Краснея, Руженка не слишком убедительно объясняла, почему решила приехать, хоть и с опозданием. Только меня-то не проведешь, подумала Мишь: все время, пока в Праге длилась церемония бракосочетания, ты мучилась сомнениями, удобно ли таким способом показать свое разочарование; потом у тебя не выдержали нервы, и ты кинулась к автобусу...
Руженку — как это принято делать с опоздавшими—завалили вкусной снедью, напитками, с одной стороны с ней чокался сосед Мариан, с другой подошел с бокалом Камилл. Мишь выпила одна. Ружена сидела, торжественно выпрямившись, образцово причесанная, украшенная всеми чарами косметики.
— Позволь сделать комплимент твоему шикарному виду, — понизив голос, сказал ей Мариан. — Эта блузка из крепдешина?
Мишь остолбенела: пускай в тоне Мариана слышалась едва заметная ирония — с каких это пор вознесенный над будничностью ученый разбирается в женской моде? Вот если я сошью себе что-нибудь новенькое, он никогда не заметит! Или его галантное ухаживание за Руженкой — всего лишь уловка, чтобы уйти от не слишком приятной беседы со мной?
А Камилл с Марианом будто состязались в комплиментах, чтобы все узнали: еще в гимназии Ружена была ходячей литературной энциклопедией, и когда кто-то безвозвратно утерял классное — а в ту пору просто бесценное— сокровище, краткое изложение произведений чешской классики, достаточно было обратиться к Руженке, и она выдавала нужную информацию, как профессионал.
— Если бы облик мира зависел от меня, — перегнулся к Руженке Тайцнер, — то я пожелал бы мужчин — только умных, а женщин — только красивых. Когда же в одной из них соединяются оба эти качества, я в восхищении склоняюсь ниц!
Уж не врал бы ты, приятель в полотняной каскетке с распродажи после вермахта, подумала Мишь.
В холле кто-то свернул тигровые шкуры, из проигрывателя понеслась танцевальная музыка. Камилл пошел танцевать с Павлой, Мариан намеком на поклон пригласил Мишь, а перед Руженкой столкнулись сразу два претендента: Пирк и Тайцнер в толк не возьму, как этот коммунист мог так хорошо и прочувствованно играть на скрипке!
Наконец подали черный кофе — быть может, этот убийственный напиток хоть немного прочистит мозги...
— Однако эти «товарищи» чем дальше, тем больше присваивают право судить: мол, в экономике беспорядки,— и они уже добились того, что в какое-то поместье поставили национального управляющего... Конечно, честный человек не станет защищать саботажников, но где уверенность, что эти всячески раздуваемые настроения не обернутся против серьезных предпринимателей, коммерсантов, да и просто состоятельных людей?..
— Белый танец! — раздался возбужденный голос. Мишь поднялась. Должна же я с тобой протанцевать,
роковая моя любовь, хотя семейная идиллия с кучей детишек у ног и была бы анахронизмом для перспективного ученого... А мне так хотелось бы иметь детей... Но, пробравшись через сутолоку — дамы искали себе партнеров, — она вдруг повисла на шее у Крчмы:
— Зачем убеждать кого-то, что он ошибается? Думаешь, он будет тебя за это любить? Почему бы не оставить его при своем мнении?
Крчма, несколько удивленный, принял ее приглашение к танцу.
— Что это за премудрости? Откуда они у тебя?
— От вас, пан профессор. Но это вы говорили давно.
— Послушай, ты, часом, не устала от общества?
— Успех в супружестве зависит не столько от выбора удачного партнера, сколько от того, чтобы мы сами были хорошими партнерами.
— Это тоже мои рассуждения?
— Все у нас — ваше. Не допускайте, чтоб вас превратили в кусок воска, из которого какой-нибудь незадачливый учитель вылепит собственный благородный образ. А вы сделали нас таким воском. Класс восковых марионеток, и в каждого из нас вы впечатали свой благ... свой образ.
— Ну, Мишь, ты меня отделала...
— Вас? Я думала — себя. Ну ладно, уж лучше вас! — Она прильнула к нему, крепко сжала руку.
С треском сосновых поленьев в камине переплетались покоряющие звуки «Одиночества», это был не танец, а скорее какие-то безотчетные неподвижные объятия. Все-таки не должна я так к нему прижиматься—Мишь удивлялась самой себе. Положила усталую голову на плечо Крчмы.
— Во втором классе я была в вас влюблена, Роберт Давид... — Вот смех, кажется, я произнесла это вслух, иначе с чего бы это пани Герольдова, по обязанности танцующая с собственным мужем, посмотрела на меня с таким возмущенным удивлением?
И почему это Крчма вдруг потащил меня назад, в столовую, правда под руку, но так решительно, словно пса за ошейник? И откуда перед креслом, в которое он меня, кажется, усадил силой, вдруг взялся Мариан?
— Позаботься о ней, — будто издали услышала она голос Роберта Давида. — А лучше всего пожертвуй собой да отвези ее в Прагу! Такси ведь ждут внизу!
Но позвольте, это неслыханно, это ограничение личной, между прочим, академической свободы! Ну, погоди, Роберт Давид, этого я тебе не... не прощу!..
По мере приближения к сортировочной станции Крчма ощутил знакомый кисловатый запах железа, дыма и шпал, пропитанных смолой. У станций, где нет пассажиров, совершенно иная акустика; Крчма прислушался к этой нестройной музыке: литавры буферов, свистки маневровых, пыхтение паровозов — для простого смертного это вроде невразумительного бормотания репродукторов на столбе. Так вот как выглядит вблизи работа Пирка, мужская стихия труда и движений! Каждый избирает себе работу по образу своей души, а с другой стороны — трудовая среда, пожалуй, выбирает людей по себе...
Милиционер с красной повязкой на рукаве и с винтовкой за плечами. Крчма показал пропуск в паровозное депо.
Пирк уже снял спецовку и собирался в душевую.
— Пан профессор! Знаете, а ведь вы, насколько я помню, первый из уважаемых людей посторонней профессии, который не побоялся нашей грязи и копоти! А, еще Руженка заходила — ну, да это вынужденно: не дозвонилась до меня в этом бедламе, а нужно было вернуть книжки, которые я взял в библиотеке на ее имя. Я провел ее в депо, и она, бедняга, чувствовала себя тут, как монахиня у доменной печи, когда выпускают металл.
Крчма взглянул на Пирка исподлобья. Ты-то чувствуешь себя здесь как рыба в воде, но, по правде говоря, не твое это место, приятель. Пришла пора что-то сделать, чтобы музыкальный талант не пропал даром в среде, где музы едва ли отваживаются появляться... (Однако буду искренним с самим собой: разве не польстило бы моему самолюбию, если бы из бывшего моего класса вышло как можно больше образованных и известных людей? Ведь отблеск их славы упал бы и на мою голову.., Представитель науки, преуспевающий литератор, да еще — известный музыкант...)
Но прежде всего Крчму интересует иное. Пирк — первый из его детей, с которым он встретился после тех драматических дней. Слава богу, кончилось это нарастающее напряжение, опасно поразившее всю государственную машину, Миновали дни на грани страшного риска, когда после трех лет свободы снова могла пролиться кровь, на сей раз — без участия внешнего неприятеля.
На столе зазвонил телефон. Пирк поднял трубку, захватанную руками людей черного ремесла; послышался чей-то раздраженный голос.
— ...Ладно, не кипятитесь, — ответил кому-то Пирк своим спокойным баритоном. — Два дальних рейса — когда же мне было зайти за этими марками? Говорил я вам — выберите для такой работы того, кто на одном месте задницу греет!
Ага, на него уже навалили общественную работу... Ну, что будет с Пирком, можно было предвидеть заранее, а как остальные? Неужели из-за февральских событий мы отдалимся друг от друга или потеряем общий язык, как это случилось у меня с несколькими знакомыми? Что ж, если так, пускай на меня не пеняют, все, включая Мишь! Крчма невольно вспушил усы: отчего это именно ее мнение больше всего меня интересует?..
— Ну а как Руженка? — спросил он осторожно.
— Она, видать, так устроена, что не сразу и не до конца может взять в толк, что, собственно, произошло месяц назад. Но намерения у нее добрые.
Хорошо хоть так: куда лучше, чем если бы завтра она явилась прощаться — за короткое время уже вторая из «его» трех дочерей, — мол, уезжаю из республики навсегда... Это было бы еще одним разочарованием, хотя второе, в общем-то, его задело бы меньше. Но разве не задело бы слабую, тщеславную человеческую натуру, если б приготовленный сюрприз оказался холостым выстрелом?
За полуслепым окном мелькнула чья-то тень. Пирк вскочил и распахнул окно.
— Лойза, будешь разводить на четыреста шестидесятом — следи за водой, я подозреваю, там какая-то трубка подтекает! — крикнул он вслед прошедшему; в окно пахнуло дымом с кисловатым запахом сажи, — Простите, — извинился он перед Крчмой.
— Видишь ли, у меня есть место для Руженки. В районной библиотеке на Мозольках. — Крчма поймал себя на том, что ему не удалось подавить глупую самодовольную улыбку дарителя. — Это ей всего минут десять на трамвае. А в перспективе возможность перейти в Центральную библиотеку.
Пирк смутился.
— Но у нее уже есть место...
— Где?
— В методическом кабинете Центральной библиотеки! Там одного человека... один человек должен был недавно уволиться. Как теперь говорят, по кадровым мотивам.,.
Крчма машинально поднял валявшиеся на пульте пассатижи и положил их обратно. На пальце у него остался темный отпечаток. Никогда не следует заранее радоваться!
— Что ж, поздравляю ее! Я рад...
Мои дети перестают во мне нуждаться. И с годами все чаще будут устраивать свою жизнь без меня. Могу ли я этому удивляться? Тем более что они и не знают о моем «отцовстве»... У него замерзли руки, он погрел их над железной печуркой; в холодном помещении изо рта шел пар.
За давно не мытым окном вдоль фасада депо медленно расхаживал милиционер, притопывая на каждом шагу.
— Хотите чаю? — Пирк поставил чайник на печурку. Но на лице его был написан другой вопрос: что тебя ко мне привело? Не успел Крчма ответить, как в комнату вихрем ворвался парень в комбинезоне и промасленной шапчонке, ухарски надвинутой на брови, которую он тотчас снял от смущения — быть может, приняв Крчму за какое-нибудь новое начальство.
— Завтра вместо тебя качу в Пльзень на «Клотильде»,— сказал он Пирку.
— Что за вздор? Кто тебе это сказал?
— Грейса.
— Но я ничего не знаю!
— Теперь знаешь. Но вот загвоздка — после смены за мной зайдет Божка...
— Какая Божка, наверное, Анка?
— Говорю Божка, значит, Божка. С Анкой я уже...—он жестом показал, что поставил крест. — Так скажи ей: буду только в девять вечера. j
— Глупости, как я могу кому-то что-то передавать, раз сам буду в рейсе? Да и по чему я ее узнаю?
— Да по тому, что она спросит меня, — парень постучал себя по запачканному лбу. -— И еще по тому, что красотка! — Покосившись на Крчму, он руками, перемазанными машинным маслом, обрисовал Пирку ее буйные прелести. — Только ты смотри не... а то я... — Он попрыгал на носках, изобразив несколько боксерских приемов.
Пирк все еще хранил недоверчивое выражение.
— Если ты действительно едешь вместо меня — посмотри, что-то там с подшипником шатуна справа, в прошлый раз сильно нагревался. Смазывай их как следует.
— Само собой, что я, маленький?—осклабился молодой машинист уже в дверях. — Привет!
Крчма задумчиво разглядывал Пирка: с ранних школьных лет его широкое, с упрямым подбородком, лицо выражало убежденность этого парня в своих способностях, какую-то оптимистическую и притом вовсе не заносчивую уверенность в себе.
А как он вздохнул тогда, на свадьбе Камилла: «Да, без консерваторского образования так и останешься любителем-недоучкой». А это страшно жалко! Он еще не в том возрасте, чтобы отказываться от обучения игре на скрипке под профессиональным художественным руководством; хороших машинистов может быть тысячи, но ярко одаренных скрипачей насчитаешь едва ли десятки.
За застекленной дверью кто-то топал, стряхивая с сапог по-мартовски грязный снег. Вошел пожилой человек в толстом свитере; из-под синей форменной фуражки выглядывали уже порядком поседевшие волосы. Немного недоверчиво он посмотрел на мужчину в шляпе и зимнем пальто, который явно был здесь не к месту; кивнул Пирку — пройдем, мол, в соседнюю комнату, — но двери туда не закрыл. Крчма заметил успокаивающий жест Павла: все в порядке, этот гость — наш человек.
— Завтра ты на триста двадцать восьмом не едешь,— сказал пришедший.
— Почему?
— Вместо тебя поедет Франта Кацел.
— Ничего не понимаю. Что я сделал?
— Ты будешь нужен на активе, тебе надо выступить. Шлезингер ставит нам палки в колеса, но заменить его пока некем.
— Но почему именно я, ведь завтра мой рейс? С «Клотильдой» теперь нужно бережно обращаться...
— А Франта Кацел не какой-нибудь дуролом. Что касается начальника — пока что он наш шеф; но нам против его адвокатских штучек нужен голос того, кто машины своими руками водит. Франта не объяснит ему все так хорошо, как ты с твоими двумя аттестатами.
— И вдобавок я — последний, кому об этом следует сказать...
— Ты о чем?
— А о том, что я узнал это только от Франты Кацела!
Пронзительный свист паровика заглушил голоса в соседнем помещении—видимо, кто-то болтался на рельсах перед маневровым паровозом.
— ...так чтоб вам было ясно на будущее: я не речи толкать привык, а водить паровозы...
— Не хочешь толкать речи, так нечего и разговаривать: завтра в восемь на летучку, и точка!
Мужчина в свитере вышел, нахлобучил шапку, окинул мрачным взглядом Крчму и процедил как бы в пространство:
— Честь1...
— Вы, конечно, слышали, что говорил Грейса, пан профессор!— сказал Пирк, вернувшись. — Но это еще не все: представьте — меня хотят послать в институт! Для того ли я во время войны учился заочно в техникуме, чтобы потом где-то согревать задом стул? Моя жизнь — машины; разве мне дадут водить паровозы, если я стану инженером? Посоветуйте, что делать?
Крчма отпил горячего чая с ромом. Нет, все-таки я еще кому-то из них нужен! «Посоветуйте»... Но в негодующем тоне Пирка слышится и удовлетворение: требуются не только его руки, но и голова...
А его скрипка?..
— Тут, Павел, чертовски трудно советовать. Если к го болеет за свою работу и каждое утро ей радуется, можно сказать — такой человек родился счастливым. И он вправе как можно дольше пользоваться этим счастьем. Но, с другой стороны, ты член общества, которое, посылая тебя в институт, оказывает тебе честь и доверие. Ведь и перед обществом есть у тебя долг...
— И это ваш совет? Не обижайтесь, пан профессор, но вы отделались довольно дешево. А я остался с тем, с чем и был.
— Ты поосторожней с выражениями и перестань на меня ворчать, черт возьми. Сначала надо выяснить суть вопроса, чтобы хоть немного приблизиться к правильному ответу. Ибо, как известно, ясно сформулированный вопрос-уже половина ответа.
1 Первая часть рабочего приветствия: «Честь труду!».
— Я записался на курсы водителей электровозов, а как нам позавчера сказал на собрании новый заместитель начальника дороги, скоро начнут электрифицировать пути, так что я буду ездить как барин, в белом воротничке и при галстуке, да еще во время работы дышать озоном!..
Будет дышать озоном от электромотора... А мог бы срывать аплодисменты довольной публики и, вместо того чтобы водить поезда, ездить в заграничные турне. Но почему у меня не хватает смелости сказать ему это?
— По своему опыту знаю: годы проходят, и человек постепенно теряет и запал, и, к сожалению, юношеские мечты, и, только отступив на какое-то время, он в состоянии критически оценить, что более важно, а что менее, и не только вообще, но и для него самого. В молодости на человека как бы сильнее действуют законы оптики, его больше обманывает зрение: что поближе, кажется ему и размерами больше, и, следовательно, самым важным.
— Это вы имеете в виду регулятор моего паровоза?
Елки-палки, он прижал меня к стенке! Однако этот верзила, который был неплохим учеником по чешскому языку и довольно слабым по французскому, ждет ответа. Пожалуй, в наше время, когда предстоит генеральная перестройка общества, виртуозная игра на скрипке—не совсем то, на что можно опереться, хотя звуки скрипки не должны бы заглушать ни грохот рушащихся тронов, ни могучий гул великого строительства (Ух, прямо искры летят — цветистее не сформулировал бы даже поэт Камилл Герольд!) Но этот парень в спецовке — представитель нового поколения, которому принадлежит будущее, его поколение пойдет своим путем, не оглядываясь на благочестивые пожелания какого-то там учителя, и само определит, что существенно, а что второстепенно, уже по собственным, новым и непримиримым критериям.
— Черт возьми, да не смотри ты на меня как на спасителя! Ты просишь совета, а я его не знаю! Ты взрослый, самостоятельный мужчина и в конце концов все равно решишь по-своему; я знаю только одно: важно не то, на каком посту человек работает, а то, чтобы он всегда оставался собой Тот, кто нашел свое место, добился самого большего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20