— Давай поживи, осмотрись. Потом поговорим, а сейчас я спать должна. Мне всю неделю в ночную. Ночью тяжело, ноги отказывают, да и расстроилась я с тобой.
Оказалось, работает в трампарке револьверщицей. А он-то думал — профсоюзный руководитель...
Утром Глеб пошел в школу. Но их школы не существовало уже три года — она была уничтожена прямым попаданием полутонной бомбы. В роно ему объяснили: выдадут справку об окончании десятилетки, если он представит свидетельства трех соучеников или двух педагогов, подтверждающих этот факт. Глеб двинулся по старым адресам. И это было как поход по кладбищу, среди могил и памятников, на которых написаны имена и фамилии дорогих сердцу людей.
Особенно тяжки были встречи с родителями друзей, пережившими своих сыновей. С матерью комсорга класса Анастасией Сергеевной Костроминой — ее сын Толя, которого звали математическим мозгом школы, погиб в Восточной Пруссии; с матерью и отцом Сашки Егорова, который был первой перчаткой Васильевского острова и необузданным филателистом и тоже погиб. Глеба всюду встречали как самого дорогого и желанного гостя, старались хоть чем-то накормить, обласкать. Но он чувствовал себя прескверно: ему казалось, он виноват, что уцелел...
В нескольких квартирах ему открывали незнакомые люди, которые ничего не могли сказать о прежних жильцах.
И вот, наконец, Глеб нашел Витьку Чернина. В классе он считался «гогочкой», маменькиным сынком.. Чернины до войны жили в отдельной квартире, с домработницей. Витькин отец был известным географом, плавал на «Седове» и «Челюскине», был награжден орденом. Витька — слабый, близорукий, но заносчивый — был единственным сыном, но, как вся мужская половина их 10-го «А», и он пошел на фронт добровольцем.
И вот теперь Глеб пришел к Черникым, в их прежнюю квартиру, которая всегда казалась ему огромной и таинственной. И старая домработница, как прежде, провела его в кабинет. Витька, ничуть не изменившийся, такой же «глиста в обмороке», как они звали его, сидел за отцовским столом и занимался пустячным каким-то делом. Конверты клеил, что ли.
Они обменялись рукопожатием, будто расстались вчера, а потом все же обнялись. Это сделал Глеб,а Витька лишь чуть потянулся к нему навстречу. Глеб готов был обидеться и уже обиделся про себя, — подумаешь, генерал! — но, обняв Витьку, удивился странной легкости его тела и какой-то пустоте, незаполненности кресла, в котором тот находился. Чернин похлопал его по плечу, на глазах у него были слезы. И тут Глеб не увидел, а скорее сообразил, что у него нет обеих ног. Да, Витька Чернин вернулся домой безногим. Он был телефонистом, тянул связь и подорвался на мине.
Витька помог Глебу разыскать двух педагогов. Они подтвердили, что Базаноз закончил 235-ю школу, и в роно ему выдали справку по всей форме. На это ушел весь второй день. В свой-чужой дом Глеб вернулся поздно вечером. Бродил по улицам, потрясенный увиденным и услышанным. Чужое горе помогло ему легче преодолеть свое.
Тетя Даша уже ушла. Но однорукий Вася и его жена ждали его и опять усадили за стол, несмотря на сопротивление. Ели очень вкусную пшенную кашу с лярдом, пили чай и разговаривали о разном, зная, что главный разговор впереди. Дети спали. Мирно и домовито тикали ходики. Чайник на столе был надежно укрыт ватным подолом румяной куклы, сделанной бабкой Глеба — Антониной Глебовной. Заварочный чайник, чашки, блюдца, сахарницу он тоже помнил с детства.
— Прости любопытство, Глеб Семенович,— сказал наконец Вася, неловко скручивая козью ножку и зачерпывая в нее с клеенки махру. — Что решил с квартирой? Сам понимаешь, не ради разговора спрашиваю. Дарья беседовала с нами, да и мы понимаем — положена тебе жилплощадь. Скажи прямо: тут жить будешь или другой комнаты станешь добиваться?
— Вам, как фронтовику и орденоносцу, любую площадь хоть где дадут, — простодушно встряла Анюта, но муж грозно цыкнул, и она осеклась, забормотала что-то о малых детях и трех руках на двоих.
— Так что принимай решение, Семеныч. Действуй, друг, по уставу и обстоятельствам. А мы решили принять любое твое условие. Как прикажешь.
Глеб ответил, что твердо решил уехать из Ленинграда и поэтому комната ему не нужна.
— Не знаю, конечно, твоих обстоятельств. — Вася крутанул колесико зажигалки, хотел было прикурить, но не словчился, и пламя загасло. Он старался скрыть радость, остаться спокойным и справедливым, но это плохо удавалось ему. - Полагаю, квартирой кидаться правов ты не имеешь, квартира хоть где — квартира, тылы наши. Туда завсегда вернуться можно. Опять же прописка ленинградская, мебель, обстановка родителями нажиты, память. Хоть и не палаты царские, сказать прямо, погибло и уничтожено, видать, больше, но и этим брезговать не пристало. Мы с Анютой приготовили все. Не думай: нам чужого не надо. Раз я уцелел, приспособлюсь к жизни с одной клешней — и свое наживем. Непременно. Не торопись давай. Лично я не советую тебе хозяйство бросать. — Вася обрадовался, что нашел в себе силы высказать такие разумные мысли, и вздохнул с облегчением. Оставалось сказать снова лишь еще и о плаще, что они продали. Можно было бы и не говорить, но Вася сказал и об этом неприятном для него факте: плащ ушел, его не вернешь, а деньги за него он готов выплатить до копейки и извиняется еще раз — произошло это исключительно по житейским обстоятельствам.
Глеб ответил, что подумает обо всем, хотя для него все было уже решено. Просто хотелось спать и остаться одному. Он пошел к тете Даше, завалился на диван и проспал до утра, пока не вернулась хозяйка и не разбудила его.
Утром Вася атаковал его при поддержке тети Даши. В конце концов они смирились и с тем, что он уезжает, оставляет им буфет и вообще всю «недвижимость»...
Тут открылась дверь, и вошла Светлана Борусе-вич. Это было как чудо Услышала, что Глеб в городе, и пришла. Торопилась, запыхалась, бежала — видно, боялась, что не застанет Она была красива, Светлана. Знала это и всегда пользовалась своей красотой. Их отношения за годы учебы — сплошная война, вечное подкалывание, вышучивание, желание представить друг друга в смешном виде, в глупом положении. Они из кожи вон лезли, чтобы утвердить свое «я» — и в седьмом, и в восьмом классе. Став старше, ждали — кто же первый сдастся, уступит,
признает себя побежденным, пока на первомайском школьном вечере, последнем перед выпуском, их не потянуло друг к другу. Они целовались в гардеробе среди пальто, курток и плащей, долго гуляли вдоль Невы под дождем, вспоминали все свои прежние стычки и смеялись над собой и над тем, какие они были глупые. Их губы распухли и горели.
И сразу наступила пора экзаменов, когда каждый был занят самим собой и редко выпадала свободная минута, потом — долгожданный выпускной вечер. На нем Светлана неожиданно увлеклась артиллеристом-спецшколытком, чьим-то там приятелем, лихим танцором, и вертелась с ним все время, а Глеб терзался от жестокой обиды и придумывал, как отомстить. Когда весь класс на рассвете высыпал на улицу, а Светлана как ни в чем не бывало подошла и о чем-то спросила его, он сделал вид, что не услышал, и демонстративно отвернулся. Утром в их жизнь вторглась война. Светлана и Глеб не успели выяснить свои отношения.
Несколько раз с фронта он писал ей, но только однажды она ответила ему вдруг нежным письмом,И вот теперь Светлана пришла. И стоит перед ним — высокая, статная, в дорогом облегающем фигуру платье, еще более красивая, чем прежде, — и ждет. Смотрит с недоумением на Васю и Анюту, на тетю Дашу, на з'богую обстановку и будто не понимает, как оказался здесь он, Глеб. И на Глеба смотрит оценивающе, словно определяя, стоит ли начинать разговор или лучше уйти в другое место и к другим людям. И ждет.
Светлана все время была в Ленинграде, но какая она румяная и крепко сбитая. Часики, колечко, брошка. Почему война не коснулась ее? Все смотрели на нее ошарашенно, как на жителя другой планеты. А Светлана стояла под их взглядами равнодушная, самоуверенная — значит, привыкла к таким взглядам — и ждала, пока он соберется.
Они вышли на улицу. Светлана взяла Глеба под руку, прижалась плечом. От нее резко пахло «Красной Москвой». Прохожие провожали их взглядами. Глухое раздражение захватывало Глеба. В разбитых кирзовых сапогах и старой вылинявшей гимнастерке он чувствовал себя рядом с нею маленьким и обделенным судьбой. И старался сбросить это чувство, не показать, что
растерян. Растерянность сковывала, разговор не получался. Светлана сначала казалась чрезмерно оживленной и веселой, а потом стала вдруг задумчивой и молчаливой. Она, видно, хотела что-то решить, сказать что-то важное, может, попросить совета. Глеб не понимал, что с нею происходит, почему она меняется на глазах, почему они идут куда-то без всякой цели.
О себе Светлана рассказывала неохотно. В сорок первом рыла окопы. В сорок втором стала бойцом комсомольского батальона, в сорок третьем трудилась на лесо- и торфоразработках. Биография трудовая, не хуже, чем у других. Сейчас уже год работает продавцом закрытого распределителя, который обеспечивает продуктами старших офицеров флота. Магазин, конечно, не чета обычной лавке: карточки всегда можно отоварить любыми деликатесами; прикрепленных немного — никакой толкучки и очередей, никто за стрелку весов не хватается, не мелочится. У нее теперь много добрых знакомых не только среди адмиралов и их жен, но и среди работников искусств, среди нужных и полезных людей, которые все могут сделать — и комнату, и ленинградскую прописку, и жизнь веселую и интересную.
И тут Глеб вдруг понял, что происходит: перед ним незнакомый человек из незнакомого и чуждого ему, Ба-занову, мира. Человек, живущий по каким-то иным, неведомым законам, не по тем, по которым живут Вася, Анюта, тетя Даша и тысячи ленинградцев. И, главное, считающий, что имеет на это право. Убежденный, что поступает правильно.
Перед Базановым была новая Светлана, не имеющая ничего общего с той красивой девчонкой, его одноклассницей, с которой он как-то давным-давно целовался в гардеробе. С этой новой Светланой Базанова не связывало ничто. Даже воспоминания о той детской любви, что рождалась между ними в школе. Эта красивая незнакомая баба была Глебу неприятна. И говорить с ней действительно было не о чем. У них не было общего прошлого. А разве говорят о будущем с незнакомым человеком?
Светлана, видно, поняла его состояние, нюхом учуяла, о чем он думает. И, чтобы досадить ему еще больше, стала вдруг рассказывать о себе, стараясь вывести
его из равновесия, с вызовом принялась наговаривать на себя, изображая легкомысленную дурочку, кокетливую, циничную идиотку. Но Глеб никак не ответил и на этот эмоциональный всплеск, и тогда, став совсем серьезной, Светлана, уже досадуя на себя, спросила, не нужна ли ему ее помощь, она с радостью сделает для него все, что сможет. Глеб ответил, что хочет вернуться в Ташкент, и попытался объяснить почему.
Светлана усмехнулась с видом многоопытной и все понимающей женщины.
— Знаю эти идейные материи. Полюбил девчонку или бабу нашел. Вот и торопишься к ней, готов все бросить и от родного дома отказаться, — сказала она грубовато.
— Никого я не нашел, — ответил Глеб. — И ни от чего не отказываюсь.
— Не отговариваю: тебе жить — тебе и решать. Война кончилась, можно было бы и перестать мотаться бог знает где и зачем, как перекати-поле. Каждому хочется пристать к старому берегу, пожить хоть одну минуту для себя. Просто пожить, как все мы жили недавно, не думая ни о чем и ни о чем не заботясь...— И столько тоски прозвучало вдруг в ее голосе, что Базанову показалось, он ослышался.
— Теперь так не получится — ни о чем не думая, — сказал он.
— Да, — согласилась Светлана. — Детство кончилось. Из штанишек мы выросли. — И уже в следующее мгновение заговорила своим обычным тоном о чем-то пустячном, засмеялась радостно и чуть нервно, перехватив восхищенный взгляд какого-то офицера.
Они побродили по набережной, постояли у сфинксов и распрощались — до вечера, потому что Светлана обещала прийти к нему. И не пришла. Забежала утром — извинилась и, узнав, что он завтра уезжает, заверила, что обязательно проводит его.
И опять не пришла, конечно. Глеб чувствовал: она и не должна была прийти. Прощаясь с ним на Неве, Светлана уже навсегда исключала Глеба Базанова из своей жизни...
И вот теперь, сто лет спустя, вспомнив свой приезд, Базанов по-иному стал оценивать те события, приход Светланы и их встречу. Зачем же прибегала она тогда?
Что хотела выяснить немедля, чего ждала от встречи? Совета, участия? Доказательств мальчишеской любви? Хотела поразить красотой? И ей действительно нужна была его любовь! — ведь пришла сразу же, "бежала... Нет, не то, пожалуй. Может, хотела похвастать собой — молодостью, всемогуществом, умением устроиться в жизни, сделать и любому жизнь веселой, независимой, интересной, как это ей представлялось. Или просто хотела унизить его, дать почувствовать вчера еще равному во всем ей школьнику его ничтожество, продемонстрировать солдату в кирзачах, что, в отличие от нее, он ничего не добился в жизни... Нет, и не в этом было дело. Примчавшись к нему, Светлана хотела встретиться со своим чистым, беспечным детством, об уходе которого не только она — все девчонки и мальчишки так жалели. А она, видно, особенно — и когда ей было очень плохо и голодно, и в тот год, когда ей жилось уже хорошо, сытно и весело. Этого-то он и не понял...
Не пробудив ни его любви, ни ревности, ни простого человеческого участия, не вызвав даже желания использовать ее связи, Светлана, видимо, разочаровалась в нем. И в себе — впервые, быть может... Он не разобрался тогда во всем этом и оттолкнул от себя хорошую, в сущности, девчонку.
Интересно, как сложилась ее жизнь?.. Как бы сложилась ее жизнь, будь он умнее, тоньше, умей он тогда хоть как-то разбираться в людях?.. А его жизнь? За годы, прошедшие с той поры, он и не слыхал ничего о Светлане Борусевич. С тех самых дней...
Последние предотъездные часы Глеба в Ленинграде были заполнены, как и полагается, бесцельной суетой и деловыми хлопотами, разговорами, обещаниями непременно писать и приезжать ежегодно в отпуск. И в самом деле, провожали его как родного. Анюта торопливо подгоняла на него шевиотовый костюм Олега. Тетя Даша, которую по такому случаю подменила в трампарке сменщица, стирала, гладила, что-то подшивала — все у нее в руках горело! — собрала целый чемодан белья и вещей, чтоб в Ташкенте не подумали, что Глеб — сирота казанская и жених без приданого. Мальчишки суматошились, мешали матери, лезли на Глеба, как альпинисты на неприступную вершину. Вася
появился с заговорщическим видом и, подмигнув всем, гордо шмякнул на стол довольно объемистую пачку денег — он выручил их от продажи буфета и кое-какого другого базановского имущества. Глеб почувствовал: не возьми он этих денег, не прими заботу этих милых и чужих ему людей, он жестоко обидит их.
Потеряв брата, узнав тяжелую правду о смерти матери, он думал, что остался один. Но опять, уже в который раз в его жизни, рядом очутились люди, протянувшие руку участия и помощи. Теперь, уезжая из Ленинграда, он знал: и здесь остается частица его дома и его семьи, где его ждут, где ему всегда будут рады...
— Да напрасно вы, Андрей Петрович, — сказал Глеб Зыбину и улыбнулся. — Ну что рассказывать? Несколько дней пробыл я в Ленинграде. Встретил друзей. Получил документы о среднем образовании, сел в поезд и обратно... Что? Нет, в Ленинграде не хотелось оставаться. В Азию тянуло — золото искать.
И вот я стал студентом университета. Сами знаете, послевоенные годы были трудными, а в студенчестве — особенно. Если, конечно, серьезно заниматься. А я много занимался. Казалось бы, пришла наконец юность, задержанная войной, — четыре года, отнятые у «песен и прогулок при луне». Но нет! Фронтовики, отвыкшие от парт и учебников, стали слишком уж взрослыми, серьезными и озабоченными по сравнению с мальчиками и девочками, пришедшими в институты из школы. Где-то уже на втором и третьем курсах эта возрастная и мировоззренческая разница стала стираться, но поначалу она ощущалась во всем. Мы казались им старыми и скучными, они нам — детьми. Трудно давалось сиденье за книгой, лекции на пустой желудок. Помогла, наверное, дисциплина, воспитанная армией. А мне — еще и ощущение подчиненности учебному распорядку, причастность к нужному и полезному делу, которой так не хватало мне все время после демобилизации. Учеба заняла главное место в моей новой жизни. Иногда, конечно, хотелось «взбрыкнуть» и закусив удила понестись бог весть куда, но это довольно бы-
стро проходило. Была твердая уверенность: все будет, все успею. Сейчас думаю — отчего родился у меня тогда аскетизм, чем он был вызван? И понимаю: влиянием Пирадова, сумевшего внушить мне мысль о том, что в университете прежде всего надо учиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88