А какая радость — знать, что твои шансы «иметь» все увеличиваются, расширяются конкретные возможности вкладывать деньги в дело, которое мановением руки дает потрясающие доходы. Я потешался над ученостью состоятельных людей, провозглашавших необходимость искусства, познаний, путешествий, которые копили всевозможную дребедень, даже не предполагая, что деньги можно пустить в оборот. Если в ком-то из них и силен был собственнический дух, то они пели в один голос со мной, убеждая других заняться бизнесом, но никогда сами не вставали на эту зыбкую стезю...
Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего.
Я заимел новый читательский билет. Гардероб перевели в другое место, не стало курилки. Помещение было выбеленное, чистенькое, самодовольное. Я заглянул в общий читательский зал — там все осталось по-старому. Прошел по коридору из конца в конец, завернул за угол, где прежде не бывал, и отправился в зал периодики. Тут все изменилось, но высокая табуретка в последнем ряду стоит, где и стояла. Устроившись, я тут же ринулся к полке, где спокон веку находился «Философский словарь», взял журнал «Социология» и еще парочку журналов.
Ничего интересного. Отдельные положения были понятны, но мне показались совершенно никчемными. Быстро утомившись, я решил пройтись. Положил журналы на место, взвесил в руке «Чехословацкую психиатрию», которую когда-то регулярно читал, и вдруг за спиной у меня удивленно протянули:
— Э-э-э! С-с-с!
Медленно оборачиваюсь — кто это там присвистывает? — и вижу: Мишина дочь Яна. Еще и лыбится во весь рот. Я кивнул — привет, мол. Когда же она, в недоумении вскинув бровки, всплеснула руками — в чем дело, откуда я тут взялся, что происходит,— я сделал ей знак выйти со мной.
— Где тут теперь курилка? — спрашиваю еще в дверях.
— Вы — курите?
— Тут все спокон веку на «ты».— Я протягиваю ей руку, а сам не могу прийти в себя от изумления. Яна выглядит куда взрослей, чем дома, вызывающе поддернула вызывающе короткую мини-юбку. Облегающий свитерок и аккуратная головка превратили ее в эффектную молодую даму.
— Мне-то что! — хохотнула она, коснувшись моей ладони.
Кажется, я совсем обалдел, вообразив, что можно пофлиртовать с дочкой моего ровесника.
— Я много слышала о тебе.
Яна уважительно взяла меня под руку. Жаль, что коридор пуст, не видно ни одного сопляка и ни одного пузанчика из папаш.
— Отец поругивает меня?
— Завидует тебе.
Я не поверил.
— Не деньгам твоим завидует и независимости, он все бубнит что-то о твоей опытности.
— Уж отцу-то скорее пристало хвастать своей опытностью.— Мы присели за грязный столик с пепельницей на высокой подставке.— Его не зря прозвали Лазарем.
— Мне-то что!
— Знаешь, а ты очень даже ничего собой.
Надо — не надо было это говорить?
— Скажите пожалуйста! Я не поэтому тебя окликнула.
— А почему же?
— Пригласи меня на кофе! Я совсем замаялась, у меня уже шарики за бобики заходят, не соображаю ни что, ни где, ни как, ни почему!
Что же было дальше? Да ничего.
В маленьком кафе на Волькеровой улице — где с трудом втиснуты в закуток два столика и сидит пяток посетителей или четыре посетительницы,— не успев бросить кусок сахара в чашку с большой ручкой, Яна спросила:
— А что рассказывал вам отец о моем самоубийстве?
Надо же!..
Наша одиннадцатилетка — тогда нельзя было называть ее «гимназией», в ту пору это считалось каким-то пережитком,— была особенной школой — никому не нужной. А, вы из гимназии, говорили нам, тогда отправляйтесь на почту штемпелевать конверты!
Бывшая староста, тощая как щепка, подпрыгивая на ступеньках старого здания, шустро клевала встречных в ухо доверительными подробностями.
— А вы кто, кто вы? — допрашивала она входящих; девчонок в нашем классе было — как дырок в дуршлаге, а ребят только пятеро.
Собиралась жопастая и пузатая компания молодящихся паричков и откровенных плешей через двадцать пять лет после выпуска — чего вы еще хотите, столько лет прошло!
Не знаю, все ли встречи через годы бывают такими, но что касается школьных вечеров встреч, то с уверенностью скажу: это все равно что вызывать духов. Присутствующие сбрасывают покровы благообразности и остаются в чем мать родила, словно сроду не прикрывались пристойностью. Я уже третий раз на такой встрече, третий раз я буду выхваляться наперебой с остальными и настороженно вынюхивать — не обломится ли и мне чего-нибудь от бывшего одноклассника, занимающего теперь высокий пост, набивать брюхо и смеяться сильно приукрашенным историям из школьной жизни, освежать в памяти антипатии к соученицам или их симпатии. Ах, пропади все пропадом, я позволил себя уговорить!
В чем-то возраст, в чем-то привычка притупили реакцию.
С самого начала встречи ко мне прилепился двоюродный брат Демо Плантатора, Питё из нашего класса, которого я ненавидел. Большего выжиги наша планета, думаю, не носила еще на своей бренной поверхности. Он закончил технологический техникум, последний раз я видел его в городе с дрелью для панелей. Чистая прибыль за три часа по вечерам после работы — пятьсот крон. Он клялся, что сверла и штыри покупает в магазине. Ха-ха! А дрель купил в комиссионке, и на все есть чеки. Питё дрейфит, за левые приработки платил штрафы, а за недостачу уже отсидел срок. Зато разъезжает на двух машинах, и каждая — по сто тысяч, но жмот отъявленный, все норовит взять в долг без отдачи, школьная еще привычка. Помногу не брал, предпочитал набирать по мелочи, но у многих. Делал бизнес на сплетнях. «Знаешь, что о тебе говорит такой-то? Угости газировкой или дай двадцать пять геллеров — скажу!» Он сидел на первой парте и подглядывал записи в классном журнале. Пометки, которые учителя делали для себя, в зависимости от их ценности, Питё продавал, главным образом накануне педсоветов. Каким был в те годы, таким он и остался.
— Я знаю, что будет на ужин,— заговорил Питё,— тебе не придется даже платить за мой стопарик, так скажу.
— Я не голоден и не любопытен,— отбивался я от сукина сына.
— Представляешь, отдали мы по сотне, а есть, прямо скажем, нечего.
— Будут пирожные! Содовая вода! Чаевые уже оплачены,— обрушил я на Питё свою информацию.
— Пирожные? Я же диабетик! А при чем здесь чаевые? Надо платить услугой за услугу. Из принципа!
— Пирожное продашь или сменяешь на что-нибудь. Жена у тебя не диабетичка?
— Ты что?! — ужаснулся Питё.
— Тогда отнесешь ей домой.— И я отвернулся от него.
Питё ничего собой не представлял, и все его переживания я знал наперед — он из тех, кто пойдет пешком, лишь бы не платить крону за трамвай, а за десятку удавится.
— Ну и влипли мы,— простонал он мне в спину и все брюзжал себе под нос, наконец я не выдержал:
— А почему ты сам не взялся за организацию встречи?
— У меня время, что ль, на это есть? Мне скучать некогда, не то что некоторым.
— Даже на море?
— Где?
— Ты же бывал на Эгейском море. В Греции.
— Бывал. На море ужасно.
— Скука за кошмарные башли.
— И не напоминай, у меня до сих пор от него болит
голова хуже, чем от сотни солнечных ударов!
— Жена твоя последний раз рассказывала, что вы ежегодно ездите к морю,— добивал я его, топтал, как половую тряпку.
— Ой, лучше не говори! Они с дочерью доведут меня до дурдома!
— Твоя говорила еще, что вы всегда стараетесь быть на уровне, не хуже других благородных семей.
— Тоже мне благородные — с голой задницей под дубленкой,— простонал Питё.— Если б не я, ничего б у них не было! Не вылезали бы из кафе, а духи и в суп прыскали бы. Ах, да что говорить, друг!
Он только что не уронил мне голову на плечо.
— Сколько у тебя? Я имею в виду — на книжках,— спросил я.
Питё огляделся раз, и два, и три, потом поднял на меня жадный кошачий взгляд. Не доверяя мне, все же хотелось похвалиться, а чем еще, как не деньгами?
— Одна целая и четверть, ну, и мелочь...
— Один двести пятьдесят? У меня два. И недвижимость.
— Ну! Этого я и не считаю! Одна вилла стоит ноль восемь — ноль девять. Дача от жениных предков, машины — это предметы повседневной необходимости. Да,— оживился он,— у тебя нет покупателя на моторку? Ты-то не купишь, тебе нечего и предлагать.
— Нет, нету. На Ораве их запретили, да? — небрежно бросил я, не скрывая своего злорадства.
— А у тебя, значит, два миллиона? — простонал Питё.
— Тише ты.— Я испугался, что он не удержится и растреплет. У меня было меньше, чем у него, куда меньше, чем я сказал, но это уже другой разговор. Мне было приятно, что он клюнул на явную туфту. В заключение я решительно заявил: — Но в долг дать не могу. Ни геллера!
Наша процессия двинулась. На третьем этаже перед учительской нас встречал директор, видимо, его заместитель и один из наших учителей. Он трясся от старости, хотя волосы у него были черные и во рту — немало собственных зубов.
Говорили речи, женщины по традиции пускали слезу. Мы втиснулись за парты, Питё рядом со мной.
— Ты слыхал, что Просо выиграл тридцать тысяч в спортлотерее?
— А? Говори громче.
— Тсс! — шикнул на нас с передней парты любитель порядка. Несколько голов обернулось к нам.
Питё это ничуть не смутило, и он повторил свой вопрос шепотом, добавив:
— У него и без того мошна полна! Чешет языком в министерстве, зарплату огребает будь здоров и целыми днями подыхает от скуки, ручки в брючки, белая сорочка да галстучек!
— Питё! Что бы ты сделал, если б получил в наследство полмиллиона долларов? — перебил я его, склонившись к парте.
— Кто получил? — забывшись, в голос воскликнул Питё.
Я прижал палец к губам.
— Да никто, ты что сделал бы?
— У меня давно есть идея! Блестящее вложение — старая мельница при Враблях. После капитального ремонта ее всякий с руками оторвет. Прибыль — двести тысяч, а то и все двести пятьдесят!
— Тот малый, кому брат из Америки завещал наследство, отказался, потому что они поругались из-за девчонки, когда брат уезжал в Америку. Отказался от наследства, а сейчас сидит в тюрьме. Американский адвокат был сражен его отказом, потом, правда, сам помог ему пустить деньги на благотворительные цели. Ты бы отвалил столько на семейный детский дом?
— А государство у нас для чего? Я государство баловать не стану! Не то в другой раз оно заберет себе мои денежки вроде как само собой...
— Ребята, прошу вас.— Тощая староста поднялась с места, и мы умолкли, потому что все уставились на нас. Питё вскинул руки, прося прощенья, как воспитанный футболист из первой лиги...
Следующий номер программы — биографические перлы. Все по очереди встаем и со всякими прикрасами после зрелых размышлений сообщаем о себе нечто, с нашей точки зрения интересное и для окружающих.
Питё: За последние пять лет в моем положении мало что изменилось. Со многими из сидящих здесь встречаюсь, об этом как раз Ивану и рассказывал... Семья в порядке, дочь того и гляди замуж выскочит, хм, сами понимаете, забот полно, впору хоть самому купюры печатай. Ну, помаленьку тянем, живем, как и все, с заботами, ворчим на непорядки... Человек я обыкновенный, и жизнь моя простая. Рад, что снова с вами, что вы не гоните меня...
Обалдеть! Ишь, как его проняло: о миллионе с четвертью на книжке — ни гугу, хотя все мысли только о нем, а по стокроновой бумажке за угощенье слезы проливает, потому что она к нему больше не вернется!
Дошел черед и до Проса.
Просо: Да, это правда, я выиграл. И очень кстати. Долг вернул за новую «шкоду». Мебель купил. Вот и все деньги. Представьте себе, когда я выиграл, на меня всюду, как на желанного жениха, смотрели. Куда ни приду, пыль со стула сдували, усаживали. А стоило отказать в ссуде, тут же тебе от ворот поворот, у дверей стояли, за ручку держались, чтоб поскорей распахнуть да выпроводить, недосуг, мол, им лясы точить...
Просо долго еще распространялся. Я-то знал про его дела. Просо — золотой мешок, за женой взял немалый куш. И от первой, что умерла от лейкемии, кое-что осталось. Вторая — совсем молодая вдова преуспевавшего старичка-юриста, представляете?
С Просом мне надо потолковать отдельно.
Ладно.
Было около полуночи, все вокруг в голос орали — что поделаешь, алкоголь притупляет слух,— когда я вытащил Просо на террасу покурить.
— Слушай, инженер, такого помнишь — Пупка?
— Пупок?
— Пупка!
— Пупка работает в каком-то управлении.
Просо держался как американский президент после победы на выборах.
— Да? Вы же вместе работаете в одном управлении! Он мой сосед,— подловил я его.
— Да! Коллега! Я и не знал, что вы знакомы, извини.
Я тебя извиню!
— Я велел ему кланяться тебе. Он передавал?..
— Ты передавал, а он забыл. Конечно. Сколько забот — удивительно ли!
Я тебе дам — «забыл»! Припомню, как ты меня поливал!
— Что поделаешь,— протянул я равнодушно,— он кое-что рассказывал про тебя.
С Проса сразу слетела напускная снисходительность. Я же решил покамест воздержаться и не напоминать, что мне известно о его взяточничестве.
— Отчего тебя не видно теперь на бирже? — Я решил немного отвлечь его внимание и успокоить.
— Как-нибудь расскажу подробнее. За мной следят. Голову отдам, что шпионят. Ты не замечал? Хотят меня изничтожить. Доносы, наговоры, всего не расскажешь! Лишний раз из дому выйти опасаюсь. У меня все имущество переписано, от жениных драгоценностей и денег — тех немногих, что у меня есть,— до самой маленькой чайной ложечки. Список хранится у одной посторонней особы, так что, если со мной что стрясется, тот человек обнародует его в случае чего. Я себя ликвидировать не дам!
— Да, забот у тебя хватает, сочувствую,— покивал я.
— Ты, что ли, живешь спокойно?
— Кто же тебя выслеживает? — вернулся я к им же затронутой тревожной теме.
— Кто-кто! Прячутся!
— Какая-нибудь организация? Государственные органы? Тайное общество?
— Неизвестно, они таятся. А все после выигрыша! Но я не дам этим кретинам против себя козырей в руки! — (Увлекшись, он забыл, что и я один из этих «кретинов».) — У них на заметке каждый мой шаг! Ты не смейся, но в банк я хожу приклеив усы, с палочкой и сильно хромаю. Вот так! — И он очень натурально заковылял, припадая на одну ногу, все время на одну и ту же, не ошибался.
— Выходит, теперь ты ничего не вкладываешь в дело,— осторожно зондировал я.
— Да ты что! Я из-за этого сон потерял! Столько тысяч уплыло меж пальцев!
В афере с домами мы с ним конкурировали, он был малость нерасторопен, зато информацией располагал первый сорт: жена старалась для него, целыми днями только этим и занималась.
— Пупка говорил, что ты болел. Сейчас тебе лучше?
— Пупка! Пупка! Я за него мизинца в огонь не сунул бы. Ты тоже смотри в оба! Пупка уговаривал меня обратиться к психиатру. Наивная душа! Можно ли придумать что-либо глупее! Чтобы мне пришили то, чего у меня нет. И еще я рисковал бы оказаться недееспособным! Я не идиот! Им только попадись — не убережешься! Чем больше доказываешь, что ты здоров, тем больше тебя держат за психа...
— Чачо тебя не навещает? Сплетен с биржи не приносит? Ведь прежде он приходил брить тебя по воскресеньям.
— Ты что, какие там сейчас посещения! — ужаснулся он.— И не верь Чачо! Я тебе добра желаю.
И так далее в том же духе.
Не скрою, я тоже страдал подобной мнительностью, и среди опасных людей я у него, быть может, числюсь первым в списке, кого, будь его воля, он убрал бы не раздумывая. Но сейчас, имей он список при себе, тотчас показал бы его мне, своему другу, как он выразился.
С Я ной — язык не поворачивается называть ее Мишиной,— как вы понимаете, мы встречаемся довольно часто.
Я как-то обратил внимание на значительную между нами разницу в возрасте. Она высмеяла меня.
— Я твоя любовница, что ли?
— Нет.
А что мне еще было сказать?
— То-то же.
Вот именно.
Вместе нам было неплохо. Я не выказывал никаких далеко идущих поползновений, да и про себя ни на что большее не претендовал. Яну наши отношения, видимо, вполне устраивали, и мне такая подруга вполне подходила: Яна была красива, мила, и я осыпал ее знаками внимания. Подарки она не отвергала, но свои женские тщеславные капризы блюла. Инициатива чаще исходила от меня.
Порой она, будто забывшись, прижималась ко мне. Мысленно вздохнув, я на всякий случай комментировал про себя: как дочь к отцу. Комментарий был необходим мне больше для того, чтобы подавить желание...
— О самоубийстве ничего не хочешь слышать? — спросила она, когда мы приближались к новому фонтану, куда обычно приходили посидеть под вечер на железной лавочке.
Я хотел, но у меня хватит терпения подождать.
— О каком? А! — прикидывался я простачком.
— Чего прикидываешься?
Так мне и надо. Недооцениваю других.
— Тебе хочется об этом знать?
— Пожалуй, не очень.
— Вот как!
Ага, кажется, моя взяла.
В другой раз:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12