Хотя Зухрабону выполняла домашнюю работу у Низамиддин-эфенди и приносила домой еду с его стола, но довольствоваться этим, сидеть сложа руки ему не позволяло мужское самолюбие.
Он пошел в отдел социального обеспечения и попросил работы. И вот ему дали эту работу — смотрителя караван-сарая. Каждый месяц ему платили сто тенег. И достаточно! Работа легкая, но все-таки работа. Каждое утро он встает по гудку бани, приходит в караван-сарай, зажигает светильник и широко распахивает ворота.
Начинают приходить постояльцы. Некоторые приносят ему чашку сливок или молока, другие простоквашу, курут, а летом фрукты, привязывают своих лошадей и ослов и уходят торговать. Бако-джан вешал на огонь закопченный чайник, заваривал крепкий зеленый чай и завтракал с кем-нибудь из приезжих. Потом он принимался за работу, подметал под навесом, приводил все в порядок и, забравшись на кровать, отдыхал.
Иногда неплохо побыть одному с бессловесными животными. Некоторые лошади и ослы во много раз лучше иных людей. Они носят на себе тяжелый груз да еще самого хозяина в придачу, довольствуются часто горстью ячменя и клочком сена, часами стоят под навесом, ждут хозяина, а когда он приходит, подают голос, приветствуют его тихим ржаньем и легким топотом. А то какие-нибудь два ослика сойдутся вместе и что-то говорят-говорят на своем языке. Может быть, они жалуются друг другу, что тяжелая кладь натерла спину или от долгой дороги болят ноги и под лопаткой. И они осторожно касаются зубами больных мест, чтобы хоть чуть-чуть помочь друг другу. А лошадь стоит и дремлет и не гонит горлинку, которая сидит на ее спине и выдергивает шерстинки, чтобы унести в свое гнездо. «Ладно,— думает лошадь,— вырывай, устраивай мягкую и теплую постель для своих птенцов, а шерсть у меня опять вырастет...»
Иногда с хозяином приходит собака с обрубленным хвостом. По приказу хозяина ложится где-нибудь в углу или под кроватью и спит, положив голову на лапы. Все, чем угостит ее Бако-джан — хлеб, кость, остатки молока,— она съедает тотчас, глядя на него ласковыми, благодарными глазами. Да, собаки не забывают доброту человека, приняв хлеб из его рук, служат ему как могут.
Чем может собака отплатить человеку? Тем, что сторожит, охраняет его, защищает, бережет его покой. Большое это дело — охранять, защищать. Вот и сам Бако-джан охраняет государственное имущество... А у него самого нет ни сторожа, ни защитника... Даже собаки нет. А он так нуждается сейчас в защитнике. Если бы была у него надлежащая защита, разве попал бы он в такое положение? Не затянула бы его жизнь в водоворот, из которого не выбраться. Очень трудно найти правдивого, отзывчивого, по-настоящему преданного человека!
Бако-джан не забыл, да, наверное, и никогда не забудет одного такого человека. Сапожная мастерская Бако-джана выходила на улицу. У сапожника Бако-джана был только один подмастерье. Рано утром он приходил в мастерскую, открывал двери, подметал, убирал и садился за работу. Позавтракав, и Бако-джан выходил из дома и приступал к работе. До полудня он усердно работал, не подымая головы, и никто не мешал ему. Но когда спадала жара, к нему один за другим сходились друзья, любители весело и беззаботно провести время, начиналась болтовня, и работать было уже трудно. Не мог работать и подмастерье: все время только и слышалось: «принеси воды», «завари чай», «сбегай за горячими лепешками», «принеси виноград», «дыню принеси», «сходи за сластями»... И хоть были у Бако-джана золотые руки, никогда не жил он в полном довольстве. Всегда он был в долгу у бакалейщика, у лепешечника.
Среди тех, кто его посещал, был один бедный молодой мулла, он приходил, когда веселых друзей не было, и беседы его были всегда интересны. А познакомились они так: однажды Бако-джан пришел на базар, чтобы купить Коран,— друзья посоветовали ему поставить на полочке в мастерской Коран, говорили, что это принесет ему удачу. На базаре он увидел в руках у этого муллы разные книги и спросил, нет ли у него Корана. Мулла спросил, кто будет читать Коран — он сам или его сын. Мастер удивился такому вопросу: какое ему дело, кто будет читать Коран? Он хотел ответить резко и отойти, но, взглянув в добрые глаза муллы, сказал ему правду:
— На полочку в мастерской хочу поставить, чтобы приносил удачу.
— А-а, вы мастер-сапожник,— сказал, улыбаясь, мулла.— Я вас знаю. Если не ошибаюсь, вы — уста Бако-джан?
— Да, я сапожник Бако-джан.
Откуда вы меня знаете?
— Искусного мастера все знают,— сказал добродушно Мухаммед Мурад.— Вот вам на память этот красивый расписанный Коран. Берите!
— А сколько он стоит?
— Я же сказал: вам на память! — ответил мулла.— Не надо денег, берите так. Если он будет стоять у вас в мастерской и приносить вам удачу, это будет для меня дороже золота.
Бако-джан взял Коран и пригласил муллу к себе в мастерскую выпить чаю.
Мулла долго не приходил. Наконец он вошел в мастерскую со своим сыном.
— Я болел, не мог прийти,— сказал он.— Сегодня сын меня вытащил на улицу погулять... Вот мы и зашли к вам.
Бако-джан обрадовался гостям, приветствовал их, угостил чаем с горячими лепешками и миндальной халвой. Во время разговора он нечаянно увидел, что на ногах сына муллы рваные кауши, видимо, другой обуви у него не было. Бако-джан вскочил с места, достал с полки красивые хромовые сапожки и отдал их мальчику.
— Возьми, сынок, это тебе подарок от меня! — сказал он, довольный, что не остался в долгу у муллы.
Увидев это, подмастерье удивленно заморгал глазами и хотел что-то сказать, но строгий взгляд Бако-джана заставил его промолчать. Когда гости ушли, подмастерье не выдержал, сказал:
— Уста, ведь эти сапожки сшиты по заказу караулбеги!
— Ничего, сынок, караулбеги подождет денька два-три, ведь он не ходит босым!
А караулбеги скоро пришел, чтобы взять заказанные сапожки.
— Как же так, три дня прошло, а сапожки не готовы, что это такое!
— Они были готовы,— отвечал мастер,— но... кожа оказалась недоброкачественной, как стал натягивать на колодку, порвалась... Ничего, через два дня получите свои сапожки, теперь я сам схожу в лавку, куплю для вас отличную хромовую кожу.
Караулбеги хоть и злился, но пришлось ему подождать. С тех пор и началась дружба Бако-джана с муллой Мухаммедом Мурадом. Всякий его приход был радостью для мастера, беседы его были всегда содержательны, мулла пересказывал ему прославленные книги, читал стихи. Однажды они заговорили о дружбе и товариществе. Мулла сказал:
— Шейх Саади Ширази говорил:
Ты можешь в один день узнать мужчину
И оценить его ум.
Но душу его — не обольщайся! —
Ты не узнаешь и в годы.
Да, очень трудно узнать человека! Особенно такому, как вы, доброму и доверчивому, готовому всякого назвать другом. А ведь среди тех, кого вы считаете друзьями, есть и такие, у кого на языке сахар и мед, но самый страшный яд лучше, чем этот меди сахар. Я вижу, что вас окружают именно такие люди...
Бако-джан выслушал — и тотчас забыл эти слова. Опять приходили «друзья», опять были шум и веселье в мае юрской. Однажды его увели на чью-то свадьбу. Вернулся поздно, пьяный. Войдя к себе, он услышал плач дочери и стоны больной жены, только ил да вспомнил, что оставил их без присмотра, одних...
Да, он, конечно, был виноват в том, что жена его умерла так рано. Он мучил слабую, беспомощную, больную женщину, приходил пьяным, бил ее, ни разу не позвал к ней врача, был занят только собой и своими друзьями. Наконец она навсегда закрыла глаза, оставив сиротой десятилетнюю дочь. После похорон Бако-джан оказался весь в долгах и совсем растерялся. В те тяжелые дни друзья отвернулись от него, ни один не пришел проведать. Потом Бако-джан сам заболел, мастерскую пришлось закрыть, но друзья и тут не помогли ему. Только один мулла Мухаммед Мурад — дай бог ему здоровья! — не оставил его. Он давал ему лекарства, стал лечить его, взял к себе домой его дочь. С его помощью Бако-джан поправился. Выздоровев, стал трудиться день и ночь и благодаря своему мастерству за год выплатил все долги, мог снова ходить с поднятой головой.
— Вам нужно жениться,— сказал ему однажды мулла.— Вам нужна хозяйка и воспитательница вашей дочери. Только будьте осмотрительны! Не женитесь на сварливой и неуживчивой женщине, чтобы потом не раскаиваться. Лучше уж быть одному, чем иметь плохую жену.
Бако-джан решил последовать этому совету. Но это была не простая задача. Ведь жена — это не лошадь, не корова, которую можно выбрать на базаре. А у сватов совести нет. Могут привести любую ведьму, расхвалив ее, как пери. И Бако-джан старался быть осторожным, расспрашивал и выслушивал разных людей.
Зухрабону очень понравилась ему. Она была привлекательна, трудолюбива, уживчива, ласкова в обращении, окружила его заботой, и он вначале был совсем счастлив. Позже выяснилось, что у Зухры есть свои слабости, в ней не было скромности и стыда, и она всегда поступала так, как нравилось мужу. А потом, изучив характер Бако-джана, она стала управлять им как хотела, порой грубо разговаривала с ним. Но к девочке она была добра, любила ее, как родную дочь, и заботилась о ней, старалась воспитать ее лучше. За это Бако-джан прощал ей многое, и жизнь как-то шла... Если бы не тот караулбеги!
На этот раз караулбеги заказал сапоги для самого себя и почему-то повадился каждый день приходить в мастерскую, сидел подолгу и разговаривал. И как-то сказал, что знает Зухрабону, что она приходится родственницей жены его дяди...
Бако-джану он скоро надоел, и сапоги были готовы через несколько дней. Однако, когда надо было расплачиваться, между ними возник спор о цене сапог. Раньше Бако-джан уступил бы заказчику, но в это время он нуждался в деньгах, каждая теньга была на учете. А караулбеги торговался, хотел заплатить вдвое дешевле, чем стоили сапоги.
В спор вмешались друзья Бако-джана. Тогда караулбеги с издевкой бросил сапожнику требуемую плату и сказал со смехом:
— Ну что ж, бери, хоть сапоги и не стоят столько, да уж ладно — я в долгу перед Зухрабону.
При этих словах у Бако-джана потемнело в глазах. Лучше бы караулбеги ударил его острым кинжалом, лучше бы повесил, сжег его дом, имущество... при людях, при этих болтунах и насмешниках, так оскорбить его, бросить тень на его жену, так сказать о своих отношениях с ней, конечно выдуманных... О, этого стерпеть он не мог!
Он не помнил, как схватил караулбеги за шиворот, ударил его в грудь острым сапожным ножом, которым резал кожу... Когда он пришел в себя, вокруг никого не было, все разбежались, а караулбеги лежал на полу в луже крови...
И тут рядом с ним очутился мулла Мухаммед Мурад.
— Плохо дело! — сказал он.— Теперь вам остается одно — бежать. Бегите сейчас же, прямо в Самарканд, к русским. За женой и дочкой я присмотрю.
Мулла вывел его через заднюю калитку, повел по улочкам и переулкам на окраину, нашел где-то коня, посадил Бако-джана и отправил в дальний трудный путь...
Где-то сейчас этот святой человек? Где же он, кто смог бы и теперь помочь Бако-джану, успокоить его, унять его боль?..
Бако-джан глубоко вздохнул, поднял голову, оглянулся вокруг. Был уже вечер, солнце клонилось к закату. Теперь можно было запереть караван-сарай и идти домой Он встал, убрал навоз под навесом, подмел двор, но, проходя мимо кровати, где он сидел перед тем, увидел сверток, лежавший на краю. В свертке оказался шелковый платок с кистями — его прислал из Самарканда для Халимы человек, который хотел на ней жениться. Бако-джану и думать не хотелось о Халиме, о скандале, который мог разразиться из-за беременности. Но этот сверток!
Бако-джан взял платок, засунул его за пазуху, запер на замок ворота караван-сарая и пошел по дороге к хаузу Девонбеги. Сверток будто колол его в сердце, напоминал: «Будь осторожен! Будь разумен! Ты и твоя дочь обесчещены, опозорены, опозорены, опозорены!»
Нынче пришел сват от жениха, упрекал, что затягивают с ответом, хотя уже получили подарки. «Нехорошо, ведь человек с надеждой глядит на ваш дом, нечестно сбивать его с толку уклончивыми ответами: завтра, завтра.
У каждого свои дела, не каждый может ждать. Если вы согласны, так скажите «да», чтобы человек мог готовиться к свадьбе, если же «нет», так прямо и скажите, чтобы человек начинал сватовство в другой семье...»
Бако-джан извинялся, выдумывал какие-то причины задержки, попросил еще неделю отсрочки. И вот через неделю ему нужно дать окончательный ответ, дать свое отцовское благословение на брак. Но Халима беременна, потеряла девичью честь, опозорила отца и мать, и теперь жизнь для него в тягость. Конечно, если поразмыслить, виновата не одна Халима. Кто знает, может быть, кто-то запугал ее, а потом обманул и бросил? Халима наивна и доверчива, видно, она поверила какому-то бессовестному человеку... А теперь боится и не хочет назвать имя этого насильника — видно, так ее запугали, что она лучше умрет, чем назовет его имя. Бывают же такие негодяи!
Когда Бако-джан сапожничал в Кермине, он никому не хотел зла. Даже если с ним поступали несправедливо, обижали его, он считал, что бог видит все, бог покарает злого и воздаст добром хорошему человеку. Но потом он понял, что нужно восставать против насильников, и взял оружие в руки. С тех пор изменился, научился отвечать насилием на насилие, обидой на обиду. И раз нет у тебя защитника, даже собаки нет, охраняющей твой покой, то ты должен сам постоять за себя. Эх, только бы дознаться, кто опозорил его дочь! Кто бы он ни был, Бако-джан заставит его кровью заплатить за свой позор.
Бако-джан шел мимо мечети, откуда выходили люди после вечерней молитвы. Некоторые здоровались с ним, но мало кто знал его — он был чужаком в этом квартале. Ни с кем из них Бако-джан не дружил, только жена его, прислуживавшая в доме Низамиддин-эфенди, познакомилась благодаря этому с некоторыми соседками.
Бако-джан заторопился, подходя к своему дому, отпер ворота, вошел. Халима лежала на полу и, держась за живот, плакала.
— Что с тобой? — спросил, подойдя к ней, Бако-джан и погладил ее по голове.
— Ничего...— с трудом вымолвила Халима и еще горше заплакала.
— Но ты держишься за живот? Болит? Ты что-нибудь сделала с собой? Говори!
— Нет,— ответила Халима,— мать ударила ногой...
— Ах, чтоб ее нога сломалась! — сказал Бако-джан.— Ничего, пройдет. Ты ляг поудобней, лицом вниз, вот так. Видно, глупая твоя мать хотела как-то помочь тебе: ударила, чтобы кровь пошла... Так недолго и покалечить... Вот дура, покарай ее бог! Все от ее глупости...
Халима молчала, лежала, закрыв лицо руками. Бако-джан вынул из-за пазухи сверток и, развернув шелковый платок с кистями, накинул его Халиме на плечи.
— Вот жених тебе прислал из Самарканда подарок.
— Не нужно мне! — сказала Халима и, сорвав с плеч платок, швырнула его на пол.
— Постой, что ты делаешь? — сказал сердито Бако-джан.— Если ты швыряешь подарок жениха, то чего же ты хочешь?
Халима ничего не ответила и опять заплакала.
— Значит, ты жалеешь того негодяя? Скажи, кто он? Не бойся! Если он подходящий человек, мы вас поженим, как полагается.
Халима молчала. Бако-джан повысил голос, строго допрашивал ее. Она все молчала и плакала. В это время вошла Зухрабону, сказала:
— К чему эти расспросы? Что уничтожено, того не воротишь. Если бы можно было назвать имя, ваша дочь сказала бы. А раз молчит — значит, нельзя. Может, она боится за вас и за себя.
— Почему ей бояться за меня?
— Боится за вашу жизнь, за ваше благополучие... мало ли из-за чего... Подумайте хорошенько!
Бако-джан ничего не мог понять. При чем тут его жизнь, его благополучие? Нет, видно, он не способен разобраться в этом. Жена что-то понимает, а он нет.
— Что же нам делать? — беспомощно пробормотал он.
— Надо показать ее врачу — пусть выкинет то, что понесла! — сказала хитрая жена.— Говорят, что доктор сделает это без вреда для нее, и через два дня она будет здоровой.
Бако-джан вспыхнул:
— А после кому она будет нужна, обесчещенная?
— Найдется кто-нибудь, пожалеет...
Бако-джан заскрежетал зубами. Лучше бы его ударили саблей по голове — не было бы так больно. Ведь он скитался, воевал, трудился ради того, чтобы сохранить свою честь и достоинство. А теперь о нем будут говорить с насмешкой, будут трепать его имя всякие подлецы! Что он ответит жениху? Как будет глядеть в глаза людям своего квартала, когда тайна его выйдет наружу? За кого выдаст дочь? Если отдать ее первому попавшемуся, каково ей будет с ним, чего она натерпится?
— А ходили вы к Фирузе? — нарушила молчание Зухрабону.— Ну, что она вам сказала?
— Что она могла сказать? — проворчал Бако-джан.
— Такого растяпу, как вы, эта умница, верно, сразу оседлала?
— Заткнись, дура! — рассердился Бако-джан.— Если я растяпа, то иди сама и спрашивай!
— И пойду! — задорно сказала Зухра.— Я не такая трусливая, как вы! Я свое вырву даже из пасти дракона! Обманули мою чистую, невинную девочку да еще хитрят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Он пошел в отдел социального обеспечения и попросил работы. И вот ему дали эту работу — смотрителя караван-сарая. Каждый месяц ему платили сто тенег. И достаточно! Работа легкая, но все-таки работа. Каждое утро он встает по гудку бани, приходит в караван-сарай, зажигает светильник и широко распахивает ворота.
Начинают приходить постояльцы. Некоторые приносят ему чашку сливок или молока, другие простоквашу, курут, а летом фрукты, привязывают своих лошадей и ослов и уходят торговать. Бако-джан вешал на огонь закопченный чайник, заваривал крепкий зеленый чай и завтракал с кем-нибудь из приезжих. Потом он принимался за работу, подметал под навесом, приводил все в порядок и, забравшись на кровать, отдыхал.
Иногда неплохо побыть одному с бессловесными животными. Некоторые лошади и ослы во много раз лучше иных людей. Они носят на себе тяжелый груз да еще самого хозяина в придачу, довольствуются часто горстью ячменя и клочком сена, часами стоят под навесом, ждут хозяина, а когда он приходит, подают голос, приветствуют его тихим ржаньем и легким топотом. А то какие-нибудь два ослика сойдутся вместе и что-то говорят-говорят на своем языке. Может быть, они жалуются друг другу, что тяжелая кладь натерла спину или от долгой дороги болят ноги и под лопаткой. И они осторожно касаются зубами больных мест, чтобы хоть чуть-чуть помочь друг другу. А лошадь стоит и дремлет и не гонит горлинку, которая сидит на ее спине и выдергивает шерстинки, чтобы унести в свое гнездо. «Ладно,— думает лошадь,— вырывай, устраивай мягкую и теплую постель для своих птенцов, а шерсть у меня опять вырастет...»
Иногда с хозяином приходит собака с обрубленным хвостом. По приказу хозяина ложится где-нибудь в углу или под кроватью и спит, положив голову на лапы. Все, чем угостит ее Бако-джан — хлеб, кость, остатки молока,— она съедает тотчас, глядя на него ласковыми, благодарными глазами. Да, собаки не забывают доброту человека, приняв хлеб из его рук, служат ему как могут.
Чем может собака отплатить человеку? Тем, что сторожит, охраняет его, защищает, бережет его покой. Большое это дело — охранять, защищать. Вот и сам Бако-джан охраняет государственное имущество... А у него самого нет ни сторожа, ни защитника... Даже собаки нет. А он так нуждается сейчас в защитнике. Если бы была у него надлежащая защита, разве попал бы он в такое положение? Не затянула бы его жизнь в водоворот, из которого не выбраться. Очень трудно найти правдивого, отзывчивого, по-настоящему преданного человека!
Бако-джан не забыл, да, наверное, и никогда не забудет одного такого человека. Сапожная мастерская Бако-джана выходила на улицу. У сапожника Бако-джана был только один подмастерье. Рано утром он приходил в мастерскую, открывал двери, подметал, убирал и садился за работу. Позавтракав, и Бако-джан выходил из дома и приступал к работе. До полудня он усердно работал, не подымая головы, и никто не мешал ему. Но когда спадала жара, к нему один за другим сходились друзья, любители весело и беззаботно провести время, начиналась болтовня, и работать было уже трудно. Не мог работать и подмастерье: все время только и слышалось: «принеси воды», «завари чай», «сбегай за горячими лепешками», «принеси виноград», «дыню принеси», «сходи за сластями»... И хоть были у Бако-джана золотые руки, никогда не жил он в полном довольстве. Всегда он был в долгу у бакалейщика, у лепешечника.
Среди тех, кто его посещал, был один бедный молодой мулла, он приходил, когда веселых друзей не было, и беседы его были всегда интересны. А познакомились они так: однажды Бако-джан пришел на базар, чтобы купить Коран,— друзья посоветовали ему поставить на полочке в мастерской Коран, говорили, что это принесет ему удачу. На базаре он увидел в руках у этого муллы разные книги и спросил, нет ли у него Корана. Мулла спросил, кто будет читать Коран — он сам или его сын. Мастер удивился такому вопросу: какое ему дело, кто будет читать Коран? Он хотел ответить резко и отойти, но, взглянув в добрые глаза муллы, сказал ему правду:
— На полочку в мастерской хочу поставить, чтобы приносил удачу.
— А-а, вы мастер-сапожник,— сказал, улыбаясь, мулла.— Я вас знаю. Если не ошибаюсь, вы — уста Бако-джан?
— Да, я сапожник Бако-джан.
Откуда вы меня знаете?
— Искусного мастера все знают,— сказал добродушно Мухаммед Мурад.— Вот вам на память этот красивый расписанный Коран. Берите!
— А сколько он стоит?
— Я же сказал: вам на память! — ответил мулла.— Не надо денег, берите так. Если он будет стоять у вас в мастерской и приносить вам удачу, это будет для меня дороже золота.
Бако-джан взял Коран и пригласил муллу к себе в мастерскую выпить чаю.
Мулла долго не приходил. Наконец он вошел в мастерскую со своим сыном.
— Я болел, не мог прийти,— сказал он.— Сегодня сын меня вытащил на улицу погулять... Вот мы и зашли к вам.
Бако-джан обрадовался гостям, приветствовал их, угостил чаем с горячими лепешками и миндальной халвой. Во время разговора он нечаянно увидел, что на ногах сына муллы рваные кауши, видимо, другой обуви у него не было. Бако-джан вскочил с места, достал с полки красивые хромовые сапожки и отдал их мальчику.
— Возьми, сынок, это тебе подарок от меня! — сказал он, довольный, что не остался в долгу у муллы.
Увидев это, подмастерье удивленно заморгал глазами и хотел что-то сказать, но строгий взгляд Бако-джана заставил его промолчать. Когда гости ушли, подмастерье не выдержал, сказал:
— Уста, ведь эти сапожки сшиты по заказу караулбеги!
— Ничего, сынок, караулбеги подождет денька два-три, ведь он не ходит босым!
А караулбеги скоро пришел, чтобы взять заказанные сапожки.
— Как же так, три дня прошло, а сапожки не готовы, что это такое!
— Они были готовы,— отвечал мастер,— но... кожа оказалась недоброкачественной, как стал натягивать на колодку, порвалась... Ничего, через два дня получите свои сапожки, теперь я сам схожу в лавку, куплю для вас отличную хромовую кожу.
Караулбеги хоть и злился, но пришлось ему подождать. С тех пор и началась дружба Бако-джана с муллой Мухаммедом Мурадом. Всякий его приход был радостью для мастера, беседы его были всегда содержательны, мулла пересказывал ему прославленные книги, читал стихи. Однажды они заговорили о дружбе и товариществе. Мулла сказал:
— Шейх Саади Ширази говорил:
Ты можешь в один день узнать мужчину
И оценить его ум.
Но душу его — не обольщайся! —
Ты не узнаешь и в годы.
Да, очень трудно узнать человека! Особенно такому, как вы, доброму и доверчивому, готовому всякого назвать другом. А ведь среди тех, кого вы считаете друзьями, есть и такие, у кого на языке сахар и мед, но самый страшный яд лучше, чем этот меди сахар. Я вижу, что вас окружают именно такие люди...
Бако-джан выслушал — и тотчас забыл эти слова. Опять приходили «друзья», опять были шум и веселье в мае юрской. Однажды его увели на чью-то свадьбу. Вернулся поздно, пьяный. Войдя к себе, он услышал плач дочери и стоны больной жены, только ил да вспомнил, что оставил их без присмотра, одних...
Да, он, конечно, был виноват в том, что жена его умерла так рано. Он мучил слабую, беспомощную, больную женщину, приходил пьяным, бил ее, ни разу не позвал к ней врача, был занят только собой и своими друзьями. Наконец она навсегда закрыла глаза, оставив сиротой десятилетнюю дочь. После похорон Бако-джан оказался весь в долгах и совсем растерялся. В те тяжелые дни друзья отвернулись от него, ни один не пришел проведать. Потом Бако-джан сам заболел, мастерскую пришлось закрыть, но друзья и тут не помогли ему. Только один мулла Мухаммед Мурад — дай бог ему здоровья! — не оставил его. Он давал ему лекарства, стал лечить его, взял к себе домой его дочь. С его помощью Бако-джан поправился. Выздоровев, стал трудиться день и ночь и благодаря своему мастерству за год выплатил все долги, мог снова ходить с поднятой головой.
— Вам нужно жениться,— сказал ему однажды мулла.— Вам нужна хозяйка и воспитательница вашей дочери. Только будьте осмотрительны! Не женитесь на сварливой и неуживчивой женщине, чтобы потом не раскаиваться. Лучше уж быть одному, чем иметь плохую жену.
Бако-джан решил последовать этому совету. Но это была не простая задача. Ведь жена — это не лошадь, не корова, которую можно выбрать на базаре. А у сватов совести нет. Могут привести любую ведьму, расхвалив ее, как пери. И Бако-джан старался быть осторожным, расспрашивал и выслушивал разных людей.
Зухрабону очень понравилась ему. Она была привлекательна, трудолюбива, уживчива, ласкова в обращении, окружила его заботой, и он вначале был совсем счастлив. Позже выяснилось, что у Зухры есть свои слабости, в ней не было скромности и стыда, и она всегда поступала так, как нравилось мужу. А потом, изучив характер Бако-джана, она стала управлять им как хотела, порой грубо разговаривала с ним. Но к девочке она была добра, любила ее, как родную дочь, и заботилась о ней, старалась воспитать ее лучше. За это Бако-джан прощал ей многое, и жизнь как-то шла... Если бы не тот караулбеги!
На этот раз караулбеги заказал сапоги для самого себя и почему-то повадился каждый день приходить в мастерскую, сидел подолгу и разговаривал. И как-то сказал, что знает Зухрабону, что она приходится родственницей жены его дяди...
Бако-джану он скоро надоел, и сапоги были готовы через несколько дней. Однако, когда надо было расплачиваться, между ними возник спор о цене сапог. Раньше Бако-джан уступил бы заказчику, но в это время он нуждался в деньгах, каждая теньга была на учете. А караулбеги торговался, хотел заплатить вдвое дешевле, чем стоили сапоги.
В спор вмешались друзья Бако-джана. Тогда караулбеги с издевкой бросил сапожнику требуемую плату и сказал со смехом:
— Ну что ж, бери, хоть сапоги и не стоят столько, да уж ладно — я в долгу перед Зухрабону.
При этих словах у Бако-джана потемнело в глазах. Лучше бы караулбеги ударил его острым кинжалом, лучше бы повесил, сжег его дом, имущество... при людях, при этих болтунах и насмешниках, так оскорбить его, бросить тень на его жену, так сказать о своих отношениях с ней, конечно выдуманных... О, этого стерпеть он не мог!
Он не помнил, как схватил караулбеги за шиворот, ударил его в грудь острым сапожным ножом, которым резал кожу... Когда он пришел в себя, вокруг никого не было, все разбежались, а караулбеги лежал на полу в луже крови...
И тут рядом с ним очутился мулла Мухаммед Мурад.
— Плохо дело! — сказал он.— Теперь вам остается одно — бежать. Бегите сейчас же, прямо в Самарканд, к русским. За женой и дочкой я присмотрю.
Мулла вывел его через заднюю калитку, повел по улочкам и переулкам на окраину, нашел где-то коня, посадил Бако-джана и отправил в дальний трудный путь...
Где-то сейчас этот святой человек? Где же он, кто смог бы и теперь помочь Бако-джану, успокоить его, унять его боль?..
Бако-джан глубоко вздохнул, поднял голову, оглянулся вокруг. Был уже вечер, солнце клонилось к закату. Теперь можно было запереть караван-сарай и идти домой Он встал, убрал навоз под навесом, подмел двор, но, проходя мимо кровати, где он сидел перед тем, увидел сверток, лежавший на краю. В свертке оказался шелковый платок с кистями — его прислал из Самарканда для Халимы человек, который хотел на ней жениться. Бако-джану и думать не хотелось о Халиме, о скандале, который мог разразиться из-за беременности. Но этот сверток!
Бако-джан взял платок, засунул его за пазуху, запер на замок ворота караван-сарая и пошел по дороге к хаузу Девонбеги. Сверток будто колол его в сердце, напоминал: «Будь осторожен! Будь разумен! Ты и твоя дочь обесчещены, опозорены, опозорены, опозорены!»
Нынче пришел сват от жениха, упрекал, что затягивают с ответом, хотя уже получили подарки. «Нехорошо, ведь человек с надеждой глядит на ваш дом, нечестно сбивать его с толку уклончивыми ответами: завтра, завтра.
У каждого свои дела, не каждый может ждать. Если вы согласны, так скажите «да», чтобы человек мог готовиться к свадьбе, если же «нет», так прямо и скажите, чтобы человек начинал сватовство в другой семье...»
Бако-джан извинялся, выдумывал какие-то причины задержки, попросил еще неделю отсрочки. И вот через неделю ему нужно дать окончательный ответ, дать свое отцовское благословение на брак. Но Халима беременна, потеряла девичью честь, опозорила отца и мать, и теперь жизнь для него в тягость. Конечно, если поразмыслить, виновата не одна Халима. Кто знает, может быть, кто-то запугал ее, а потом обманул и бросил? Халима наивна и доверчива, видно, она поверила какому-то бессовестному человеку... А теперь боится и не хочет назвать имя этого насильника — видно, так ее запугали, что она лучше умрет, чем назовет его имя. Бывают же такие негодяи!
Когда Бако-джан сапожничал в Кермине, он никому не хотел зла. Даже если с ним поступали несправедливо, обижали его, он считал, что бог видит все, бог покарает злого и воздаст добром хорошему человеку. Но потом он понял, что нужно восставать против насильников, и взял оружие в руки. С тех пор изменился, научился отвечать насилием на насилие, обидой на обиду. И раз нет у тебя защитника, даже собаки нет, охраняющей твой покой, то ты должен сам постоять за себя. Эх, только бы дознаться, кто опозорил его дочь! Кто бы он ни был, Бако-джан заставит его кровью заплатить за свой позор.
Бако-джан шел мимо мечети, откуда выходили люди после вечерней молитвы. Некоторые здоровались с ним, но мало кто знал его — он был чужаком в этом квартале. Ни с кем из них Бако-джан не дружил, только жена его, прислуживавшая в доме Низамиддин-эфенди, познакомилась благодаря этому с некоторыми соседками.
Бако-джан заторопился, подходя к своему дому, отпер ворота, вошел. Халима лежала на полу и, держась за живот, плакала.
— Что с тобой? — спросил, подойдя к ней, Бако-джан и погладил ее по голове.
— Ничего...— с трудом вымолвила Халима и еще горше заплакала.
— Но ты держишься за живот? Болит? Ты что-нибудь сделала с собой? Говори!
— Нет,— ответила Халима,— мать ударила ногой...
— Ах, чтоб ее нога сломалась! — сказал Бако-джан.— Ничего, пройдет. Ты ляг поудобней, лицом вниз, вот так. Видно, глупая твоя мать хотела как-то помочь тебе: ударила, чтобы кровь пошла... Так недолго и покалечить... Вот дура, покарай ее бог! Все от ее глупости...
Халима молчала, лежала, закрыв лицо руками. Бако-джан вынул из-за пазухи сверток и, развернув шелковый платок с кистями, накинул его Халиме на плечи.
— Вот жених тебе прислал из Самарканда подарок.
— Не нужно мне! — сказала Халима и, сорвав с плеч платок, швырнула его на пол.
— Постой, что ты делаешь? — сказал сердито Бако-джан.— Если ты швыряешь подарок жениха, то чего же ты хочешь?
Халима ничего не ответила и опять заплакала.
— Значит, ты жалеешь того негодяя? Скажи, кто он? Не бойся! Если он подходящий человек, мы вас поженим, как полагается.
Халима молчала. Бако-джан повысил голос, строго допрашивал ее. Она все молчала и плакала. В это время вошла Зухрабону, сказала:
— К чему эти расспросы? Что уничтожено, того не воротишь. Если бы можно было назвать имя, ваша дочь сказала бы. А раз молчит — значит, нельзя. Может, она боится за вас и за себя.
— Почему ей бояться за меня?
— Боится за вашу жизнь, за ваше благополучие... мало ли из-за чего... Подумайте хорошенько!
Бако-джан ничего не мог понять. При чем тут его жизнь, его благополучие? Нет, видно, он не способен разобраться в этом. Жена что-то понимает, а он нет.
— Что же нам делать? — беспомощно пробормотал он.
— Надо показать ее врачу — пусть выкинет то, что понесла! — сказала хитрая жена.— Говорят, что доктор сделает это без вреда для нее, и через два дня она будет здоровой.
Бако-джан вспыхнул:
— А после кому она будет нужна, обесчещенная?
— Найдется кто-нибудь, пожалеет...
Бако-джан заскрежетал зубами. Лучше бы его ударили саблей по голове — не было бы так больно. Ведь он скитался, воевал, трудился ради того, чтобы сохранить свою честь и достоинство. А теперь о нем будут говорить с насмешкой, будут трепать его имя всякие подлецы! Что он ответит жениху? Как будет глядеть в глаза людям своего квартала, когда тайна его выйдет наружу? За кого выдаст дочь? Если отдать ее первому попавшемуся, каково ей будет с ним, чего она натерпится?
— А ходили вы к Фирузе? — нарушила молчание Зухрабону.— Ну, что она вам сказала?
— Что она могла сказать? — проворчал Бако-джан.
— Такого растяпу, как вы, эта умница, верно, сразу оседлала?
— Заткнись, дура! — рассердился Бако-джан.— Если я растяпа, то иди сама и спрашивай!
— И пойду! — задорно сказала Зухра.— Я не такая трусливая, как вы! Я свое вырву даже из пасти дракона! Обманули мою чистую, невинную девочку да еще хитрят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31