Волны его приглушили, течение подхватило и вниз понесло. Хоть шепот долетел до той стороны? Не узнать этого.
Приложил Курендай ладонь к уху, прислушался, будто ждал отклика с той стороны. Весь затаился, дыхание задержал. И почудилось ему, будто с другого берега донесся слабый крик, тревожный и невнятный. Словно птица в ночи прокричала.
Каллистрат грузно взобрался по лестнице на чердак. Захотелось подремать немного. Надо — силы ему ох как пригодятся.
Лег на медвежью шкуру и шумно перевел дух. Шкура мягкая, ворс густой и длинный. Огромный был медведище. Каллистрат с Учаром завалили его в позапрошлую осень в Кызыл-Кая. Учар выстрелил, да неудачно — несмертельно попал. Ох, как кинулся на него медведь! Как проворно скаканул! С виду неповоротлив, а ловок, куда до него кошке с ее гибкостью. Каллист-рату подумалось тогда: «Конец парню». Мушкой на конце ствола чуть опередил несущегося на Учара раненого зверя и спустил крючок. Медведь не успел добежать до парня, какого-то шага ему не хватило.
Ткнулся мордой в снег п остался лежать. Да-а... Частенько Каллистрату и Учару приходилось рисковать жизнью, вызволять один другого из беды. И на этот раз судьба снова решила их испытать. Па этот раз предстояла не с медведем схватка, а с людьми. Человек же всегда опаснее зверя, к тому же людишек будет много. Он хотел разбудить Учара, чтобы еще раз обсудить, что и как, но тот вдруг сам поднялся.
— Знаете, что я придумал? — сказал он Каллистрату.— Надо обмануть их. Я открою им ворота, подведу к мучному амбару, скажу, тут спрятаны ключи. Л вы в это время отсюда, с чердака...
— Если они пойдут туда,—усмехнулся Каллистрат невесело.— Ты вот что, Учар... Старайся от них подальше быть. Хотя бы на два-три шага. Сообразил, чего?
— Чтоб и меня не попасть.
— Верно. Води себя с ними естественно. Не нервничай. Не мечись. Как будто ты и на самом деле меня продал.
— Вне предать? Нет... Вы мне, как отец. Аграфена — как мать. А Федосья... Федосья...— он покраснел и молчал, не находя слов.
— Любишь ее? — спросил вдруг Каллистрат, улыбнувшись.
— Это хорошее слово, но маленькое, короткое. Л у меня и сердце не вмещается.
— Пели, бог даст, все будет ладно, отдам ее за тебя.
Учар во все глаза уставился на Каллистрата, и расплылось, потеряло очертания бородатое лицо Каллистрат.
— Ну, ты что...—положил ему тяжелую руку на плечо.— Хорошая вы будете пара. Оба работящие, здоровые.., Все потом вам оставлю: дом, коней, скот. Потому как верю: вы не размотаете моего добра, а наоборот — приумножите. Имя свое тебе отдам. Люди спросят: «Чей это такой дом-дворец?» — «Учара Каллистратова». — «А чьи ни идут на водопой к Катуни? Передние к воде подошли и уже пьют, а задние еще из леса выходят?» — «Учара Каллистратова». — «А коровы, а маралы, а свиньи, а пашни? Чье все это?» — «Да все его же, Учара Каллистратова». Дай-то бог, чтоб так и было... А теперь давай маленько отдохнем. Подкопим сил.
Ночь стояла томная, безлунная, будто нарочно такая выдалась. Тяжелые тучи плотно заволокли небо, висели почти над крышей. Только далеко-далеко, на западе, светлела чистая полоска синевы, на фоне которой четко выделялись лесистые гребни гор. Отточенным клинком светилась та полоска.
От тяжести облаков было душно. Даже грохот Куркурека слышался тише, как сквозь вату, все звуки впитывались в облака и гасли.
Тихо было, очень тихо, только иногда ржала в лесу стреноженная белая лошадь. От ее ржания Учару становилось не по себе.
— Наверное, за меня беспокоится, — сказал шепотом Учар.— Животные ведь чувствуют.
— А может, близко другие кони, — проговорил Каллистрат.
Ждали гостей они на чердаке. Старались не разговаривать, не двигались. Каллистрат не курил, хотя ему очень хотелось, лишь вздыхал, изредка шепча: «Уши пухнут».
Внизу, на подоконнике кухни, горела единственная лампа. Свет ее смутно освещал двери мучного амбара. На эти двери из чердачного окна, где была загодя выставлена рама, из слухового окна-скворечника, из входного проема глядели люди Каллистрата. Было их восемь человек. С винтовками из них пятеро: сам Каллистрат, Федосья, не захотевшая оставлять отца, два батрака да сосед Калтар. Аграфена, не умевшая стрелять, сидела рядом с собаками, готовая по условному сигналу спустить их с цепи всех разом. Учара с ними не было. Он скрывался во дворе. У него была самая опасная обязанность: отворить ворота и подвести бандитов к амбару. Если они его пропустят вперед, что вполне возможно, то там, в амбаре, лежит его карабин. Он в полнейшей тьме схватит оружие и начнет стрелять в бандитов, столпившихся у дверей. А с чердака по ним откроют огонь остальные.
На чердаке, с засадой, был еще старик Бутен. Когда Каллистрат предложил ему винтовку, тот отказался!
— Не буду стрелять в людей.
— Какие же это люди. Это — бандиты.
— Все равно. Каждый человек — бог.
— Пять коней подарю, — пообещал Каллистрат.
— Хоть целый табун. Человеческую кровь не пролью.
— Если ты не будешь в них стрелять, они сами тебя убьют.
— Их бог покарает.
Поняли, что уговаривать упрямого старика нет смысла. Взяли его с собою на всякий случай: знал много. Каллистрат жалел, что старик не согласился, стрелок был отменный. Из своей самодельной старинной пищали он умудрялся бить белку в голову. Да вот одряхлел за последнее время и перестал охотиться.
Тихо в опустевших комнатах дома. Тихо во дворе, псе затаилось: и люди, и строения, и темный, невидимый лес.
Снова призывно заржала белая лошадь, зафыркала, словно испугалась кого-то. Звала к себе хозяина.
И тут в ельнике раз за разом трижды прокричала сова.
С чердака хорошо было видно, как Учар, светлея рубашкой, крадучись, пошел к воротам.
— К го там? — спросил негромко.
— Мы, — ответили из-за ворот тихо. По голосу — Кулер.
— Сейчас собак привяжу.
Под навесом, в тени, сидела Аграфена. Учар поймал собак и концы цепей протянул ей. Аграфена перекрестила его, шепнув:
— Господи, спаси и сохрани...
Учара трясло от волнения и страха, когда он снова подошёл к воротам. Но он старался не показать этого.
Отпер засовы, отворил створку ворот. Навстречу ему сунулся кто-то высокий, плотный. Крепко взял за локоть, отстраняя. Не входя, заглянул во двор, подозрительно оглядывал и дом, и амбары, и баню. Собаки лаяли, но людей не слыхать.
— Я сказал, что ко мне отец приедет, — спокойно проговорил Учар. — Они и думают, что это он.
— Ладно... Где ключи?
— Мне маралов отдадите? На что вам они? А я ферму держать буду. И еще пчел,— просительно сказал Учар и удивился, до чего правдоподобно у него получилось.
— Ты свое получишь. Ключи. Живо...
Плотный человек, еще раз оглядевшись, шагнул в тень и махнул рукой за спину. Сзади тотчас наперли, надавили. Толпа ввалилась во двор, бросилась к крыльцу.
— Амбяр-то не там, — зашептал Учар, хватая за рукав бегущего к крыльцу с винтовкой в руках человека.
— Знаем, — тихо сказал ему плотный человек. — Разберемся.— Он поискал что-то в кармане и быстро протянул Учару. Что-то быстрое, стремительно сверкнувшее, скользнуло мимо рук и ожгло бок. Боль была острая, резкая. Учар не испуганно, а скорее удивленно вскрикнул и опустился на землю, зажимая ладонью
рану. Рука сразу стала горячая и липкая.
И вдруг ему стало легко и хорошо. На дворе светлый день. Солнце в небе красное, как на закате перед ветром, и красный свет расходится кругами по всему двору. Вот они, Учар, Каллистрат, Аграфена и Федосья, сидят под навесом и завтракают, пьют красный, будто закрашенный костяникой, чай.
— Учар, — вдруг говорит Каллистрат, — возьмешь сейчас моего коня Рыжика и поедешь во-он на ту гору,— показывает рукой на пламенеющую снежную вершину.— Наломаешь там льда, привезешь полные сани. Мы его разбросаем во дворе, и станет прохладно. А то видишь как жарко. Жара держится — спасу нет.
— И я с ним поеду, — просится Федосья.
— Нет, ты не поедешь, — говорит Каллистрат и хмурится.
— Сено возила всю зиму. А почему туда нельзя?
— Коню тяжело будет.
— Да и гроза скоро начнется, — добавляет Аграфена.
Только произнесла Аграфена эти слова, как ударил раскат грома, и загремело, загрохотало. Красное небо озарилось вспышками.
«Почему гром? — думает Учар, изумляясь. — Разве так бывает, чтобы светило солнце, на небе ни облачка и вдруг — гроза?»
Нет, это совсем не гроза. Это — бандиты. Но почему они бегут к крыльцу? Там же — Федосья!
— Эй! Эй! Не там амбар! Он вон где, совсем в другой стороне! — кричит Учар и не слышит своего голоса, только слабый писк и хрип раздается из груди. Он хочет бежать защитить Федосью, но не может, ноги его не слушаются, и руки ватные. Все обгоняют его. Он видит, как Федосью выводят на крыльцо, как заламывают ей руки.
— Учар, — плачет она и зовет его.
И Учар на ватных ногах плывет к ней, почти не касаясь ступнями земли. Его сердце разрывается от боли и жалости к Федосье.
И вдруг он видит. С чердака, выставив длинный ствол ружья, п него целится Каллистрат. Учар наблюдает, как черная мушка на конце ствола останавливается на уровне его груди.
— Это же я! — в отчаянии кричит он.—Разве вы меня не узнаете? Я же в белой рубашке!
Озноб прокатывается по телу. Это совсем не Каллистрат. Это же Кулер! Вон как он язвительно усмехается. Указательный палец его напрягся на спусковом крючке. Слышится явственный щелчок бойка по капсюлю. Взрывается в патроне порох. Пуля, вздувая ствол, бежит к выходу. Вот она желтая, горячая отрывается от конца ствола и летит к нему, окутанная синим дымом. И от нее никак не уклониться, не спрятаться. Она уже подлетела к его груди, с треском разрывается рубашка, кожу обжигает огнем, и пуля входит в плоть его тела. Становится горячо и темно. Меркнет на небе красное солнце, тускнеют красные волны света.
Но разум в нем не убит, он лежит живой, затаившийся. Пусть бандиты думают, что Учар мертв. Пусть. Л он сейчас возьмет да и улетит. И как это он мог быть, что умеет летать, что стоит ему только раскину и» руки, поднатужиться, он оторвется от земли. Там, и высоте, его не поймает никто. С каждым взмахом рук он будет подниматься все выше и выше. И Федосья с ним улетит. Она ведь тоже умеет летать, только об лом не догадывается. Надо ей об этом сказать, шепнуть. Они, как два лебедя, воспарят в воздух. Федосья будет впереди, а он, подранок,— сзади. А как хорошо летать! Какая же это радость — парить в высоте!
Вот Каллистратова дома осталась внизу, острые вершины пихт проплывают внизу, едва не царапай живот. Надо еще немного поднатужиться, взмахнуть крыльями-руками посильнее, и пихты сразу отодвинутся, как будто провалятся вниз.
Дышать становится все легче — воздух в вышине прохладный, свежий, будто родниковая вода. Пьешь — не напьешься. А внизу уже — горы. Сверху, оказывается, очень удобно их разглядывать — все видно: каждый кустик, каждый камешек. А это что там за люди на вершине? Какой-то высокий парень и девушка. Да это же он, Учлр, и Фсдосья. Только не сегодняшние они, а вчерашние! Из высоты можно увидеть даже свое вчера! У чар разрывает толстое одеяло мха у подножий обгоревшего, некогда разбитого молнией кедра, и там оказывается черный ящик, длинный, как гроб. Учар открывает ящик — там винтовки и четыре свинцовых ящика с патронами. Все в густой смазке, новенькое, тускло посвечивающее.
Учар кладет ящики с патронами в арчимаки двух лошадей приторачивает винтовки к седлам, чтоб не болтались, не натерли коням кожи до крови. Вытерев пот со лба, останавливается на миг, пораженный красотой и величием гор. Вокруг него горы. Волны гор, хоровод гор. Каждое дерево — зеленое веретено, воткнувшееся в тело горы. Могучие горы, богатырские горы. А над ними на целых две головы возвышается Уч-Сюмер — Белуха двуглавая. Всем горам — гора. Хан! Царь! Бог! Сверкая ледяной короной, Белуха смотрит на Учара. У нее даже не две, а три вершины. Две крайние тонки и остры, а средняя — словно срезанная, похожа на стол. Белуха — корона всего Алтая, его страж и заслон. Поклонишься низко, может, и благословит, исцелит и даст силы. Священно чист, бел лед на ее вершине.
Глядит во все стороны Учар — кругом его родина. Круглая она, как казан. С белыми прожилками горных рек. Где он только не бывал! Во-он в тех буреющих осыпях — курумниках — караулил сусликов — тарбаганов. В темном ельнике, что за скалами, бил рябчиков и белок, а рядом, в сереющем сушняке, взял соболя, черного, драгоценного. Далеко под ногами, в ущелье, змеится речка. Там в его капкан попалась выдра. На тех гольцовых камнях подстерег архара. А под самым Уч-Сюмером... Дядя по материнской линии, старик Амаду, однажды взял его с собой на охоту. Взял, потому что сам уже плохо видел. «Ну, что видишь, балам?» — спрашивал он постоянно. А Учар любопытствовал переливом красок ледника — как раз наступал рассвет, и солнышко старалось его разукрасить как можно нежнее.
И вдруг на седловину вышло стадо в десять маралов. Как они красиво и величаво шли. Будто и не шли, а танцевали, плыли в танце, горделиво откинув за спины ветвистые рога.
— Идут, дядя Амаду, идут! — громко прошептал
Учар и рукой показал на маралов.— Рога у них, как сучья, торчат. И лбы белеют.
До сих пор шутят дядины домашние:
— Расскажи нам, Учар, как маральи лбы белеют. Оказалось, что стадо тогда не приближалось, а, наоборот, уходило. И белели у них хвосты.
Как хорошо лететь в чистом небе! Учар и Федосья летят к Уч-Сюмеру. Им хочется попросить у великой вершины благословения. Но небо отчего-то темнеет, поднимается встречный ветер и относит их от горы, не дает приблизиться.
«Не зря небо такое красное,—думает Учар.— Вот и ветер. Нам надо опуститься куда-нибудь в тихое ущелье и переждать. Там есть чистые родники — ар-жаны. Вода в них вкусна. Пьешь — не напьешься. А как раз пить сильно хочется, все горло пересохло, губы слиплись. Хоть маленький, хоть крошечный глоточек...»
— Надо ему дать молока, — слышится голос Агра-фены.
— Хочу воды из аржана. Чистой и холодной. Пусть она охладит мою грудь,— пытается выговорить Учар и не может, потому что без воды пересохло горло, и губы ему не разжать, так они спеклись.
И вдруг теплый дождь падает ему на лицо. Одна дождинка, другая, третья. Странный какой-то дождь Одна в рот попала — соленая.
— Быстрей запрягай, быстрей! — слышится взволнованный, торопливый голос Аграфены. Он просачивается в уши, и как из небытия голос удивляет Учара своей реальностью.
— И так спешу. Не видишь? — басит Каллистрат.
— Ас этими что делать? — спрашивает незнакомый голос. Учар слушает и старается представить себе этого человека. Ой, да это же голос Гриньки, батрака Каллистрата. Когда они уговаривали Гриньку идти в засаду, тот попросил в награду винтовку, корову и лошадь. «На первостях мне хватит. В верховьях Куркурека высмотрел я полянку добрую. Там избу поставлю, огород посажу. Пчелами разживусь, маралами. И женюсь...»
Как хочется воды! Еще бы лучше — кусочек льда. Так бы и проглотил его, чтоб огонь в груди погас.
— Выстрели в меня, Каллистрат. Добей уж. Не видишь, как я мучаюсь? — слышит Учар голос Савелия, сквозь веки проникает золотой полумрак. Он будто видит, как елозит Савелий по земле, словно собака с перебитым задом.
— Нет, — гудит голос Каллистрата.— Добивать я тебя не стану. Ты мне живой надобен. Я тебя властям передам. Пускай они решают, как с тобой быть.
— Откупиться мной хочешь? Думаешь, тебя помилуют? Все заберут, голым оставят. А самого куда-нибудь сошлют.
— Я не разбоем живу, а своими руками. Потому кусок хлеба у меня всегда будет.— Я не вы, я при Советской власти жить смогу. Вот так-то, Савелий. А вас, бандитов, любая власть, как волков, уничтожать будет. Потому что волк — крестьянину первый враг.
Голоса становятся глуше, вот уж совсем несвязна речь. Учару кажется, что он куда-то падает, падает, ждет удара и не может дождаться, только сжался весь в комок. Он плавно опускается на сено. До чего же мягко и душисто сено из зимнего стога... Он лежит на спине с закрытыми глазами. Сани легко скользят по гладкой дороге, покачивают, убаюкивают, словно в люльке. Скрипят полозья. Слышится, как бьют копыта по спрессованному снегу, позванивают подковы. А может, это ледок звенит? Мельчайшие осколки льда из-под ног лошадей летят прямо в лицо. Так приятны их прикосновения. Пахнет ядреным морозным воздухом, снегом, самими ледниками. Пусть сани долго-долго бегут, ведь рядом Федосья. Стоит ему открыть глаза, и он увидит бездонное, будто стеклянное небо, чуть подсиненное. Мохнатые, в изморози, ветви деревьев медленно будут плыть назад. Он шевельнет плечом и ощутит рядом Федосью, вздрогнет от неожиданности. А сани все мчат и мчат, и светлые поляны с искрящимся снегом кружатся и кружатся. Высокие, темные ели протянули друг другу лапы и пошли хороводом вокруг саней...
А в груди горячо, так горячо, что снег на полянах темнеет и тает, на все хватает его жара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Приложил Курендай ладонь к уху, прислушался, будто ждал отклика с той стороны. Весь затаился, дыхание задержал. И почудилось ему, будто с другого берега донесся слабый крик, тревожный и невнятный. Словно птица в ночи прокричала.
Каллистрат грузно взобрался по лестнице на чердак. Захотелось подремать немного. Надо — силы ему ох как пригодятся.
Лег на медвежью шкуру и шумно перевел дух. Шкура мягкая, ворс густой и длинный. Огромный был медведище. Каллистрат с Учаром завалили его в позапрошлую осень в Кызыл-Кая. Учар выстрелил, да неудачно — несмертельно попал. Ох, как кинулся на него медведь! Как проворно скаканул! С виду неповоротлив, а ловок, куда до него кошке с ее гибкостью. Каллист-рату подумалось тогда: «Конец парню». Мушкой на конце ствола чуть опередил несущегося на Учара раненого зверя и спустил крючок. Медведь не успел добежать до парня, какого-то шага ему не хватило.
Ткнулся мордой в снег п остался лежать. Да-а... Частенько Каллистрату и Учару приходилось рисковать жизнью, вызволять один другого из беды. И на этот раз судьба снова решила их испытать. Па этот раз предстояла не с медведем схватка, а с людьми. Человек же всегда опаснее зверя, к тому же людишек будет много. Он хотел разбудить Учара, чтобы еще раз обсудить, что и как, но тот вдруг сам поднялся.
— Знаете, что я придумал? — сказал он Каллистрату.— Надо обмануть их. Я открою им ворота, подведу к мучному амбару, скажу, тут спрятаны ключи. Л вы в это время отсюда, с чердака...
— Если они пойдут туда,—усмехнулся Каллистрат невесело.— Ты вот что, Учар... Старайся от них подальше быть. Хотя бы на два-три шага. Сообразил, чего?
— Чтоб и меня не попасть.
— Верно. Води себя с ними естественно. Не нервничай. Не мечись. Как будто ты и на самом деле меня продал.
— Вне предать? Нет... Вы мне, как отец. Аграфена — как мать. А Федосья... Федосья...— он покраснел и молчал, не находя слов.
— Любишь ее? — спросил вдруг Каллистрат, улыбнувшись.
— Это хорошее слово, но маленькое, короткое. Л у меня и сердце не вмещается.
— Пели, бог даст, все будет ладно, отдам ее за тебя.
Учар во все глаза уставился на Каллистрата, и расплылось, потеряло очертания бородатое лицо Каллистрат.
— Ну, ты что...—положил ему тяжелую руку на плечо.— Хорошая вы будете пара. Оба работящие, здоровые.., Все потом вам оставлю: дом, коней, скот. Потому как верю: вы не размотаете моего добра, а наоборот — приумножите. Имя свое тебе отдам. Люди спросят: «Чей это такой дом-дворец?» — «Учара Каллистратова». — «А чьи ни идут на водопой к Катуни? Передние к воде подошли и уже пьют, а задние еще из леса выходят?» — «Учара Каллистратова». — «А коровы, а маралы, а свиньи, а пашни? Чье все это?» — «Да все его же, Учара Каллистратова». Дай-то бог, чтоб так и было... А теперь давай маленько отдохнем. Подкопим сил.
Ночь стояла томная, безлунная, будто нарочно такая выдалась. Тяжелые тучи плотно заволокли небо, висели почти над крышей. Только далеко-далеко, на западе, светлела чистая полоска синевы, на фоне которой четко выделялись лесистые гребни гор. Отточенным клинком светилась та полоска.
От тяжести облаков было душно. Даже грохот Куркурека слышался тише, как сквозь вату, все звуки впитывались в облака и гасли.
Тихо было, очень тихо, только иногда ржала в лесу стреноженная белая лошадь. От ее ржания Учару становилось не по себе.
— Наверное, за меня беспокоится, — сказал шепотом Учар.— Животные ведь чувствуют.
— А может, близко другие кони, — проговорил Каллистрат.
Ждали гостей они на чердаке. Старались не разговаривать, не двигались. Каллистрат не курил, хотя ему очень хотелось, лишь вздыхал, изредка шепча: «Уши пухнут».
Внизу, на подоконнике кухни, горела единственная лампа. Свет ее смутно освещал двери мучного амбара. На эти двери из чердачного окна, где была загодя выставлена рама, из слухового окна-скворечника, из входного проема глядели люди Каллистрата. Было их восемь человек. С винтовками из них пятеро: сам Каллистрат, Федосья, не захотевшая оставлять отца, два батрака да сосед Калтар. Аграфена, не умевшая стрелять, сидела рядом с собаками, готовая по условному сигналу спустить их с цепи всех разом. Учара с ними не было. Он скрывался во дворе. У него была самая опасная обязанность: отворить ворота и подвести бандитов к амбару. Если они его пропустят вперед, что вполне возможно, то там, в амбаре, лежит его карабин. Он в полнейшей тьме схватит оружие и начнет стрелять в бандитов, столпившихся у дверей. А с чердака по ним откроют огонь остальные.
На чердаке, с засадой, был еще старик Бутен. Когда Каллистрат предложил ему винтовку, тот отказался!
— Не буду стрелять в людей.
— Какие же это люди. Это — бандиты.
— Все равно. Каждый человек — бог.
— Пять коней подарю, — пообещал Каллистрат.
— Хоть целый табун. Человеческую кровь не пролью.
— Если ты не будешь в них стрелять, они сами тебя убьют.
— Их бог покарает.
Поняли, что уговаривать упрямого старика нет смысла. Взяли его с собою на всякий случай: знал много. Каллистрат жалел, что старик не согласился, стрелок был отменный. Из своей самодельной старинной пищали он умудрялся бить белку в голову. Да вот одряхлел за последнее время и перестал охотиться.
Тихо в опустевших комнатах дома. Тихо во дворе, псе затаилось: и люди, и строения, и темный, невидимый лес.
Снова призывно заржала белая лошадь, зафыркала, словно испугалась кого-то. Звала к себе хозяина.
И тут в ельнике раз за разом трижды прокричала сова.
С чердака хорошо было видно, как Учар, светлея рубашкой, крадучись, пошел к воротам.
— К го там? — спросил негромко.
— Мы, — ответили из-за ворот тихо. По голосу — Кулер.
— Сейчас собак привяжу.
Под навесом, в тени, сидела Аграфена. Учар поймал собак и концы цепей протянул ей. Аграфена перекрестила его, шепнув:
— Господи, спаси и сохрани...
Учара трясло от волнения и страха, когда он снова подошёл к воротам. Но он старался не показать этого.
Отпер засовы, отворил створку ворот. Навстречу ему сунулся кто-то высокий, плотный. Крепко взял за локоть, отстраняя. Не входя, заглянул во двор, подозрительно оглядывал и дом, и амбары, и баню. Собаки лаяли, но людей не слыхать.
— Я сказал, что ко мне отец приедет, — спокойно проговорил Учар. — Они и думают, что это он.
— Ладно... Где ключи?
— Мне маралов отдадите? На что вам они? А я ферму держать буду. И еще пчел,— просительно сказал Учар и удивился, до чего правдоподобно у него получилось.
— Ты свое получишь. Ключи. Живо...
Плотный человек, еще раз оглядевшись, шагнул в тень и махнул рукой за спину. Сзади тотчас наперли, надавили. Толпа ввалилась во двор, бросилась к крыльцу.
— Амбяр-то не там, — зашептал Учар, хватая за рукав бегущего к крыльцу с винтовкой в руках человека.
— Знаем, — тихо сказал ему плотный человек. — Разберемся.— Он поискал что-то в кармане и быстро протянул Учару. Что-то быстрое, стремительно сверкнувшее, скользнуло мимо рук и ожгло бок. Боль была острая, резкая. Учар не испуганно, а скорее удивленно вскрикнул и опустился на землю, зажимая ладонью
рану. Рука сразу стала горячая и липкая.
И вдруг ему стало легко и хорошо. На дворе светлый день. Солнце в небе красное, как на закате перед ветром, и красный свет расходится кругами по всему двору. Вот они, Учар, Каллистрат, Аграфена и Федосья, сидят под навесом и завтракают, пьют красный, будто закрашенный костяникой, чай.
— Учар, — вдруг говорит Каллистрат, — возьмешь сейчас моего коня Рыжика и поедешь во-он на ту гору,— показывает рукой на пламенеющую снежную вершину.— Наломаешь там льда, привезешь полные сани. Мы его разбросаем во дворе, и станет прохладно. А то видишь как жарко. Жара держится — спасу нет.
— И я с ним поеду, — просится Федосья.
— Нет, ты не поедешь, — говорит Каллистрат и хмурится.
— Сено возила всю зиму. А почему туда нельзя?
— Коню тяжело будет.
— Да и гроза скоро начнется, — добавляет Аграфена.
Только произнесла Аграфена эти слова, как ударил раскат грома, и загремело, загрохотало. Красное небо озарилось вспышками.
«Почему гром? — думает Учар, изумляясь. — Разве так бывает, чтобы светило солнце, на небе ни облачка и вдруг — гроза?»
Нет, это совсем не гроза. Это — бандиты. Но почему они бегут к крыльцу? Там же — Федосья!
— Эй! Эй! Не там амбар! Он вон где, совсем в другой стороне! — кричит Учар и не слышит своего голоса, только слабый писк и хрип раздается из груди. Он хочет бежать защитить Федосью, но не может, ноги его не слушаются, и руки ватные. Все обгоняют его. Он видит, как Федосью выводят на крыльцо, как заламывают ей руки.
— Учар, — плачет она и зовет его.
И Учар на ватных ногах плывет к ней, почти не касаясь ступнями земли. Его сердце разрывается от боли и жалости к Федосье.
И вдруг он видит. С чердака, выставив длинный ствол ружья, п него целится Каллистрат. Учар наблюдает, как черная мушка на конце ствола останавливается на уровне его груди.
— Это же я! — в отчаянии кричит он.—Разве вы меня не узнаете? Я же в белой рубашке!
Озноб прокатывается по телу. Это совсем не Каллистрат. Это же Кулер! Вон как он язвительно усмехается. Указательный палец его напрягся на спусковом крючке. Слышится явственный щелчок бойка по капсюлю. Взрывается в патроне порох. Пуля, вздувая ствол, бежит к выходу. Вот она желтая, горячая отрывается от конца ствола и летит к нему, окутанная синим дымом. И от нее никак не уклониться, не спрятаться. Она уже подлетела к его груди, с треском разрывается рубашка, кожу обжигает огнем, и пуля входит в плоть его тела. Становится горячо и темно. Меркнет на небе красное солнце, тускнеют красные волны света.
Но разум в нем не убит, он лежит живой, затаившийся. Пусть бандиты думают, что Учар мертв. Пусть. Л он сейчас возьмет да и улетит. И как это он мог быть, что умеет летать, что стоит ему только раскину и» руки, поднатужиться, он оторвется от земли. Там, и высоте, его не поймает никто. С каждым взмахом рук он будет подниматься все выше и выше. И Федосья с ним улетит. Она ведь тоже умеет летать, только об лом не догадывается. Надо ей об этом сказать, шепнуть. Они, как два лебедя, воспарят в воздух. Федосья будет впереди, а он, подранок,— сзади. А как хорошо летать! Какая же это радость — парить в высоте!
Вот Каллистратова дома осталась внизу, острые вершины пихт проплывают внизу, едва не царапай живот. Надо еще немного поднатужиться, взмахнуть крыльями-руками посильнее, и пихты сразу отодвинутся, как будто провалятся вниз.
Дышать становится все легче — воздух в вышине прохладный, свежий, будто родниковая вода. Пьешь — не напьешься. А внизу уже — горы. Сверху, оказывается, очень удобно их разглядывать — все видно: каждый кустик, каждый камешек. А это что там за люди на вершине? Какой-то высокий парень и девушка. Да это же он, Учлр, и Фсдосья. Только не сегодняшние они, а вчерашние! Из высоты можно увидеть даже свое вчера! У чар разрывает толстое одеяло мха у подножий обгоревшего, некогда разбитого молнией кедра, и там оказывается черный ящик, длинный, как гроб. Учар открывает ящик — там винтовки и четыре свинцовых ящика с патронами. Все в густой смазке, новенькое, тускло посвечивающее.
Учар кладет ящики с патронами в арчимаки двух лошадей приторачивает винтовки к седлам, чтоб не болтались, не натерли коням кожи до крови. Вытерев пот со лба, останавливается на миг, пораженный красотой и величием гор. Вокруг него горы. Волны гор, хоровод гор. Каждое дерево — зеленое веретено, воткнувшееся в тело горы. Могучие горы, богатырские горы. А над ними на целых две головы возвышается Уч-Сюмер — Белуха двуглавая. Всем горам — гора. Хан! Царь! Бог! Сверкая ледяной короной, Белуха смотрит на Учара. У нее даже не две, а три вершины. Две крайние тонки и остры, а средняя — словно срезанная, похожа на стол. Белуха — корона всего Алтая, его страж и заслон. Поклонишься низко, может, и благословит, исцелит и даст силы. Священно чист, бел лед на ее вершине.
Глядит во все стороны Учар — кругом его родина. Круглая она, как казан. С белыми прожилками горных рек. Где он только не бывал! Во-он в тех буреющих осыпях — курумниках — караулил сусликов — тарбаганов. В темном ельнике, что за скалами, бил рябчиков и белок, а рядом, в сереющем сушняке, взял соболя, черного, драгоценного. Далеко под ногами, в ущелье, змеится речка. Там в его капкан попалась выдра. На тех гольцовых камнях подстерег архара. А под самым Уч-Сюмером... Дядя по материнской линии, старик Амаду, однажды взял его с собой на охоту. Взял, потому что сам уже плохо видел. «Ну, что видишь, балам?» — спрашивал он постоянно. А Учар любопытствовал переливом красок ледника — как раз наступал рассвет, и солнышко старалось его разукрасить как можно нежнее.
И вдруг на седловину вышло стадо в десять маралов. Как они красиво и величаво шли. Будто и не шли, а танцевали, плыли в танце, горделиво откинув за спины ветвистые рога.
— Идут, дядя Амаду, идут! — громко прошептал
Учар и рукой показал на маралов.— Рога у них, как сучья, торчат. И лбы белеют.
До сих пор шутят дядины домашние:
— Расскажи нам, Учар, как маральи лбы белеют. Оказалось, что стадо тогда не приближалось, а, наоборот, уходило. И белели у них хвосты.
Как хорошо лететь в чистом небе! Учар и Федосья летят к Уч-Сюмеру. Им хочется попросить у великой вершины благословения. Но небо отчего-то темнеет, поднимается встречный ветер и относит их от горы, не дает приблизиться.
«Не зря небо такое красное,—думает Учар.— Вот и ветер. Нам надо опуститься куда-нибудь в тихое ущелье и переждать. Там есть чистые родники — ар-жаны. Вода в них вкусна. Пьешь — не напьешься. А как раз пить сильно хочется, все горло пересохло, губы слиплись. Хоть маленький, хоть крошечный глоточек...»
— Надо ему дать молока, — слышится голос Агра-фены.
— Хочу воды из аржана. Чистой и холодной. Пусть она охладит мою грудь,— пытается выговорить Учар и не может, потому что без воды пересохло горло, и губы ему не разжать, так они спеклись.
И вдруг теплый дождь падает ему на лицо. Одна дождинка, другая, третья. Странный какой-то дождь Одна в рот попала — соленая.
— Быстрей запрягай, быстрей! — слышится взволнованный, торопливый голос Аграфены. Он просачивается в уши, и как из небытия голос удивляет Учара своей реальностью.
— И так спешу. Не видишь? — басит Каллистрат.
— Ас этими что делать? — спрашивает незнакомый голос. Учар слушает и старается представить себе этого человека. Ой, да это же голос Гриньки, батрака Каллистрата. Когда они уговаривали Гриньку идти в засаду, тот попросил в награду винтовку, корову и лошадь. «На первостях мне хватит. В верховьях Куркурека высмотрел я полянку добрую. Там избу поставлю, огород посажу. Пчелами разживусь, маралами. И женюсь...»
Как хочется воды! Еще бы лучше — кусочек льда. Так бы и проглотил его, чтоб огонь в груди погас.
— Выстрели в меня, Каллистрат. Добей уж. Не видишь, как я мучаюсь? — слышит Учар голос Савелия, сквозь веки проникает золотой полумрак. Он будто видит, как елозит Савелий по земле, словно собака с перебитым задом.
— Нет, — гудит голос Каллистрата.— Добивать я тебя не стану. Ты мне живой надобен. Я тебя властям передам. Пускай они решают, как с тобой быть.
— Откупиться мной хочешь? Думаешь, тебя помилуют? Все заберут, голым оставят. А самого куда-нибудь сошлют.
— Я не разбоем живу, а своими руками. Потому кусок хлеба у меня всегда будет.— Я не вы, я при Советской власти жить смогу. Вот так-то, Савелий. А вас, бандитов, любая власть, как волков, уничтожать будет. Потому что волк — крестьянину первый враг.
Голоса становятся глуше, вот уж совсем несвязна речь. Учару кажется, что он куда-то падает, падает, ждет удара и не может дождаться, только сжался весь в комок. Он плавно опускается на сено. До чего же мягко и душисто сено из зимнего стога... Он лежит на спине с закрытыми глазами. Сани легко скользят по гладкой дороге, покачивают, убаюкивают, словно в люльке. Скрипят полозья. Слышится, как бьют копыта по спрессованному снегу, позванивают подковы. А может, это ледок звенит? Мельчайшие осколки льда из-под ног лошадей летят прямо в лицо. Так приятны их прикосновения. Пахнет ядреным морозным воздухом, снегом, самими ледниками. Пусть сани долго-долго бегут, ведь рядом Федосья. Стоит ему открыть глаза, и он увидит бездонное, будто стеклянное небо, чуть подсиненное. Мохнатые, в изморози, ветви деревьев медленно будут плыть назад. Он шевельнет плечом и ощутит рядом Федосью, вздрогнет от неожиданности. А сани все мчат и мчат, и светлые поляны с искрящимся снегом кружатся и кружатся. Высокие, темные ели протянули друг другу лапы и пошли хороводом вокруг саней...
А в груди горячо, так горячо, что снег на полянах темнеет и тает, на все хватает его жара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37