Туловище его, как и лицо, было массивным, непропорциональным: широкие, покатые плечи, такой же таз, четырехугольный живот; словом, квадратный сундук, из которого валил через край избыток жира, укорачивая и без того коротенькие ноги, заканчивающиеся изящными женскими ступнями.
«Скирмонис, наш сосед, памятники делает»,— представил меня Тялкша жене, и по тому, как они переглянулись, я понял, что вряд ли хоть один из них побывал на моей выставке.
До того дня я не видел супругов, больше похожих друг на друга, словно оба были отлиты из одной формы и лишь после этого чуть-чуть подправлены, насколько требует разница в поле: черты лица Марии были теплее, нежнее, щеки не цвета слоновой кости, как у Тялкши, а красные, пунцовые, а ноги толстые и крепкие, как античные колонны. Плодородная баба ! — сказал бы неразборчивый крестьянин и удивился бы, узнав, что за пятнадцать лет совместного сева уродилось всего двое детей.
Мы сидели в большой гостиной (здесь же на столе пузатый тульский самовар) и пили чай. Кажется, был еще графинчик коньяка, который Тялкша ласково величал «золотым сосудом», икра, копченый рыбец, крабы, швейцарский сыр и прочие лакомства, красноречиво свидетельствующие о том, что к услугам хозяев вся дефицитная продукция. Позднее я не раз тешил свой желудок за этим столом — о, незабываемые часы гурмана! — но самое прекрасное воспоминание оставил чай Тялкшене. Признаюсь, до той поры я не был поклонником этого напитка. Мне уж лучше чашку кофе, говорил я, чем какие-то подслащенные лекарственные травы. Но когда я провел несколько вечеров у Тялкши и общими усилиями мы опустошили серебряный пузатый самовар, да, тогда я понял, что до той поры ни бельмеса не смыслил в чае. Правда, читал, что открыт он три тысячи лет назад и растет на кусте, а не в земле, как наша картошка, но представить себе не мог, что, если смешать разные сорта (а это самое важное, подчеркнула хозяйка), добавить какие-то литовские травки и залить водой, прошедшей через самовар, можно добиться таких потрясающих результатов. Искусство! Только человек артистической души может извлечь такие тонкие оттенки вкуса. «Ваш чай, уважаемая Мария, как молодуха: цветет, поет и пляшет», — говорил я, не кривя душой, втягивая в легкие неописуемый аромат и ощущая во всем теле живительное весеннее тепло. Закоренелый враг чаевников, посидев за столом у Тялкши, изменил бы свое мнение. Кофе? Чепуха! Долой эту провонявшую кофеином отраву, пускай гадают на его гуще юные старцы! С этого дня я буду пить только чай, несравненный эликсир для мозга. Кофе к черту, кофе к черту, кофе к черту! Я бы так и поступил, но, к сожалению, у меня не было самовара, да и Тялкшене, хоть и радушная хозяйка, не любила делиться с другими своими секретами, она крепко держала в руках ключ от тайны дозировки чая и литовских травок. «Моя Марысенька эгоистка, эгоистка, эгоистка», — в шутку выговаривал Тялкша, нежно протягивая последнее слово.
За чашкой чая мы затрагивали больше общественно-политические темы, и, конечно, по верхам, бегло, как бы совершая какой-то ритуал, официальные газетные мысли, и больше ничего. Невидимый механизм скрещивал и снова разводил наши неискренние взгляды, дергал за секретную веревочку, кивая нашими головами. С ума можно было сойти от этой показухи, если бы не... шашки. Я не любил их, играл скверно, но Тялкша — ого, голыми руками его не возьмешь! За полчаса, а то и быстрее, он пробивал мой фронт и, окружив со всех сторон дамками, заставлял капитулировать. Каждый раз, водрузив флаг победы, он сиял чистой ребячьей радостью, даже как бы впадал в детство: хихикал, охал, прищелкивал языком; можно было подумать, что на жизненной арене он не выиграл ни единой битвы и эта квадратная, черно-белая доска — единственный участок фронта, на котором есть надежда взять свое. Однажды я выиграл: чистейшая случайность. Этот почтенный человек, уважаемый государственный муж едва не заплакал от досады! до двери меня проводил довольно-таки холодно, а когда несколько дней спустя я зашел снова и мы сели за доску, я все время чувствовал на себе подозрительный и опасливый взгляд.
Иногда мы спорили, чаще по мелочам, но тоже неискренне, как бы по необходимости, подсознательно стараясь уменьшить разделяющее нас расстояние, придать нашим отношениям естественность.
Тялкшене добродушно упрекала: да что вы там по-своему? Говорите как люди, чтобы все понимали.
«Нас двое, а вы одна, уважаемая Мария, давайте придерживаться демократии», — позволял я себе вежливо пошутить. «Пора научиться, пора научиться»,— монотонно рокотал Тялкша, но уже так, чтобы все понимали, и было непонятно, кому из нас двоих эти слова предназначены: мне или хозяйке.
Как-то, собираясь переезжать на теперешнюю квартиру, я зашел к Тялкше попрощаться и, к своему приятному удивлению, был встречен теплее, чем обычно. В гостиной сидела незнакомая пара, мужчина и женщина. Обоим за пятьдесят, седые, с приветливыми чертами лица. Несмотря на пожилой возраст, женщина была привлекательна яркой семитской красотой — черные неспокойные глаза, орлиный нос, сочные губы и стройная шея. Мужчина был из рядовых портретов в бесконечной галерее лиц, и лишь вглядевшись получше, ты замечал (точнее, чувствовал), что портрет этот весьма симпатичен.
— Товарищ Скирмонис, скульптор, — представил меня гостям Тялкша. — А это товарищи Диенисы, Рива и Томас, сподвижники по подполью.
— Приятно, — улыбнулся я, отвечая на их открытые улыбки, которыми они встретили меня как доброго знакомого, сразу приняв в свой круг.
— Видел некоторые ваши скульптуры,— сказал Томас Диенис. — Не особенно разбираюсь в искусстве, но мне кажется, вы подаете надежды, юноша.
— Мне уже тридцать пять, товарищ Диенис.
— Но творчеству из них отдано, наверно, не больше десяти. Судя по вашему внешнему виду, природа не пожалела вам здоровья, так что впереди еще полсотни лет творческого труда. Половина столетия! Представляете ли себе, что это значит в зрелом возрасте, юноша! Горы можно свернуть!
— Благодарю, товарищ Диенис, ваш оптимизм настраивает меня на творческий лад, — сказал я искренне, но Тялкша разглядел в моих словах иронию.
— Томас всегда был оптимистом, да, да, оптимистом,— сказал он, насмешливо поглядывая из-под кустистых бровей. — Оптимистом и неисправимым фантазером.
Рива ласково взглянула на мужа, словно извиняясь за слова Тялкши, в которых она, по-видимому, услышала нечто оскорбительное.
— Фантазером? Я бы не согласилась с этим, Модестас. Томас не строит золотых замков в облаках, — напротив, он слишком тесно связан с земными делами, на которые у него есть своя точка зрения, поэтому кое-кому он кажется даже смешным. Он смешной, но не фантазер. И ничего в этом удивительного: люди, которые сохраняют верность идеалам своей юности, своим принципам, своему боевому знамени, часто кое-кому кажутся смешными, Модестас.
Тялкша почесал большим пальцем отвисший подбородок. Ни одна мышца лица не выдавала, что реплика Ривы ему не по душе. Монумент остался верен себе — нельзя нисходить к тем, которые не сумели выбраться на доступные ему высоты и теперь в обиде на всех и вся.
— Мы старые товарищи, еще с той поры, когда нас теснее связывала веревка судьбы, — обратился он ко мне, по-видимому считая нужным объяснить, почему эта крючконосая гостья позволяет себе больше, чем положено в этом доме, да еще за несравненным чаем Марии. — Помнишь, Томас, как однажды мы едва не угодили в лапы полиции? Если бы не находчивость Ривы, оба оказались бы за решеткой.
Томас оживился, взволнованный воспоминаниями. Да, конечно, как не помнить. Он кивал головой, бодро поглядывая на собеседников и мотая коротко подстриженной бородкой, которая ему очень шла.
— Тогда вы оба были в меня влюблены.— Рива по-молодому улыбнулась лицом, иссеченным мелкими морщинками, но в ее глазах я увидел грусть, вызванную временным возвращением в юность, с которой трудно распрощаться каждому, а особенно красивой женщине, с годами теряющей больше, чем кто-либо другой. — Помнишь, Модестас, как ты признался мне
в любви? Запруда мельницы Мальдикаса, лунный свет... А как в этот вечер пели соловьи!
Тялкша тревожно заерзал в кресле. Хохотнул, но таким деревянным смехом, что сразу стало ясно: даже ему везет не во всем.
— Старые времена, Рива, стоит ли поминать... Все равно я продул, а Томас вышел победителем, но трудно сказать, кто из нас в выигрыше. Я думаю, что не потерял, а, Марысенька, милая?
— Мария — замечательная хозяйка, — вежливо заметил Томас.
— Чудесный чай! — добавила Рива.
Тялкша, по-видимому задетый за живое, вернул разговор в прежнее русло, подчеркнув, что он правда не потерял и не жалеет, с чем Томас охотно согласился, щадя самолюбие хозяина.
— Малого не хватило, Модестас, чтоб она и мне дала отставку. Что ж, на мое счастье или беду, у меня оказалось больше терпения и меньше гордости, чем у тебя. Женщины любят мужчин, которые позволяют водить себя вокруг пальца.
— Вы слышите, что он говорит? — всплеснула ладонями Рива.—Бедный страдалец! Теперь, Модестас, ты можешь смело говорить, что выиграл. Мужчина всегда побеждает, когда у него достаточно воли и гордости.
Тялкша прочертил в воздухе полукруг — жест, обозначавший, что не стоит продолжать этот несерьезный разговор, и, не вставая из кресла, накапал каждому в миниатюрную рюмочку коньяку.
Разговор зашел о детях Тялкши. Насколько помню сейчас, я составил такое мнение: цель визита Диени-сов — поздравить с днем рождения Андрианаса, сына. До моего прихода они вручили ему какую-то интересную книгу, обрадовавшую мальчика. Рива сожалела, что Элянуте в школе и нескоро вернется, а Томас, дополняя жену, добавил, что они хотели бы чаще видеть Эляну с Андрианасом в своем доме. Тялкша буркнул что-то под нос, явно недовольный этим предложением, а Мария пожаловалась, что дети и без того проводят больше времени среди чужих, чем в родной семье. Из дальнейшего разговора я понял: дети Тялк-шей и Диенисы дружат, что отнюдь не радует родителей.
Разговор завял. Женщины попытались было свя-
зать рвущуюся нить общения — Мария призывами угощаться, Рива тонким юмором, правда с примесью легкой иронии, но все чувствовали себя особями разных видов, собранными в полосе искусственного климата.
Томас почти не говорил — улыбался, мотал клинышком своей бородки, и это можно было понимать как угодно, но изредка с его лица сходила вуаль вежливости, и я ловил на нем отвращение. (Наверное, к самому себе, потому что, как я узнал позднее, он был меньше всего склонен судить других, причем умолчание и невысказывание своего мнения оппоненту тоже считал лицемерием.) Не помню уже, кто первым перешагнул грань приличия, кажется сам Тялкша; очень уж наставительно напомнил Диенису о чем-то весьма неприятном из прошлого, как можно было судить по вдруг побелевшему лицу Ривы, которая с присущей ей не только молниеносной реакцией, но и убийственным сарказмом, так ответила хозяину, что тот окаменел в кресле. Потом начертал в воздухе рукой новый полукруг и ледяным голосом сказал, что им с супругой был очень приятен этот визит. Диенисы встали, поблагодарили за чай, а Рива, колюче улыбаясь, добавила, что охотно пригласила бы товарищей Тялкшей к себе, но сомневается, приятно ли будет Модестасу прийти в гости к подчиненному. Тялкша начал вставать, но ноги все застревали где-то под столом, кресло засасывало, и, пока он так извивался, раздался хлопок закрывающейся двери.
Мне тоже хотелось уйти с ними — было бы интересно поближе познакомиться с этой незаурядной парой, — но Тялкша вежливо попросил остаться: нельзя ведь распрощаться не потолковав как следует, ведь столько лет прожили по соседству.
Наполнив рюмки, он тяжело вздохнул, еще глубже погрузившись в кресло. Не скрывал, что здорово (а главное, незаслуженно) обижен, но старается не принимать близко к сердцу, поскольку от Диенисов ничего другого и не ждал.
— Такие люди...— говорил он, взмахом руки предлагая мне выпить.— В юности, можно сказать, куском хлеба делились, ради единой цели жизнью рисковали; потом сметоновская тюрьма, дальше в одном отряде партизанили. Славно потрудились на благо социализма, не стыдно вспомнить... было бы. Да что поделаешь, если иной коммунист, даже не нюхавший подполья, лучше понимает жизнь, чем супруги Диенисы? Слышали, что она, Рива, сказала? Да, да, Рива... Не поняли? Нет, тут сам черт не поймет, не распутав все дело до конца, хотя дело и проще простого: не везет человеку, не умеет, лишен способностей жить по аппетитам, вот и ищет виновников своих неудач, нападает на другого, везучего. А этот другой ведь тоже мог пойти к чертовой матери, если б не поспевал нога в ногу с жизнью.
— Простите, товарищ Тялкша, фамилия Диениса мне вроде бы знакома...—вставил я, обоженный неожиданной догадкой.
Тялкша вяло начертал в воздухе полукруг:
— Могли слышать. Когда-то Диенис был почти министром. Партия и правительство выдвинули его, доверили. А потом покатился сразу на несколько ступенек вниз. Дескать, культ личности виноват... Эх, товарищ Скирмонис, тут большой разговор. Большой и неприятный. Видите ли, существуют люди, которым все не так, как, по их мнению, должно быть. Вечно брюзжат, критикуют, надо или не надо — перестрой жизнь по их вкусу, и все тут. Снисходительно настроенные товарищи подобные явления считают ранней старостью, дескать, впадают люди в детство, но я думаю: это необузданное зазнайство, с которого начали все оппортунисты. Да, да, оппортунисты.
Не помню, что я еще спросил о Диенисе. Видно, вопрос был очень неприятен Тялкше, потому что он заерзал, чертя в воздухе протестующие полукруги обеими руками: нет, незачем больше говорить об этом, мы не компетентны обсуждать такие дела. Однако все-таки позволил себе добавить:
— Редко встречаемся. Зашли якобы сына поздравить. И вообще... Очень уж они в наших детей вцепились. Своих-то нет, вот и тешатся чужими. Ну, и они как-то липнут к Диенисам. Да, да, липнут... Сами знаете, дети. С ними только начни... Да что там! Я-то давно раскусил таких граждан: поначалу дети, подарочки, потом вспомнят старую дружбу, а в следующий раз попросят достать квартиру или службу пожирнее. Нет, дружок, повышение надо заслужить, это не порция пельменей, не закажешь в ресторане, ради такого дела Тялкша мизинцем не пошевелит. Да, да, не пошевелит.
Я намекнул, что мне пора домой, много разных хозяйственных забот в связи с переездом.
Тялкша обрадовался и удивился, словно впервые услышав эту новость («Получаете новую квартиру! Поздравляю, поздравляю!»). Он-то давно был такого мнения, что не Людасу Скирмонису, известному в республике скульптору, жить в двухкомнатной конуре, да еще с общей кухней. Собирался даже предложить свои услуги («Кому не известна скромность товарища Скирмониса?»), хоть и жалко потерять хорошего соседа, но раз уж это дело уладилось, остается только порадоваться и пожелать удачи под новой крышей.
Я поблагодарил за добрые слова. Тялкша взмахнул рукой, давая понять, что это мелочь по сравнению с тем, чего стоит мое творчество, и, кажется, довольно искренне признался, что испытывает ко мне, как к человеку и художнику, огромную симпатию и всегда готов помочь.
— Ваш талант дорог народу, товарищ Скирмонис, мы, слуги народа, обязаны всесторонне поддерживать таких людей, — сказал он, выбираясь из кресла, когда я встал перед ним, протянув руку для прощания.— Знайте: если когда-нибудь понадобится помощь, вспомните обо мне, никогда не откажу вам.
— Благодарю, товарищ Тялкша, буду иметь в виду.
— Вот так-то, товарищ Скирмонис...—Он добродушно улыбнулся, довольный собой. — А может, сейчас партию в шашечки? На прощанье.
Мы сыграли две партии в шашки, обе я молниеносно проиграл, и Тялкша, лучась радостью победы, еще раз уверил меня, что в его лице я всегда найду твердую опору в творческой и личной жизни.
11
Скирмонис. Послушай, старик, просто чудо! Все в порядке, можешь поздравить своих Градовских с новой квартирой. Понимаешь, захожу я в эту канцелярию. В приемной масса народу. Надпись: «Не курить! Соблюдать тишину!» За громоздким столом, как за алтарем, секретарша с суровым лицом монахини. Приглушенный шепот, вздохи. Словом, церковное
настроение, только кадильницы да колокольчиков не хватает. Ну, Скирмонис, думаю, теперь тут насидишься. Сосредоточился, пристроился к крайнему в очереди на стуле, а монахиня между тем в кабинет Тялкши и через пять секунд — прошу вас, товарищ Скирмонис, заходите. Никакой проблемы, понимаешь? Сам Тялк-ша встал за столом, пожал руку, едва по плечу не похлопал. Располагайтесь, товарищ Скирмонис, приятно, что не забыли, чем могу быть полезен? Изложил я дело, и чтобы он хоть словечко против. Да, понятно, надо таким людям помочь; благородно с вашей стороны, товарищ Скирмонис, что вы обратили наше внимание на нарушения законности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
«Скирмонис, наш сосед, памятники делает»,— представил меня Тялкша жене, и по тому, как они переглянулись, я понял, что вряд ли хоть один из них побывал на моей выставке.
До того дня я не видел супругов, больше похожих друг на друга, словно оба были отлиты из одной формы и лишь после этого чуть-чуть подправлены, насколько требует разница в поле: черты лица Марии были теплее, нежнее, щеки не цвета слоновой кости, как у Тялкши, а красные, пунцовые, а ноги толстые и крепкие, как античные колонны. Плодородная баба ! — сказал бы неразборчивый крестьянин и удивился бы, узнав, что за пятнадцать лет совместного сева уродилось всего двое детей.
Мы сидели в большой гостиной (здесь же на столе пузатый тульский самовар) и пили чай. Кажется, был еще графинчик коньяка, который Тялкша ласково величал «золотым сосудом», икра, копченый рыбец, крабы, швейцарский сыр и прочие лакомства, красноречиво свидетельствующие о том, что к услугам хозяев вся дефицитная продукция. Позднее я не раз тешил свой желудок за этим столом — о, незабываемые часы гурмана! — но самое прекрасное воспоминание оставил чай Тялкшене. Признаюсь, до той поры я не был поклонником этого напитка. Мне уж лучше чашку кофе, говорил я, чем какие-то подслащенные лекарственные травы. Но когда я провел несколько вечеров у Тялкши и общими усилиями мы опустошили серебряный пузатый самовар, да, тогда я понял, что до той поры ни бельмеса не смыслил в чае. Правда, читал, что открыт он три тысячи лет назад и растет на кусте, а не в земле, как наша картошка, но представить себе не мог, что, если смешать разные сорта (а это самое важное, подчеркнула хозяйка), добавить какие-то литовские травки и залить водой, прошедшей через самовар, можно добиться таких потрясающих результатов. Искусство! Только человек артистической души может извлечь такие тонкие оттенки вкуса. «Ваш чай, уважаемая Мария, как молодуха: цветет, поет и пляшет», — говорил я, не кривя душой, втягивая в легкие неописуемый аромат и ощущая во всем теле живительное весеннее тепло. Закоренелый враг чаевников, посидев за столом у Тялкши, изменил бы свое мнение. Кофе? Чепуха! Долой эту провонявшую кофеином отраву, пускай гадают на его гуще юные старцы! С этого дня я буду пить только чай, несравненный эликсир для мозга. Кофе к черту, кофе к черту, кофе к черту! Я бы так и поступил, но, к сожалению, у меня не было самовара, да и Тялкшене, хоть и радушная хозяйка, не любила делиться с другими своими секретами, она крепко держала в руках ключ от тайны дозировки чая и литовских травок. «Моя Марысенька эгоистка, эгоистка, эгоистка», — в шутку выговаривал Тялкша, нежно протягивая последнее слово.
За чашкой чая мы затрагивали больше общественно-политические темы, и, конечно, по верхам, бегло, как бы совершая какой-то ритуал, официальные газетные мысли, и больше ничего. Невидимый механизм скрещивал и снова разводил наши неискренние взгляды, дергал за секретную веревочку, кивая нашими головами. С ума можно было сойти от этой показухи, если бы не... шашки. Я не любил их, играл скверно, но Тялкша — ого, голыми руками его не возьмешь! За полчаса, а то и быстрее, он пробивал мой фронт и, окружив со всех сторон дамками, заставлял капитулировать. Каждый раз, водрузив флаг победы, он сиял чистой ребячьей радостью, даже как бы впадал в детство: хихикал, охал, прищелкивал языком; можно было подумать, что на жизненной арене он не выиграл ни единой битвы и эта квадратная, черно-белая доска — единственный участок фронта, на котором есть надежда взять свое. Однажды я выиграл: чистейшая случайность. Этот почтенный человек, уважаемый государственный муж едва не заплакал от досады! до двери меня проводил довольно-таки холодно, а когда несколько дней спустя я зашел снова и мы сели за доску, я все время чувствовал на себе подозрительный и опасливый взгляд.
Иногда мы спорили, чаще по мелочам, но тоже неискренне, как бы по необходимости, подсознательно стараясь уменьшить разделяющее нас расстояние, придать нашим отношениям естественность.
Тялкшене добродушно упрекала: да что вы там по-своему? Говорите как люди, чтобы все понимали.
«Нас двое, а вы одна, уважаемая Мария, давайте придерживаться демократии», — позволял я себе вежливо пошутить. «Пора научиться, пора научиться»,— монотонно рокотал Тялкша, но уже так, чтобы все понимали, и было непонятно, кому из нас двоих эти слова предназначены: мне или хозяйке.
Как-то, собираясь переезжать на теперешнюю квартиру, я зашел к Тялкше попрощаться и, к своему приятному удивлению, был встречен теплее, чем обычно. В гостиной сидела незнакомая пара, мужчина и женщина. Обоим за пятьдесят, седые, с приветливыми чертами лица. Несмотря на пожилой возраст, женщина была привлекательна яркой семитской красотой — черные неспокойные глаза, орлиный нос, сочные губы и стройная шея. Мужчина был из рядовых портретов в бесконечной галерее лиц, и лишь вглядевшись получше, ты замечал (точнее, чувствовал), что портрет этот весьма симпатичен.
— Товарищ Скирмонис, скульптор, — представил меня гостям Тялкша. — А это товарищи Диенисы, Рива и Томас, сподвижники по подполью.
— Приятно, — улыбнулся я, отвечая на их открытые улыбки, которыми они встретили меня как доброго знакомого, сразу приняв в свой круг.
— Видел некоторые ваши скульптуры,— сказал Томас Диенис. — Не особенно разбираюсь в искусстве, но мне кажется, вы подаете надежды, юноша.
— Мне уже тридцать пять, товарищ Диенис.
— Но творчеству из них отдано, наверно, не больше десяти. Судя по вашему внешнему виду, природа не пожалела вам здоровья, так что впереди еще полсотни лет творческого труда. Половина столетия! Представляете ли себе, что это значит в зрелом возрасте, юноша! Горы можно свернуть!
— Благодарю, товарищ Диенис, ваш оптимизм настраивает меня на творческий лад, — сказал я искренне, но Тялкша разглядел в моих словах иронию.
— Томас всегда был оптимистом, да, да, оптимистом,— сказал он, насмешливо поглядывая из-под кустистых бровей. — Оптимистом и неисправимым фантазером.
Рива ласково взглянула на мужа, словно извиняясь за слова Тялкши, в которых она, по-видимому, услышала нечто оскорбительное.
— Фантазером? Я бы не согласилась с этим, Модестас. Томас не строит золотых замков в облаках, — напротив, он слишком тесно связан с земными делами, на которые у него есть своя точка зрения, поэтому кое-кому он кажется даже смешным. Он смешной, но не фантазер. И ничего в этом удивительного: люди, которые сохраняют верность идеалам своей юности, своим принципам, своему боевому знамени, часто кое-кому кажутся смешными, Модестас.
Тялкша почесал большим пальцем отвисший подбородок. Ни одна мышца лица не выдавала, что реплика Ривы ему не по душе. Монумент остался верен себе — нельзя нисходить к тем, которые не сумели выбраться на доступные ему высоты и теперь в обиде на всех и вся.
— Мы старые товарищи, еще с той поры, когда нас теснее связывала веревка судьбы, — обратился он ко мне, по-видимому считая нужным объяснить, почему эта крючконосая гостья позволяет себе больше, чем положено в этом доме, да еще за несравненным чаем Марии. — Помнишь, Томас, как однажды мы едва не угодили в лапы полиции? Если бы не находчивость Ривы, оба оказались бы за решеткой.
Томас оживился, взволнованный воспоминаниями. Да, конечно, как не помнить. Он кивал головой, бодро поглядывая на собеседников и мотая коротко подстриженной бородкой, которая ему очень шла.
— Тогда вы оба были в меня влюблены.— Рива по-молодому улыбнулась лицом, иссеченным мелкими морщинками, но в ее глазах я увидел грусть, вызванную временным возвращением в юность, с которой трудно распрощаться каждому, а особенно красивой женщине, с годами теряющей больше, чем кто-либо другой. — Помнишь, Модестас, как ты признался мне
в любви? Запруда мельницы Мальдикаса, лунный свет... А как в этот вечер пели соловьи!
Тялкша тревожно заерзал в кресле. Хохотнул, но таким деревянным смехом, что сразу стало ясно: даже ему везет не во всем.
— Старые времена, Рива, стоит ли поминать... Все равно я продул, а Томас вышел победителем, но трудно сказать, кто из нас в выигрыше. Я думаю, что не потерял, а, Марысенька, милая?
— Мария — замечательная хозяйка, — вежливо заметил Томас.
— Чудесный чай! — добавила Рива.
Тялкша, по-видимому задетый за живое, вернул разговор в прежнее русло, подчеркнув, что он правда не потерял и не жалеет, с чем Томас охотно согласился, щадя самолюбие хозяина.
— Малого не хватило, Модестас, чтоб она и мне дала отставку. Что ж, на мое счастье или беду, у меня оказалось больше терпения и меньше гордости, чем у тебя. Женщины любят мужчин, которые позволяют водить себя вокруг пальца.
— Вы слышите, что он говорит? — всплеснула ладонями Рива.—Бедный страдалец! Теперь, Модестас, ты можешь смело говорить, что выиграл. Мужчина всегда побеждает, когда у него достаточно воли и гордости.
Тялкша прочертил в воздухе полукруг — жест, обозначавший, что не стоит продолжать этот несерьезный разговор, и, не вставая из кресла, накапал каждому в миниатюрную рюмочку коньяку.
Разговор зашел о детях Тялкши. Насколько помню сейчас, я составил такое мнение: цель визита Диени-сов — поздравить с днем рождения Андрианаса, сына. До моего прихода они вручили ему какую-то интересную книгу, обрадовавшую мальчика. Рива сожалела, что Элянуте в школе и нескоро вернется, а Томас, дополняя жену, добавил, что они хотели бы чаще видеть Эляну с Андрианасом в своем доме. Тялкша буркнул что-то под нос, явно недовольный этим предложением, а Мария пожаловалась, что дети и без того проводят больше времени среди чужих, чем в родной семье. Из дальнейшего разговора я понял: дети Тялк-шей и Диенисы дружат, что отнюдь не радует родителей.
Разговор завял. Женщины попытались было свя-
зать рвущуюся нить общения — Мария призывами угощаться, Рива тонким юмором, правда с примесью легкой иронии, но все чувствовали себя особями разных видов, собранными в полосе искусственного климата.
Томас почти не говорил — улыбался, мотал клинышком своей бородки, и это можно было понимать как угодно, но изредка с его лица сходила вуаль вежливости, и я ловил на нем отвращение. (Наверное, к самому себе, потому что, как я узнал позднее, он был меньше всего склонен судить других, причем умолчание и невысказывание своего мнения оппоненту тоже считал лицемерием.) Не помню уже, кто первым перешагнул грань приличия, кажется сам Тялкша; очень уж наставительно напомнил Диенису о чем-то весьма неприятном из прошлого, как можно было судить по вдруг побелевшему лицу Ривы, которая с присущей ей не только молниеносной реакцией, но и убийственным сарказмом, так ответила хозяину, что тот окаменел в кресле. Потом начертал в воздухе рукой новый полукруг и ледяным голосом сказал, что им с супругой был очень приятен этот визит. Диенисы встали, поблагодарили за чай, а Рива, колюче улыбаясь, добавила, что охотно пригласила бы товарищей Тялкшей к себе, но сомневается, приятно ли будет Модестасу прийти в гости к подчиненному. Тялкша начал вставать, но ноги все застревали где-то под столом, кресло засасывало, и, пока он так извивался, раздался хлопок закрывающейся двери.
Мне тоже хотелось уйти с ними — было бы интересно поближе познакомиться с этой незаурядной парой, — но Тялкша вежливо попросил остаться: нельзя ведь распрощаться не потолковав как следует, ведь столько лет прожили по соседству.
Наполнив рюмки, он тяжело вздохнул, еще глубже погрузившись в кресло. Не скрывал, что здорово (а главное, незаслуженно) обижен, но старается не принимать близко к сердцу, поскольку от Диенисов ничего другого и не ждал.
— Такие люди...— говорил он, взмахом руки предлагая мне выпить.— В юности, можно сказать, куском хлеба делились, ради единой цели жизнью рисковали; потом сметоновская тюрьма, дальше в одном отряде партизанили. Славно потрудились на благо социализма, не стыдно вспомнить... было бы. Да что поделаешь, если иной коммунист, даже не нюхавший подполья, лучше понимает жизнь, чем супруги Диенисы? Слышали, что она, Рива, сказала? Да, да, Рива... Не поняли? Нет, тут сам черт не поймет, не распутав все дело до конца, хотя дело и проще простого: не везет человеку, не умеет, лишен способностей жить по аппетитам, вот и ищет виновников своих неудач, нападает на другого, везучего. А этот другой ведь тоже мог пойти к чертовой матери, если б не поспевал нога в ногу с жизнью.
— Простите, товарищ Тялкша, фамилия Диениса мне вроде бы знакома...—вставил я, обоженный неожиданной догадкой.
Тялкша вяло начертал в воздухе полукруг:
— Могли слышать. Когда-то Диенис был почти министром. Партия и правительство выдвинули его, доверили. А потом покатился сразу на несколько ступенек вниз. Дескать, культ личности виноват... Эх, товарищ Скирмонис, тут большой разговор. Большой и неприятный. Видите ли, существуют люди, которым все не так, как, по их мнению, должно быть. Вечно брюзжат, критикуют, надо или не надо — перестрой жизнь по их вкусу, и все тут. Снисходительно настроенные товарищи подобные явления считают ранней старостью, дескать, впадают люди в детство, но я думаю: это необузданное зазнайство, с которого начали все оппортунисты. Да, да, оппортунисты.
Не помню, что я еще спросил о Диенисе. Видно, вопрос был очень неприятен Тялкше, потому что он заерзал, чертя в воздухе протестующие полукруги обеими руками: нет, незачем больше говорить об этом, мы не компетентны обсуждать такие дела. Однако все-таки позволил себе добавить:
— Редко встречаемся. Зашли якобы сына поздравить. И вообще... Очень уж они в наших детей вцепились. Своих-то нет, вот и тешатся чужими. Ну, и они как-то липнут к Диенисам. Да, да, липнут... Сами знаете, дети. С ними только начни... Да что там! Я-то давно раскусил таких граждан: поначалу дети, подарочки, потом вспомнят старую дружбу, а в следующий раз попросят достать квартиру или службу пожирнее. Нет, дружок, повышение надо заслужить, это не порция пельменей, не закажешь в ресторане, ради такого дела Тялкша мизинцем не пошевелит. Да, да, не пошевелит.
Я намекнул, что мне пора домой, много разных хозяйственных забот в связи с переездом.
Тялкша обрадовался и удивился, словно впервые услышав эту новость («Получаете новую квартиру! Поздравляю, поздравляю!»). Он-то давно был такого мнения, что не Людасу Скирмонису, известному в республике скульптору, жить в двухкомнатной конуре, да еще с общей кухней. Собирался даже предложить свои услуги («Кому не известна скромность товарища Скирмониса?»), хоть и жалко потерять хорошего соседа, но раз уж это дело уладилось, остается только порадоваться и пожелать удачи под новой крышей.
Я поблагодарил за добрые слова. Тялкша взмахнул рукой, давая понять, что это мелочь по сравнению с тем, чего стоит мое творчество, и, кажется, довольно искренне признался, что испытывает ко мне, как к человеку и художнику, огромную симпатию и всегда готов помочь.
— Ваш талант дорог народу, товарищ Скирмонис, мы, слуги народа, обязаны всесторонне поддерживать таких людей, — сказал он, выбираясь из кресла, когда я встал перед ним, протянув руку для прощания.— Знайте: если когда-нибудь понадобится помощь, вспомните обо мне, никогда не откажу вам.
— Благодарю, товарищ Тялкша, буду иметь в виду.
— Вот так-то, товарищ Скирмонис...—Он добродушно улыбнулся, довольный собой. — А может, сейчас партию в шашечки? На прощанье.
Мы сыграли две партии в шашки, обе я молниеносно проиграл, и Тялкша, лучась радостью победы, еще раз уверил меня, что в его лице я всегда найду твердую опору в творческой и личной жизни.
11
Скирмонис. Послушай, старик, просто чудо! Все в порядке, можешь поздравить своих Градовских с новой квартирой. Понимаешь, захожу я в эту канцелярию. В приемной масса народу. Надпись: «Не курить! Соблюдать тишину!» За громоздким столом, как за алтарем, секретарша с суровым лицом монахини. Приглушенный шепот, вздохи. Словом, церковное
настроение, только кадильницы да колокольчиков не хватает. Ну, Скирмонис, думаю, теперь тут насидишься. Сосредоточился, пристроился к крайнему в очереди на стуле, а монахиня между тем в кабинет Тялкши и через пять секунд — прошу вас, товарищ Скирмонис, заходите. Никакой проблемы, понимаешь? Сам Тялк-ша встал за столом, пожал руку, едва по плечу не похлопал. Располагайтесь, товарищ Скирмонис, приятно, что не забыли, чем могу быть полезен? Изложил я дело, и чтобы он хоть словечко против. Да, понятно, надо таким людям помочь; благородно с вашей стороны, товарищ Скирмонис, что вы обратили наше внимание на нарушения законности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49