротом. Украшенная серебром сбруя коней тонко позвякивала. Сопровождали этих троих джигиты, одетые и снаряженные попроще, и ехали они чуть поодаль.
Надо же было наткнуться! Как нарочно съехались, и шайтан его знает, как лучше поступить. В сторону, наверное, отвернуть... И оба старика, сжав коленями бока лошадей, принялись нахлестывать волов, даже не поздоровавшись с вельможами.
Одним из троих оказался Саты-бий. Он, должно быть, узнал стариков.
— Вы чего от людей шарахаетесь, а? А ну, давайте сюда, живей, живей!
Делать нечего, Санджар и Асеин послушались. Джигиты окружили их. Кутуйан почувствовал, что дело может обернуться худо. Он мгновенно соскочил на дорогу, прижал обе руки к сердцу.
— Ассалам алейкум, почтенные господа! — поздоровался он и повернулся к Саты-бию:— Простите нас, ата! Извините, мы не заметили...
Средний из трех всадников вдруг улыбнулся и, натянув поводья, ответил на приветствие:
— Алейкум ассалам! Ты откуда, батыр?
— Я из рода кунту, мирза.
Всадник повернулся к Саты-бию, тот закивал, подтверждая: да, да, кунту... И набросился на стариков:
— Вы что, дети малые? Приличий не знаете? Загородили всю дорогу, а поздороваться забыли? Такое поведение не подобает истинному мусульманину. Заелись, глаза жиром заплыли. Верно сказано, что плохая невестка всюду суется впереди свекра. Так и вы никого не замечаете. Ну, чего молчите? Или толокном набили рты? Толокна у вас нынче много, вот вы и надулись спесью...
«Так и вы...», «вот и вы...» — слова сыпались дождем, одно хлеще другого. Асеин слушал, а внутри у него все кипело. Смотри какой «свекор» нашелся! Холуй кому служит, тому готов сапоги лизать! Смотрит глазом, говорит языком своего господина. Хорошо бы напомнить ему другую поговорку: поставь дурака надзирателем, он родному сыну глаз выбьет! Однако ничего не поделаешь, нужно сдержаться, стерпеть. Несдержанностью только себе навредишь.
— Сатыке,— виноватым голосом заговорил Санджар.— Мы к тебе всегда с уважением. Поверь, спешили мы. Ты уж прости нас ради наших седых бород.
Маленькие желтые глазки Саты-бия так и вспыхнули.
— Я-то что, вы .этих вот почтенных людей должны были уважить! Нечего на свои седые бороды показывать, наоборот, тем стыдней для вас, что вы, дожив до седых волос, приличию не научились! Сколько я грубости и невежества вытерпел от вас, язык заболел твердить все одно и то же.
— Сатыке...— снова заговорил было Санджар, но Саты- бий перебил его:
— Довольно! Скажите-ка, куда это вы скотину гоните? Кому-нибудь в подарок? Раньше-то вы обо всем спрашивали, обо всем советовались, а нынче делаете что хотите, никого из старших не спрашивая. Зазнались, зазнались! Набили животы и бога забыли. Ну, чего молчишь?
— Так ведь я и говорю...— Санджар запнулся, но тут на помощь ему поспешил Кутуйан:
— Мы все из племени кунту. Вы наш глава. Мы не в подарок кому-нибудь, мы на базар гоним скотину.
Саты-бий сверкнул взглядом на Кутуйана.
— А-а, на базар?— приветливо удивился он.— Поня-атно. Денежки, стало быть, получите, а что с ними делать станете? Та-акой товар!
Асеин все-таки не выдержал:
— Каждый везет на базар что у него есть...
Эти слова вызвали новый поток красноречия Саты-бия.
Ухватившись обеими руками за луку седла, он читал наставления:
— Кто может оценить, что у него есть, а кто и не может. Бывает, думает человек только о том, что у него есть, а счастье свое упускает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31