.. И это к тебе, проповедпику... прости! Разумеется, ты всегда пьян... Прошу тебя, пей, но ночью, когда никто тебя не видит, и вытрезвляйся к утру. Почему ты должен пить днем, да етце непременно с утра до вечера? Неужели тебе не стыдно...— Ферян закусил губу и сделал шаг назад.— Вы сами знаете, что я хотел сказать. Прошу
вас руководствоваться этим,— добавил он более холодным тоном и протянул руку.
— Хорошо, хорошо...— закивал головой Качур, пожал протянутую руку и вышел.
«Интересно,— размышлял Качур,— раньше у меня всегда выспрашивали: чем я занимаюсь дома, что я ем и пью, с кем разговариваю, каковы мои политические убеждения, хожу ли я в церковь, исповедуюсь ли,— вообще, как проходит моя жизнь дома,— и вот появляется вдруг человек, который спрашивает меня, что я делаю в школе. Подумаешь, школа! Когда-то мне казалось, что она заслуживает уважения... прекрасное, святое призвание... Когда это было?.. Ну, да бог с ним, с прошлым! А теперь внезапно, как привидение в полночь... Как дела в школе? У сопляков, видите ли, есть душа! Интересная проблема, важная, надо будет ее на досуге хорошенько обдумать».
Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.
— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!
Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.
«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня... Пусть попробует!»
Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.
Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.
Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.
— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену. Она даже не взглянула на него:
— Что ты сегодня так рано?
Качур плюнул и прошел в другую комнату.
Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:
— Что вы мне принесли, папа?
Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.
—- На, Лойзе, держи!
Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.
Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.
—- Папа!
Качур нагнулся к нему.
— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали...
Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.
— Папа,— зашептал Лойзе, тяжело дыша,— это правда, что я скоро умру?
Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.
— Кто это тебе сказал, Лойзе?
— Мама так сказали,— так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца.— Правда я умру, папа?
— Не умрешь! Я не допущу этого!
Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу, который сжимал его сердце, когда он смотрел на маленькое, скрюченное, исхудалое тельце сына, на его старческое серое личико, когда он встречал испуганный мертвенный взгляд мутных глаз.
Он ходил по комнате, укачивая его на руках.
— Зачем ты думаешь об этом, Лойзе? Не слушай, а если услышишь про это, забудь! Как ты можешь умереть, если я тебя так люблю? Скоро рождество, и я тебе сделаю ясли... хорошие, красивые ясельки...
— Только для меня?
— Только для тебя! Я их поставлю в углу возле твоей кроватки, и ты туда положишь изюм и кулич, чтобы пастухи ночью снесли их младенцу Иисусу.
— Я положил в прошлом году, а Тоне, только я заснул, все съел.
— Теперь он этого не сделает: я буду всю ночь сидеть у кроватки и смотреть, чтобы ничего не случилось. А если ты проснешься и не захочешь больше спать, мы будем разговаривать...
— И о городе вы мне расскажете, папа? Я хочу поехать в город, как Тоне.
Его глаза пристально смотрели куда-то вдаль, видя там нечто чудесно-прекрасное, которое не каждому дано видеть.
— Поедешь и ты в город, Лойзе, и станешь важным господином. Ты не перестанешь меня любить, не будешь избегать меня и смотреть на меня так сердито, как Тоне?
— Я всегда буду любить вас, папа!..
Качур уложил его в кроватку и укутал одеялом до самого подбородка.
— Усни теперь, Лойзе, и ни о чем плохом не думай. Спи, а завтра утром проснешься здоровым, и мы с тобой будем играть, как раньше. Спи!
Лойзе посмотрел на него испуганными глазами.
— Вы уйдете, папа? Не уходите!.. Пожалуйста, сегодня...
Странный страх был в его стонущем голосе, он вытащил руки из-под одеяла и умоляюще протянул их к отцу.
— Я никуда не пойду, Лойзе, я буду возле тебя... А ты спи, спрячь руки под одеяло, чтоб не было холодно; закрой глаза, думай о рождестве и уснешь.
Полузакрыв глаза, Лойзе смотрел из-под густых ресниц на отца. Качур подождал, потом перешел в другую комнату и тихонько закрыл за собой двери.
— Кто здесь был? — спросил он шепотом.
— Кому тут быть? Никого не было! — ответила жена резким, грубым голосом.
— Не кричи так, мальчик засыпает... Я ведь слыхал, как открывались двери и кто-то вошел в комнату; ты с кем-то разговаривала, а потом он ушел... Кто приходил? Шаги были мужские...
С безграничным презреньем, с гримасой отвращения на лице посмотрела она ему в глаза и, подражая его шепоту, проговорила:
— Правда? Мужские шаги? Смотрите, как он угадал! Странно, что ты еще узнаешь мужские шаги.
— Кто это был?
— Разве никто уже не смеет и в дом йайти? Обтавь меня в покое!
Из ее глаз светила глубокая ненависть, столкнувшаяся с его ненавистью. У обоих лица были бледные — зверь вперился взглядом в зверя. Это продолжалось одно мгновение, после которого оба опустили глаза.
Качур повернулся и прошел к сыну. Огонь в лампе был притушен и сонливо мигал. Подошел к кроватке, нагнулся. Лойзе дышал еле слышно, но тяжело, с большими перерывами, из-под полуприкрытых век виднелись белки глаз, лоб и руки покрылись потом.
«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.
«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»
В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание...
В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его. Сердце стало тяжелым, такихМ тяжелым, что поступь его потеряла прежнюю легкость, спина согнулась и голова поникла. И произошло тогда другое чудо — сердце его перестало стремиться ввысь и вдаль; он полюбил болото, мрак сырого леса, сумрачные засеки, глухие, забытые, скрытые в горах. И произошло тогда третье чудо — люди, что забрасывали его камнями, жили теперь на опушке леса, их освещало и грело солнце, они не знали болота, с вершин холмов они указывали на него пальцем: «Вот человек, сердце которого не знает любви!» И когда у слыша л он их насмешки, велика была его горечь.
Качур вздрогнул, словно острая физическая боль пронзила сердце.
В душе его, как светлячок во мраке, зажглась робкая, туманная, дрожащая мысль: «Разве уже невозможно?..»
— Папа! — послышался шепот. Качур увидел огромные, мутные, совсем белые глаза сына. Побежал к столу, прибавил огня и вернулся к кроватке.
— Что ты хочешь, Лойзе? — нагнулся он к сыну, к самым его губам.
Губы шевельнулись, белые глаза неподвижно уставились на него. Мороз пробежал по телу Качура, он схватил сына за плечи, поднял ему голову.
— Что ты хочешь, Лойзе? Скажи хоть словечко! — Голова опустилась, тонкие костлявые руки упали на одеяло.
— Неправда! — закричал Качур в ужасе.— Ты не можешь умереть, Лойзе!
Он вынул его из кроватки, прижал к груди; щеки еще были теплые, гладкий лоб покрыт потом.
— Посмотри на меня, Лойзе! — умолял Качур, еле держась на ногах.— Только посмотри, не говори, только посмотри!
Тонкие руки бессильно повисли, губы не шевелились. Качур ногой настежь распахнул двери.
— Жена! — позвал он хриплым, не своим голосом. Она подошла. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.
— Чего орешь! Не видишь, умер он. Положи его.
— Умер!..— закричал Качур, прижимая маленькое тельце к груди и глядя на жену остекленевшими глазами.
Всю ночь и весь следующий день просидел он у убранной кроватки, где, весь в белом, лежал его сын.
Оторвалась часть его сердца, часть жизни утонула во мраке... часть, самая близкая ему, в которой хранилось наследие его прошлого, вся его горькая доля, уготованная ему скупой судьбой: грех, унижение... Глядя на белое крохотное спокойное личико в кроватке, на тоненькие, похожие на птичьи лапки, иссохшие скрещенные ручки, он с ужасом чувствовал, что унес с собой сын, понимал, почему он цеплялся с такой любовью за это больное тельце, жившее в полумраке,— живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола... воспоминание о грехе и унижении...
Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.
«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей.— Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»
В комнату вошел Тоне, только что приех^шрпий цз города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волЪсы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.
Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.
— Видишь, умер...-— страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.
— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? ~ Он повернулся и пошел к матери.
Качур закрыл руками лицо.
Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.
Из другой комнаты доносился звок бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.
«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.
За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.
— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.
— Как что? — ответила жена.— Я пригласила его на чай.
Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.
— Оставайтесь! — воскликнула она.
— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!
Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.
— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену. Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза. Спросил бы его сам!
— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?
— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!
Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:
Шлюха!
Она густо покраснела.
—- Повтори еще раз!
— Шлюха!
Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.
— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты! Ты не имеешь права!..
Качур задыхался, слова не шли с языка. С натугой он прохрипел:
— Шлюха! Публично будешь каяться!
— Публично? — крикнула тоже хриплым голосом жена.— Публично? Пожалуйста! Собирай всю общину, всех зови сюда, и я пальцем укажу на всех, кто ходил ко мне! Не боюсь ничего, ничего! И прятаться больше от тебя не буду! Весь грех на твою голову!.. Что ты дал мне за всю мою жизнь с тобой? Страдания, страдания, страдания без конца! Если я тебе была не пара, зачем ты меня взял? Если я была служанкой, разве дал тебе бог право убивать меня? Запер в тюрьму, в которой я десять лет проплакала, прежде чем сам бог меня спас. Шлюха! — это ты правильно сказал. А кем я была для тебя? Разве женой, на которую радуются и показывают людям: смотрите, это моя жена! По ночам я тебе нравилась, а лишь начинался день, ты меня и знать не хотел! Шлюха! Да! По твоей воле я сделалась ею!
Она тяжело дышала, глаза были залиты слезами, на щеках горели красные пятна.
Сын сидел за столом и слушал, бледный, дрожа всем телом.
Окаменевший Качур стоял перед нею, все качалось перед его глазами,
— Лжешь! — закричал он.
Шагнул, шатаясь, и занес кулак. Сын вскочил и схватил его за руку.
— Не трогайте мать!
Качур увидел молодое, бледное лицо и в безумном ужасе на мгновение узнал это лицо. Это было его .лицо, лицо того человека, который отправлялся в путь с сердцем, полным надежд...
— Пусти!
Сын выпустил его руку, и она бессильно повисла. Качур вплотную приблизил свое лицо к лицу сына. Тот увидел страшный блеск отцовских глаз и в испуге отпрянул, — Послушай,— заговорил Качур прерывистым шепотом,— только одному тебе скажу! Если когда-нибудь тебе придется плохо, как было мне, и ты вспомнишь обо мне, это воспоминание не осквернит тебя. Кровавую слезу прольешь ты за каждое слово любви, которого не сказал мне. Я прощаю тебя, потому что и ты пойдешь по тому же пути, и бог знает, не попадет ли ком грязи и в твое сердце. На лице твоем написано, что наступит пора, когда ты вспомнишь обо мне... Ты понял все, что я сказал?
На губах его появилась удивительно детская улыбка. Сын смотрел на отца, и страх рос в его сердце.
Качур вошел в комнату умершего, поцеловал его в обе щеки, снял нагар со свечей, чтобы ярче горели, и надел пальто»
— Куда вы, папа? — спросил он.
Качур пошел через комнату, безмолвно улыбаясь.
— Оставь его! Пускай идет, куда хочет!
Качур открыл двери: «Да... вот чем его проводили: пусть идет, куда хочет». И он ушел, не попрощавшись.
На улице дул ветер, шел снег, ему же было странно тепло.
«Как двадцать лет назад...— думал он, улыбаясь,— один... свободен... Но теперь у меня есть горький опыт... Теперь я знаю, куда ведет правильный путь! — Он засмеялся от всего сердца: — О, теперь я не буду петь «Сгейо», когда надо. Надо сначала познать людей, познать время, обстоятельства... а потом осторожно, на цыпочках... Человек должен равняться на время, а не на себя! И если нет ветра, подождать, пока он подует... Если человек упрям и идет напролом, он ничего не сделает, свалится в грязь... Если же оглядывается на других, он может сидеть сложа руки, а время будет работать на него. А я осенью вздумал сеять и думал, что буду жать весною!.. Так-то.— Остановился посреди улицы, и снег закружился вокруг него.— Все это надо было бы объяснить сыну. Как отправится он в путь без напутствий?»
Ноги несли его к трактиру, но только когда перед ним поставили водку, он заметил, что сидит в своем углу.
— С чего это вы такой веселый, учитель? — удивился трактирщик.— Ведь у вас сын умер!
— Умер, умер,-—улыбался Качур, потирая руки,— умер! Все умерли... и жена тоже!
Посетители оглянулись на него.
— Все! — смеялся Качур и пил водку.— Один я теперь, совсем один... Теперь вы увидите, кто я такой!
Выпил водку, поплотнее запахнул пальто и снова вышел на улицу.
На дороге ветер дул сильнее, высоко в темное небо вздымал снеговые тучи, бил в лицо Качуру. Сорвал с его головы шляпу и распахнул пальто.
«Э,— улыбался Качур и с трудом, спотыкаясь, двигался дальше,— когда я выходил в путь первый раз, погода стояла лучше. Солнце сияло...»
Ветер так рванул пальто, что оно пузырем взлетело вверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
вас руководствоваться этим,— добавил он более холодным тоном и протянул руку.
— Хорошо, хорошо...— закивал головой Качур, пожал протянутую руку и вышел.
«Интересно,— размышлял Качур,— раньше у меня всегда выспрашивали: чем я занимаюсь дома, что я ем и пью, с кем разговариваю, каковы мои политические убеждения, хожу ли я в церковь, исповедуюсь ли,— вообще, как проходит моя жизнь дома,— и вот появляется вдруг человек, который спрашивает меня, что я делаю в школе. Подумаешь, школа! Когда-то мне казалось, что она заслуживает уважения... прекрасное, святое призвание... Когда это было?.. Ну, да бог с ним, с прошлым! А теперь внезапно, как привидение в полночь... Как дела в школе? У сопляков, видите ли, есть душа! Интересная проблема, важная, надо будет ее на досуге хорошенько обдумать».
Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.
— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!
Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.
«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня... Пусть попробует!»
Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.
Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.
Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.
— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену. Она даже не взглянула на него:
— Что ты сегодня так рано?
Качур плюнул и прошел в другую комнату.
Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:
— Что вы мне принесли, папа?
Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.
—- На, Лойзе, держи!
Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.
Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.
—- Папа!
Качур нагнулся к нему.
— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали...
Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.
— Папа,— зашептал Лойзе, тяжело дыша,— это правда, что я скоро умру?
Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.
— Кто это тебе сказал, Лойзе?
— Мама так сказали,— так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца.— Правда я умру, папа?
— Не умрешь! Я не допущу этого!
Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу, который сжимал его сердце, когда он смотрел на маленькое, скрюченное, исхудалое тельце сына, на его старческое серое личико, когда он встречал испуганный мертвенный взгляд мутных глаз.
Он ходил по комнате, укачивая его на руках.
— Зачем ты думаешь об этом, Лойзе? Не слушай, а если услышишь про это, забудь! Как ты можешь умереть, если я тебя так люблю? Скоро рождество, и я тебе сделаю ясли... хорошие, красивые ясельки...
— Только для меня?
— Только для тебя! Я их поставлю в углу возле твоей кроватки, и ты туда положишь изюм и кулич, чтобы пастухи ночью снесли их младенцу Иисусу.
— Я положил в прошлом году, а Тоне, только я заснул, все съел.
— Теперь он этого не сделает: я буду всю ночь сидеть у кроватки и смотреть, чтобы ничего не случилось. А если ты проснешься и не захочешь больше спать, мы будем разговаривать...
— И о городе вы мне расскажете, папа? Я хочу поехать в город, как Тоне.
Его глаза пристально смотрели куда-то вдаль, видя там нечто чудесно-прекрасное, которое не каждому дано видеть.
— Поедешь и ты в город, Лойзе, и станешь важным господином. Ты не перестанешь меня любить, не будешь избегать меня и смотреть на меня так сердито, как Тоне?
— Я всегда буду любить вас, папа!..
Качур уложил его в кроватку и укутал одеялом до самого подбородка.
— Усни теперь, Лойзе, и ни о чем плохом не думай. Спи, а завтра утром проснешься здоровым, и мы с тобой будем играть, как раньше. Спи!
Лойзе посмотрел на него испуганными глазами.
— Вы уйдете, папа? Не уходите!.. Пожалуйста, сегодня...
Странный страх был в его стонущем голосе, он вытащил руки из-под одеяла и умоляюще протянул их к отцу.
— Я никуда не пойду, Лойзе, я буду возле тебя... А ты спи, спрячь руки под одеяло, чтоб не было холодно; закрой глаза, думай о рождестве и уснешь.
Полузакрыв глаза, Лойзе смотрел из-под густых ресниц на отца. Качур подождал, потом перешел в другую комнату и тихонько закрыл за собой двери.
— Кто здесь был? — спросил он шепотом.
— Кому тут быть? Никого не было! — ответила жена резким, грубым голосом.
— Не кричи так, мальчик засыпает... Я ведь слыхал, как открывались двери и кто-то вошел в комнату; ты с кем-то разговаривала, а потом он ушел... Кто приходил? Шаги были мужские...
С безграничным презреньем, с гримасой отвращения на лице посмотрела она ему в глаза и, подражая его шепоту, проговорила:
— Правда? Мужские шаги? Смотрите, как он угадал! Странно, что ты еще узнаешь мужские шаги.
— Кто это был?
— Разве никто уже не смеет и в дом йайти? Обтавь меня в покое!
Из ее глаз светила глубокая ненависть, столкнувшаяся с его ненавистью. У обоих лица были бледные — зверь вперился взглядом в зверя. Это продолжалось одно мгновение, после которого оба опустили глаза.
Качур повернулся и прошел к сыну. Огонь в лампе был притушен и сонливо мигал. Подошел к кроватке, нагнулся. Лойзе дышал еле слышно, но тяжело, с большими перерывами, из-под полуприкрытых век виднелись белки глаз, лоб и руки покрылись потом.
«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.
«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»
В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание...
В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его. Сердце стало тяжелым, такихМ тяжелым, что поступь его потеряла прежнюю легкость, спина согнулась и голова поникла. И произошло тогда другое чудо — сердце его перестало стремиться ввысь и вдаль; он полюбил болото, мрак сырого леса, сумрачные засеки, глухие, забытые, скрытые в горах. И произошло тогда третье чудо — люди, что забрасывали его камнями, жили теперь на опушке леса, их освещало и грело солнце, они не знали болота, с вершин холмов они указывали на него пальцем: «Вот человек, сердце которого не знает любви!» И когда у слыша л он их насмешки, велика была его горечь.
Качур вздрогнул, словно острая физическая боль пронзила сердце.
В душе его, как светлячок во мраке, зажглась робкая, туманная, дрожащая мысль: «Разве уже невозможно?..»
— Папа! — послышался шепот. Качур увидел огромные, мутные, совсем белые глаза сына. Побежал к столу, прибавил огня и вернулся к кроватке.
— Что ты хочешь, Лойзе? — нагнулся он к сыну, к самым его губам.
Губы шевельнулись, белые глаза неподвижно уставились на него. Мороз пробежал по телу Качура, он схватил сына за плечи, поднял ему голову.
— Что ты хочешь, Лойзе? Скажи хоть словечко! — Голова опустилась, тонкие костлявые руки упали на одеяло.
— Неправда! — закричал Качур в ужасе.— Ты не можешь умереть, Лойзе!
Он вынул его из кроватки, прижал к груди; щеки еще были теплые, гладкий лоб покрыт потом.
— Посмотри на меня, Лойзе! — умолял Качур, еле держась на ногах.— Только посмотри, не говори, только посмотри!
Тонкие руки бессильно повисли, губы не шевелились. Качур ногой настежь распахнул двери.
— Жена! — позвал он хриплым, не своим голосом. Она подошла. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.
— Чего орешь! Не видишь, умер он. Положи его.
— Умер!..— закричал Качур, прижимая маленькое тельце к груди и глядя на жену остекленевшими глазами.
Всю ночь и весь следующий день просидел он у убранной кроватки, где, весь в белом, лежал его сын.
Оторвалась часть его сердца, часть жизни утонула во мраке... часть, самая близкая ему, в которой хранилось наследие его прошлого, вся его горькая доля, уготованная ему скупой судьбой: грех, унижение... Глядя на белое крохотное спокойное личико в кроватке, на тоненькие, похожие на птичьи лапки, иссохшие скрещенные ручки, он с ужасом чувствовал, что унес с собой сын, понимал, почему он цеплялся с такой любовью за это больное тельце, жившее в полумраке,— живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола... воспоминание о грехе и унижении...
Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.
«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей.— Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»
В комнату вошел Тоне, только что приех^шрпий цз города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волЪсы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.
Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.
— Видишь, умер...-— страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.
— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? ~ Он повернулся и пошел к матери.
Качур закрыл руками лицо.
Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.
Из другой комнаты доносился звок бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.
«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.
За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.
— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.
— Как что? — ответила жена.— Я пригласила его на чай.
Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.
— Оставайтесь! — воскликнула она.
— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!
Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.
— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену. Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза. Спросил бы его сам!
— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?
— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!
Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:
Шлюха!
Она густо покраснела.
—- Повтори еще раз!
— Шлюха!
Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.
— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты! Ты не имеешь права!..
Качур задыхался, слова не шли с языка. С натугой он прохрипел:
— Шлюха! Публично будешь каяться!
— Публично? — крикнула тоже хриплым голосом жена.— Публично? Пожалуйста! Собирай всю общину, всех зови сюда, и я пальцем укажу на всех, кто ходил ко мне! Не боюсь ничего, ничего! И прятаться больше от тебя не буду! Весь грех на твою голову!.. Что ты дал мне за всю мою жизнь с тобой? Страдания, страдания, страдания без конца! Если я тебе была не пара, зачем ты меня взял? Если я была служанкой, разве дал тебе бог право убивать меня? Запер в тюрьму, в которой я десять лет проплакала, прежде чем сам бог меня спас. Шлюха! — это ты правильно сказал. А кем я была для тебя? Разве женой, на которую радуются и показывают людям: смотрите, это моя жена! По ночам я тебе нравилась, а лишь начинался день, ты меня и знать не хотел! Шлюха! Да! По твоей воле я сделалась ею!
Она тяжело дышала, глаза были залиты слезами, на щеках горели красные пятна.
Сын сидел за столом и слушал, бледный, дрожа всем телом.
Окаменевший Качур стоял перед нею, все качалось перед его глазами,
— Лжешь! — закричал он.
Шагнул, шатаясь, и занес кулак. Сын вскочил и схватил его за руку.
— Не трогайте мать!
Качур увидел молодое, бледное лицо и в безумном ужасе на мгновение узнал это лицо. Это было его .лицо, лицо того человека, который отправлялся в путь с сердцем, полным надежд...
— Пусти!
Сын выпустил его руку, и она бессильно повисла. Качур вплотную приблизил свое лицо к лицу сына. Тот увидел страшный блеск отцовских глаз и в испуге отпрянул, — Послушай,— заговорил Качур прерывистым шепотом,— только одному тебе скажу! Если когда-нибудь тебе придется плохо, как было мне, и ты вспомнишь обо мне, это воспоминание не осквернит тебя. Кровавую слезу прольешь ты за каждое слово любви, которого не сказал мне. Я прощаю тебя, потому что и ты пойдешь по тому же пути, и бог знает, не попадет ли ком грязи и в твое сердце. На лице твоем написано, что наступит пора, когда ты вспомнишь обо мне... Ты понял все, что я сказал?
На губах его появилась удивительно детская улыбка. Сын смотрел на отца, и страх рос в его сердце.
Качур вошел в комнату умершего, поцеловал его в обе щеки, снял нагар со свечей, чтобы ярче горели, и надел пальто»
— Куда вы, папа? — спросил он.
Качур пошел через комнату, безмолвно улыбаясь.
— Оставь его! Пускай идет, куда хочет!
Качур открыл двери: «Да... вот чем его проводили: пусть идет, куда хочет». И он ушел, не попрощавшись.
На улице дул ветер, шел снег, ему же было странно тепло.
«Как двадцать лет назад...— думал он, улыбаясь,— один... свободен... Но теперь у меня есть горький опыт... Теперь я знаю, куда ведет правильный путь! — Он засмеялся от всего сердца: — О, теперь я не буду петь «Сгейо», когда надо. Надо сначала познать людей, познать время, обстоятельства... а потом осторожно, на цыпочках... Человек должен равняться на время, а не на себя! И если нет ветра, подождать, пока он подует... Если человек упрям и идет напролом, он ничего не сделает, свалится в грязь... Если же оглядывается на других, он может сидеть сложа руки, а время будет работать на него. А я осенью вздумал сеять и думал, что буду жать весною!.. Так-то.— Остановился посреди улицы, и снег закружился вокруг него.— Все это надо было бы объяснить сыну. Как отправится он в путь без напутствий?»
Ноги несли его к трактиру, но только когда перед ним поставили водку, он заметил, что сидит в своем углу.
— С чего это вы такой веселый, учитель? — удивился трактирщик.— Ведь у вас сын умер!
— Умер, умер,-—улыбался Качур, потирая руки,— умер! Все умерли... и жена тоже!
Посетители оглянулись на него.
— Все! — смеялся Качур и пил водку.— Один я теперь, совсем один... Теперь вы увидите, кто я такой!
Выпил водку, поплотнее запахнул пальто и снова вышел на улицу.
На дороге ветер дул сильнее, высоко в темное небо вздымал снеговые тучи, бил в лицо Качуру. Сорвал с его головы шляпу и распахнул пальто.
«Э,— улыбался Качур и с трудом, спотыкаясь, двигался дальше,— когда я выходил в путь первый раз, погода стояла лучше. Солнце сияло...»
Ветер так рванул пальто, что оно пузырем взлетело вверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18