Когда я приказал сержанту сбрить мои усы, которые я так берег и холил, он разинул рот и изумленно уставился на меня. Видно, не поверил своим ушам, решил, что ему послышалось.
Пришлось повторить приказ. Пока сержант раскладывал свои ножницы и бритвы на маленьком сколоченном из грубых досок столике, руки у него заметно дрожали.
Сначала он прошелся машинкой по моей верхней губе — и моих каштановых пушистых, загнутых книзу усов словно и не бывало, они бесследно исчезли.
Вслед за машинкой настала очередь бритвы... Сержант усердно брил меня и с сожалением качал головой, как бы говоря: «Что это на вас нашло, товарищ капитан?»
Когда же я заглянул в подставленное им зеркало, то чуть было не отшатнулся в испуге: такой противной показалась мне моя оголенная физиономия. И кожа над верхней губой была заметно белее, чем вокруг.
Мне захотелось плюнуть себе в лицо.
Внезапно стыд охватил меня. Мне показалось, что в таком виде нельзя даже выйти на улицу.
Я представил себе, как разинут рот мои офицеры и солдаты, когда я предстану перед ними в этом новом виде. Да и поди объясни им, что побудило меня побриться!
И тогда я решил немедля бежать к Галине, чтобы увидела, какая она жестокая, безжалостная и что сделала со мною любовь!..
Но я отправился к ней не той дорогой, какой ходил обычно. Не желая попадаться на глаза людям, я пошел напрямик, но тропинке, протоптанной через поля и огороды.
Обойдя знакомый дом со двора, я уже хотел подняться по черной лестнице, но тут заметил, что со стороны улицы к подъезду подошел Прокопенко и взбежал на второй этаж.
Я удивился этому неурочному посещению, и мне захотелось узнать, в чем тут дело.
И вот представьте себе: я, этакий верзила, поднялся следом за ним по лестнице так, что ни одна ступенька не скрипнула.
Поднимаясь, я заметил, что Прокопенко вошел в комнату приятельницы Галины — Ады.
Я как-то машинально приблизился к ее двери...
Мне послышался веселый хохот Прокопенко и еще какое-то шлепанье — старший лейтенант похлопывал себя по голенищу, такая у него была привычка. Я невольно приник к двери.
— ...Так ты сама слышала, как она уговаривала его не делать этого, да?
— Ну да, она кричала сверху, с лестничной площадки: «Это же ребячество, глупость, не смейте!..»
— Ух и повеселимся же мы на его счет!
— Да, если он и в самом деле сбреет усы, это будет комедия! — в восторге взвизгнула Ада.
— Уже сбрил, дорогая, уже! — хохотал Прокопенко, хлопая себя по икрам, как по барабану.
— Мамочка моя! — еще тоньше взвизгнула Ада.— Откуда ты знаешь?
— Парикмахер из его роты сказал моим ребятам. Я приставил парочку ребят туда для наблюдения, и они принесли мне свежую новость. Вот это потеха так потеха! Ух и насмешу же я наших! Представляешь себе, что это будет, когда они увидят капитана без усов? Нет, право, все бывает на свете, но чтобы ради женщины сбривали усы, такого я не слыхал.
Я стоял притулясь у двери, и мороз продирал меня насквозь. А через минуту меня опалило жаром. Я сгорал со стыда, от волнения теснило грудь, кололо под ложечкой, лицо горело. Если бы я мог, наверное, придушил бы этого проклятого Прокопенко. А он все хохотал и хохотал.
— ...Узнав об этом, я кинулся к его взводным командирам и побился с ними об заклад, что их командир роты сегодня же, еще до вечера, сбреет свои усы. Они, конечно, не поверили, подняли меня на смех. С одним я держал пари на финский нож, трофейный — вещица, скажу тебе, первый сорт, глаз не отведешь. С другим — на золингенскую бритву. Бритва как алмаз, до того острая — волос перерезает на лету. С третьим — на трофейный пистолет, совсем новенький. Я, со своей стороны, поставил шесть литров водки. Словом, теперь и бритва, и пистолет, и финский нож — мои!..
— Ох и пройдоха же ты!.. А ведь за простака сойдешь, если кто тебя не знает! — восторженно воскликнула Ада.
— А когда я нашим ребятам рассказал, они чуть не лопнули со смеху. Вечерком нагрянем к нему как ни в чем не бывало и тогда уж устроим потеху — будь здоров! Мой командир ни за что не хотел поверить, так я и с ним пари заключил — на новенькие бурки. Теперь считай, что и бурки эти мои...
Больше я не мог выдержать — кое-как оторвался от двери и шатаясь спустился вниз...
Одна только забота мучила меня в это время, чтобы, не дай бог, не скрипнула ступенька у меня под ногами! Представляете себе, если бы вдруг, услышав скрип, выглянул Прокопенко и увидел меня со сбритыми усами?!
Я вышел через ту же заднюю дверь и заторопился домой. Шагал и думал: «Ах, какая беда, как же я опозорился!..» Я был близок к отчаянию: не знал, что делать, куда податься.
Прежде всего пришла мысль как можно скорее бежать, убраться отсюда подальше. Но не мог же я бросить свою воинскую часть! Даже если бы я тут же, не откладывая, добрался до отдела кадров и добился немедленного перевода в другую часть, все равно пришлось бы вернуться сюда, чтобы сдать командование... Я проклял все на свете — и самого себя, и свою влюбчивость, и даже Галину Федоровну с ее чертовым банным заведением, будь оно неладно! «Ну и попал же я в историю! — говорил я себе в полной растерянности.— Что же теперь делать?»
...И вдруг неожиданная, сногсшибательная мысль мелькнула у меня в голове, как бы прорезав блеском молнии непроглядную тьму,— так, наверное, внезапно сделанное открытие наполняет томившийся по нему разум человека восторгом. Да, да, именно так озарило, окрылило, пронзило меня радостью и едва не сбило с ног мгновенное ослепительное видение: бутафорские усы Яшки-артиллериста, примеченные мной среди реквизита театра оперетты!
Такой чудодейственно великой, такой спасительной показалась мне эта мысль, такое ребяческое желание кататься по снегу охватило меня! Я зачерпывал горстями чистый, пушистый снег и глотал его — еще и еще...
Сам того не замечая, я не шел, а бежал, обливаясь потом. Наконец, совсем запарившись, сорвал с себя полушубок и подставил грудь морозному ветерку.
В самом деле, все устроится замечательно! Я сейчас же, не откладывая, явлюсь к моему знакомому заместителю директора театра и попрошу спасти от позора, одолжить хоть ненадолго те самые усы Яшки-артиллериста, которые висят в конце коридора в бутафорской. Налеплю их и буду ходить так до тех пор, пока не оформлю свой перевод в другую часть, подальше отсюда! А там — черт с ними, с усами, на новом месте никому не будет известно, носил я когда-нибудь усы или нет.
Я сразу же успокоился. Еще раз обдумал все в подробностях и направился к театру. А по пути опасливо озирался — не попасться бы на глаза знакомому человеку!
На мое счастье, заместитель директора оказался на месте.
Я с такой силой рванул дверь и так шумно ввалился в его крохотный кабинет, что он опешил. Сперва он внимательно посмотрел мне в лицо, потом оглядел меня с головы до ног, потом снова недоуменно воззрился на мое лицо — и так несколько раз.
Видимо, он не сразу сообразил, кто перед ним: то узнавал меня, то снова впадал в сомнение. Наконец он встал, подошел поближе и стал меня внимательно рассматривать.
Должно быть, он растерялся еще и оттого, что я был так необычно взволнован. Моя взвинченность, неестественное возбуждение поразили его.
— Что с вами, неужто случилось что-нибудь? — спросил он, пододвигая мне стул.— И усы сбрили зачем-то!..
— В том-то и вся беда!
— Так что же произошло?
Я понял, что излишне встревожил его своим трагическим тоном. Спохватившись, чтобы не перепугать его вконец и тем самым не напортить дела, я сказал по возможности спокойно:
— Ничего особенного не случилось, просто утром, при бритье... я подравнивал усы и срезал лишнее с одной стороны, потом попытался подогнать другой ус к первому, опять-таки переборщил и постепенно дошел до того, что сбрил их совсем! И вот теперь чуть не плачу от досады, собственное лицо мне опротивело! А вечером у меня назначено очень важное свидание, но явиться в таком виде я не могу, и теперь все пойдет прахом...
Замдиректора был человек опытный и умный. Он сперва от души расхохотался, а потом стал успокаивать меня: дескать, невелика беда, такое ли еще в жизни случается.
Но меня грызла моя забота, и я взмолился:
— Помогите мне, будьте другом!.. Он удивился:
— Чем же я могу помочь?
— Есть же у вас в реквизите накладные усы и бороды. Подберите мне подходящие. Я прилажу их себе, если понадобится, немного расчешу, авось удастся номер.
Он расхохотался как сумасшедший, смеялся долго, прямо-таки зашелся от смеха. Но человек он был душевный и не отказал мне в просьбе, послал за гримером.
Пришел гример, тщедушный старик. Заместитель директора сказал ему:
— Подберите для этого товарища большие каштановые усы Только никому об этом не рассказывайте. Товарищу капитану дано спецзадание и для большей безопасности он должен изменить свою внешность. Покажите ему все, что у вас есть, дайте выбрать подходящие усы и помогите их наклеить.
Старик гример разволновался. Он готов был расшибиться в лепешку, не знал, как выразить свои чувства:
— Господи, да я ради наших молодцов что угодно!..
Он решил, что я один из тех героев-разведчиков, которые творят всевозможные чудеса в тылу врага.
Мы заперлись с ним в его каморке без окон, маленькой, похожей на нору, и старик выложил передо мной всю свою бутафорию: столько усов и бород, разного цвета, формы, фасона и размера я в жизни своей не видел! И все были так искусно сделаны, выглядели так естественно, что их нельзя было отличить от настоящих.
Я жадно набросился на груду усов, стал лихорадочно перебирать их.
И вдруг чуть было не вскрикнул от радости: мне попались усы, в точности похожие на мои. Того же цвета и оттенка, такой же формы.
Добрый старик гример усердно принялся за дело. Сперва, вооружившись бритвой, чисто выбрил мою верхнюю губу, потом смочил ее какой-то жидкостью, смазал чем-то еще и приложил к ней поддельные усы. Приложил, прижал — и они сразу приклеились!
Я посмотрел в зеркало — и не поверил своим глазам! Передо мной был прежний капитан Яблочкин, пушистым усам которого завидовали многие...
Читали вы, как живой водой воскрешают мертвых? Вот так же воскресил меня этот тщедушный старик гример.
Я помотал головой, проверяя, хорошо ли держатся усы, но страхи мои были напрасны: они приросли к верхней губе так же прочно, как собственные, а то и еще прочней.
На радостях я расцеловал старика, я не знал, как его отблагодарить, а он со своей стороны радовался так, словно совершил необыкновенное чудо.
Милый старик напоследок дал мне маленький пузырек: «Как заметите, что усы отстают, снимите их и, чисто выбрив губу, вновь наклейте вот этой жидкостью».
Успокоившись, я еще раз внимательно рассмотрел в зеркало свои усы, схватил валявшиеся рядом ножницы и немного подрезал лишнее.
Старик схватился за голову: «Что вы делаете, это же не живые усы, они ведь на отрастут снова, разве можно их подстригать?!» Он так огорчился, что едва не заплакал.
Я кое-как его успокоил, попросил извинить меня...
Потом зашел к заместителю директора, чтобы сказать ему спасибо. Увидев меня, он снова захохотал и продолжал смеяться, пока я не вышел из его кабинета.
Тотчас по возвращении созвав своих офицеров, я постарался стоять перед НИМИ так, чтобы свет падал мне в лицо. Если что-нибудь в моей внешности покажется им необычным, думал я, то это не ускользнет от меня. Но они ничего не заметили, и я окончательно успокоился.
Я был я, такой же, как прежде!
Как это, оказывается, тяжко — потерять самого себя, свое лицо, и какая радость вновь найти себя!..
Вечером я зашел к Галине.
Сразу было заметно, что она ждала меня.
Когда я вошел в комнату, она вскинула на меня тревожный взгляд. Потом, убедившись, что мои каштановые пушистые усы, такие, какими она привыкла их видеть, красуются на своем месте, ласково мне улыбнулась.
— А я почему-то боялась, как бы вы и в самом деле не сбрили усы,— призналась она.— Но, видно, это не у вас, а у меня не хватает юмора... До чего же нелепо я себя вела! Чуть было не побежала к вам, да, спасибо, Ада удержала, убедила меня, что вы конечно же пошутили и не пожертвуете усами из-за сорвавшегося с языка неосторожного слова.
— А если бы я в самом деле сбрил их?
— Вы очень проиграли бы в моих глазах.
— Почему, Галина? Почему? Разве любовь не толкала людей на гораздо большие жертвы?
— О, тут совсем другое... Когда любовь требует от человека самопожертвования, героизма, великих дел... Но сбрить усы ради почти незнакомой женщины, с которой еще нет настоящей душевной близости, которая принадлежит другому и никогда не будет твоей, для женщины, которую, в сущности, и сам не знаешь, любишь или нет,— это, по меньшей мере, легкомысленно, несерьезно...
— Может, вы и правы, но... Скажите мне лучше, почему это невозможно, чтобы...— Я запнулся, ища слова.— Могу ли я надеяться хоть сколько-нибудь?..
— Вот с этого вы и должны были начать. Это и должны были постараться узнать в первую очередь.
— А если бы я спросил вас с самого начала, вы бы сказали?
— Сказала бы. Скрывать здесь нечего. У меня есть жених, которого я люблю. Ни за кого другого я не выйду замуж.
— Где он сейчас?
— В тылу врага. Если мы останемся живы, поженимся... Дверь распахнулась, и вошла Ада...
Нет, не вошла, а скорее вломилась и изумленно уставилась на меня. Убедившись, что мои усы на месте, она сказала с нескрываемой досадой и недовольной гримасой: — Поди теперь верь мужчинам! А ведь клялись и божились, что сбреете ради нее усы! Что же не сдержали слова?
— Ада! — одернула ее Галина строгим тоном.
— Думаете, я не слышала вашего разговора, когда он сбегал по лестнице, а ты кинулась за ним?
— Ада, нам с капитаном нужно поговорить, понимаешь?
— Так бы сразу и сказали, голубчики! — прошипела Ада. В тоне и в повадках ее проглядывала злобная зависть.
Выскочив из комнаты, она с силой хлопнула дверью.
В тот вечер я сидел у Галины допоздна. Мы так хорошо, так дружески откровенно беседовали, что мне не хотелось уходить. Тут только я понял по-настоящему, какая это славная, душевная, умная женщина.
И сказать вам по правде, я позавидовал незнакомому мне счастливчику, которого с таким постоянством, строго блюдя себя, дожидалась Галина.
В этот день я впервые изменил свое мнение о женщинах — и это благодаря Галине. Как же я, оказывается, ошибался, считая женщин слабыми созданиями, готовыми покориться тому, кто достаточно сильно этого пожелает, а тем более — применит силу. Нет, братцы, вовсе не так обстоит дело!
Уже светало, когда я попрощался с Галиной и спустился по скрипучей лестнице на улицу.
Правда, теперь я уже ничего не боялся, но в душе у меня была пустота, сердце сжималось от сожаления. Мне казалось, что я все-таки смешон и что никого нет смешней на свете...
Вернувшись в роту, я разбудил Репетилова и строго-настрого ему приказал ни в коем случае никому не рассказывать, что он сбрил мне усы. Я хоть и знал, что он уже разболтал мой секрет, но предпочел промолчать об этом. Однако приказал напоследок: «Если ты кому-нибудь проговорился, скажи, что это была шутка».
Полусонный сержант обалдело глядел на меня — он не мог понять, как оказались на своем обычном месте усы, которые этим утром он собственноручно сбрил аккуратнейшим образом, хоть и с сожалением.
Дай бог здоровья заместителю директора театра — его выдумка и здесь выручила меня! Я сказал сержанту, что, быть может, отправлюсь во вражеский тыл с особым заданием, что поэтому все, касающееся моих усов, является военной тайной, и не дай бог, если он ее разболтает, жизни не будет рад.
Сержант поверил и, кажется, стал уважать меня еще больше.
Рота спала, а я дремал одетый на своей лежанке, когда в землянку влетел Прокопенко, подскочил к моему изголовью и застыл как столб, недоуменно уставясь мне в лицо.
— Ты что, белены объелся? — спросил я и с опаской потрогал свои усы: уж не сбились ли на сторону, пока я спал...
— С ума сойти!.. Капитан, усы твои целы?! Каким образом? — вскричал Прокопенко и наклонился надо мной так низко, что почувствовал его дыхание.
— Слушай, Прокопенко, друг, ты, кажется, в самом деле сошел с ума? Или тебе что-нибудь неладное приснилось под утро? — спросил я с улыбкой.
— Постой, погоди! — словно вдруг что-то вспомнив, он поспешно выскочил наружу.
Я усмехнулся про себя — нетрудно было догадаться, что он побежал допрашивать сержанта, сбрившего вчера утром мои усы.
Я встал, взбил в чашке мыльную пену и приступил к бритью. Осторожно, чтобы не замочить усов, намазал я мылом щеки и подбородок вокруг них. На фоне белой как снег мыльной пены усы выглядели особенно пушистыми и красивыми.
Дверь с шумом распахнулась. Прокопенко, вконец расстроенный, ввалился, как подшибленный гусь, в землянку и плюхнулся на стул.
— Одурачили? Решил потешиться за мой счет, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39