его работа — разъясни ib им характер европейского товарно-денежного хозяйства и нравственную задачу литературы; ему надо бы кричать «караул!» при одном виде испещренного свастиками колокола и живучих остатков Африканского корпуса; он обязан был бы истошными криками вывести из транса тех несчастных, что стали жертвами Билли Грехэма, и пробудить ото сна всю братию Карло Шмида; в казарме летчиков он должен был провозгласить лозунг: «Долой атомную смерть!», а старых германцев ему следовало с пристрастием допросить, что они творили не столь давно с молодыми семитами. Не поступи он так
или подобным образом, ему ничего не осталось бы, как взять в руки посох.
Репортер же — вы разрешите чуть посодействовать вам небольшой маркировочной репликой,— репортер, которому пришла бы идея так поступить, загубил бы свою работу. Вообще-то говоря, он загубил бы ее и в том случае, если бы постоянно не стремился выйти из своей роли и бороться с недомыслием, путаницей в мыслях и злодеяниями; если бы в этом случае он не пытался высказаться с партийной точки зрения, он проявил бы низкую степень сознательности, и тут уж для него надо было бы приготовить посох, ибо наша профессия требует высокой степени сознательности.
Это была всего лишь маркировочная реплика. Я, если разрешите пролить каплю света на проблему, возвращаюсь к обязанностям и образу действия репортера, которые можно выразить на удивление простой формулой: действуй так, чтобы выполнять свою работу осмотрительно, настойчиво, не давая сбить себя с пути истинного. А это значит — надеюсь, вы разрешите мне подробное разъяснение,— это значит: если репортер попал в толпу роммелевских «лис пустыни» или благочестивых паломников, слушай во все уши, гляди во все глаза, а рот раскрывай лишь для хитроумных вопросов, это значит далее, собирай, набирай, копи, постигай, сохраняй и накапливай — слова, интонации, звуки, ужимки, жесты, манеру держаться, выражение лиц и глаз, движение губ, походку, узоры галстуков, марки автомашин, перстни с печатками, синтаксис, словарный запас, излюбленные сорта сигарет, рукопожатия, прически, модели шляп, это значит— ищи ответы на вопросы: кто, куда, где, как, и если удастся, почему?
Журналисту, который это забудет, заранее готовьте посох!
Если же он этого не забудет, милостивый государь, значит, выполнит то, что составляет суть его работы, и, выполнив эту часть своей работы, займется следующей частью, то есть отбором материала, с которым вернулся,— вы, возможно, уже уловили, reporter значит приносить что-то откуда-то,— и тут обнаружится, что у него собран материал годный и никуда не годный, все зависит от тех или иных причин, оставим их в стороне, иначе река нашего повествования растечется по необозримой дельте, и боюсь, что вы, невзирая на маркировочные буйки, которые я время от времени расставлял, в ней затеряетесь,— тут репортер не раз окажется перед трудным выбором и может даже дойти до белого каления, когда станет ясно: то, что он принимал за сокровища, другие считают мурой; где он видит драгоценные камни, все остальные видят дешевую подделку; и вот тогда нужно, собравшись с духом, отказаться от этого материала.
Рассмотрим следующий случай: один сотрудник «Нойе берли-нер рундшау» сфотографировал другого сотрудника «Нойе берли-Нер рундшау» в ситуации, которая — это легко предусмотреть — пожалуй, во веки веков не повторится: сотрудник, человек молодой, при случае даже воинствующий атеист, член партии и свободомыслящий человек, стоя на коленях, ползет, как доказывает нам фотография, нагруженный ребристым символом христианской веры, вокруг церкви в Альтёттинге, и он — о чем также свидетельствует эта фотография — чувствует себя явно не в своей тарелке.
Фотография не опубликована — не стану сбивать вас с толку перечислением причин,— фотография не опубликована.
Что же, считать, что она обратилась в ничто, в монстра, которого следует уничтожить?
Нет, я этого не считаю, сударь! Для меня она осталась частицей моей работы, комической частицей моей жизни, свидетельством моей уверенности, что нет ничего невозможного, это часть меня самого и часть моего собрата по труду, вот этого самого молодого человека, работать с которым я имею удовольствие не один год. Мы же с вами, вы, сударь мой, и я, мы с вами ни малейшего удовольствия, полагаю я, иметь от совместной работы не будем, если, конечно, вы не выберете единственно верный путь и не сделаете то, чем по-настоящему внушите мне уважение: сядете и поучитесь, дабы знать что-нибудь путное, помимо греческих собачьих хвостов, и в конце концов станете толково выполнять свою работу. Это пойдет на пользу вам, это пойдет на пользу НБР, на пользу всем нам, к тому же вам не вредно поиметь в виду: вы стартовали у нас, сударь, поистине хуже самого захудалого собачьего хвоста.
В стенах НБР это была самая продолжительная речь Федора Габельбаха, самый продолжительный визит Герберта Блека в фотолабораторию, а у Давида на самое продолжительное время язык прилип к гортаци.
Но с каким успехом Герберт Блек стартовал, с таким успехом прошел он за год и всю дистанцию.
Он снова и снова запутывался в путанице сомнительных идей и подозрительных явлений; он не мог поладить в редакции ни с одним «человеком как некой данностью», и сама Иоганна, хоть неистово, но терпеливо формирующая нового человека, не в состоянии была переформировать этого Блека; у него начисто отсутствовали щупы будущего, а в мозгу не сыскалось самого крошечного уголка спецназначения, где прижилось бы чувство юмора; он так долго долбил о прогрессе, что слушатели увядали
от скуки, и не оставил по себе, когда наконец покинул редакцию, ничего, кроме обычая, смущающего каждого непосвященного, обычая, по-латыни называемого usus, согласно которому на собраниях и планерках в самую наинеподходящую минуту должен был раздаться возглас: «Превращение человека в насекомое— выход для нас неприемлемый!»
Вот и все, не так уж это много для главного редактора. Ибо главный редактор Герберт Блек не обладал одной весьма важной добродетелью, наиболее почитаемой в стране, точным слепком с которой был журнал «Нойе берлинер рундшау»: при всей своей учености он не понимал, что ученью нет и не бывает конца.
Вскоре он исчез из памяти сотрудников НБР, а редакция продолжала работать, и теперь, без него, лучше прежнего.
Но пришел новый главный; он назначил Возницу Майера диспетчером и нисколько не боялся Габельбаха; он прямо спросил у Давида, кто такой этот треклятый Архипенко; он, прежде чем прийти в редакцию, просмотрел годовые подшивки «Нойе берлинер рундшау» и, говоря о совершенствовании, рекомендовал сотрудникам изучать один давний рождественский номер и те пожелания, что высказали в давнем сорок пятом году кондукторша трамвая и полицейский; он очень скоро распознал всю опасность возгласа: «Нам чего-то не хватает!», он тоже был человек ученый и наверняка опытный в обращении с идеями и явлениями, но поначалу сидел тихонько и работал до тех пор, пока не понял: такая редакция — производство совсем особого рода.
Однако этот главный не удержался, с ним случилось следующее: сознавая, что он новичок, он ходил по редакции с оглядкой, подмечал ее особенности, он дознался, почему Иоганна Мюнцер звалась в редакции Пентесилеей, а в ротационном цеху Петрушенцией, уяснил себе принцип, которым руководствовался Габельбах, собирая свои фото, а также его пунктик говорить о сумбуре и хаосе, когда речь заходила об организационных принципах НБР, докопался до истории брака завкадрами Каролы Крель, постиг словоохотливость господина Ратта касательно гомеровских времен, благодаря фрейлейн Лило был в курсе читательских писем и знал о своеобразном обаянии знатоков во всевозможных областях, а благодаря Вознице Майеру был в курсе различий между интеллектуалами и прогрессивной интеллигенцией.
Вместе с деталями он постиг и общие редакционные дела: складчину на подарки, штурмовщину, мелкие стычки бригад, великие битвы за лишнюю уборщицу, неравномерный ритм между одним плановым заданием и другим плановым заданием, специфику взлетов и падений производительности труда, ритуал распределения премий, мелодичность интонаций в Международный женский день, силу главного бухгалтера и всесилие Объединения народных предприятий, называемого кратко и безобидно ОНП.
Именно его всесилие и неисповедимость его решений этот главный почувствовал на собственной шкуре, ибо, как раз когда он счел, что разбирается в сути новой работы, именно в эту минуту, через год, его отозвали с поста главного редактора НБР, другой, более высокий пост уже поджидал его.
Такая редакция — это всего-навсего обычное производство.
8
Во времена, когда правил преемник преемника первого преемника Возницы Майера, во времена, стало быть, третьего действительного и наделенного исполнительной властью главного редактора «Нойе берлинер рундшау», Давид наткнулся в экономическом отделе АДН на сообщение, весьма его заинтересовавшее.
По существующим правилам Давиду следовало переправить это сообщение Йохену Гюльденстерну, ибо экономика подлежала его компетенции, а со времени прихода к власти третьего преемника в редакции строго придерживались компетенции. Но Давид, взяв ленту с этим сообщением, отправился к Иоганне Мюнцер. Что тоже противоречило заведенному порядку. По заведенному порядку тот, у кого возникала идея, обязан был изложить ее на планерке или же, в случаях безотлагательных, тотчас и в первую голову — главному редактору. В этом была своя логика; такой порядок укреплял организационный принцип, повышал оперативность, упрочивал положение главного и умерял авторитет Пентесилеи.
Давид не без основания полагал, что данный пункт играл в приказах третьего преемника, скажем прямо, не последнюю роль. Давид понимал его и скрепя сердце даже соглашался с ним. Ведь, когда Иоганна произносила «здесь сейчас», а она все еще охотно повторяла свое любимое речение, оно все еще напоминало о царящем кругом опустошении или хотя бы о минных полях, а скептическое отношение к своим согражданам все еще уравновешивалось у нее тайным умыслом сформировать нового человека. АИЦ так и осталась ее кумиром, а склонность к Архипенко — величайшим пугалом, и она пыталась по-прежнему ориентироваться сама и ориентировать других на пример «великих лет», даже в тех случаях, когда эти «великие годы» уже по историческим причинам не могли служить примером.
Однако сама она, несмотря ни на что, оставалась для Давида примером, на который он постоянно равнялся. И пусть она порой своей подозрительностью против всего, что не предусмотрено было в «великих книгах», повергала его в отчаяние, зато вынуждала доказывать ей то или иное положение, вынуждала его думать, раздумывать и даже задумываться над будущим.
И пусть она частенько нападала на него как истая Пентеси-лея, зато ограждала его от всяких и разных опасностей: от заносчивости, которая, казалось, шла рука об руку со сноровкой, какую обрел Давид в обращении со словами; от уныния, которое порой одолевало его, если у него на глазах бесследно рассеивалась взлелеянная им мечта или, что того хуже, скрывалась из глаз уже проделанная работа; она пыталась остеречь его, не всегда успешно, но так, что его не оставляли сомнения в собственной правоте; да, она пыталась остеречь его от тщеславия, опьянения успехом, жалостливости к собственной особе, переоценки собственных сил, недооценки собственных сил, от безудержной увлеченности и от вспышек командирского рвения.
Она хитростью ограждала его от упоения как поднебесными высями, так и морскими глубинами, удерживая много лет на золотой середине, и не отпускала с чрезвычайно расплывчато очерченной должности референта, на которой он порой, правда, оказывался мощной дланью редактрисы, но всегда оставался только дланью Иоганны Мюнцер.
Третий действительный и исполняющий должность обладатель первого места в выходных данных и в этом деле кое-что переиначил; кое-что, правда, но так, чго в редакции стало чуть больше порядка и чуть меньше стало чувствоваться влияние редактрисы на текущие дела. В штатном расписании Давид назывался отныне не референтом редактрисы, а референтом редакции, и правомочием распоряжаться его особой владел самолично третий преемник.
Давид очень скоро ощутил, во что такое преобразование вылилось: если прежде он был своего рода редактором для особых поручений, преимущественно для поручений Пентесилеи, и сколько душе угодно повсюду разъезжал и обо всем писал, то ныне его все больше и больше загружали организационными заданиями.
В этом тоже была своя логика, ибо среди старожилов НБР он был самым испытанным, превосходно разбирался в сложной системе редакционной жизни, в механизме журнального дела и был весьма и весьма полезен третьему преемнику, пришедшему к ним из ежедневной газеты. Однако Давид, хоть скрепя сердце и принимал общие нововведения, от всего сердца противился перемене, коснувшейся его лично. Он понимал: да, аппарат редакции требует опытного руководства — штат сотрудников увеличивался, структура его усложнялась с каждым годом, и прежними незатейливыми приемами с ним уже не совладать, но ведь он, Давид,— журналист, а не управленческий работник; он хотел видеть и слышать и писать, а не просматривать бумаги, выслушивать жалобы бухгалтера и составлять запросы на фондовые материалы.
Вот отчего ему так по душе пришлось сообщение отдела экономики АДН, вот отчего он не передал его Иохену Гюльден-стерну, вот отчего он не отправился с идеей, возникшей у него благодаря этому сообщению, к Преемнику III и не ждал еженедельной планерки, а, взяв телетайпную ленту, пошел к Иоганне Мюнцер.
— У меня кое-что есть,— объявил он,— разрешите прочитать?
— Э, дельце, видимо, щекотливое,— ответила она,— раз ты пришел ко мне, значит, мы затеваем интригу, понятно, интригу положительную, как ты это называешь, но, гляди, именно положительную, иначе, надеюсь, ты не осмелился бы прийти ко мне; ну, значит, читай, дружок.
И Давид прочел:
— «По приглашению «British Gunsmith Association» * народные предприятия по производству охотничьих ружей ГДР примут участие в выставке охотничьего и спортивного оружия в Лондоне».
Иоганна, поразмыслив, кивнула и сказала:
— Иной раз согрешишь невольно и воскликнешь мысленно: проклятая классовая борьба! Вот нам волей-неволей приходится хвастать смертоносным оружием, нам здесь сейчас, чтобы заграница обратила внимание на нашу республику; как тут не согрешить!
— Охотничьим и спортивным оружием,— мягко напомнил Давид.
— Да как у тебя язык не отсох от такого сочетания: спортивное оружие! Я за спорт; я присутствовала на многих всесоюзных спартакиадах... э, да что там, а ты, значит, хочешь отправиться в Британию, к пушечным королям?
— «Gunsmith Association» никакого касательства к пушкам не имеет; они оружейники, они изготовляют...
— Знаю, знаю, спортивное оружие, но это же словесный
* Британская ассоциация оружейных мастеров (англ.).
цинизм, надеюсь, ты помнишь, что такое цинизм!
— Угу,— подтвердил Давид,— собачья философия. Оба рассмеялись, и тут Иоганна поинтересовалась:
— А он еще ничего не знает?
— Нет.
— А наш «эконом» тоже не знает?
— Иохен Гюльденстерн? Нет, тот тоже не знает.
— А репортерская группа?
— И они не знают. Сообщение только что получено с телетайпа.
— Ну что ж, предложи завтра на планерке, но не слишком нажимай, слышишь, подай в «разном», будь готов ко всему, на это требуется валюта, и вообще данный случай вправе обсуждать все: бухгалтер, репортеры, «эконом» Розенкранц, то бишь Гюльденстерн, кадровичка, Габельбах по поводу фото из Альбиона, наши международники и, разумеется, сам товарищ главный редактор; будь готов ко всему!
Она оказалась права: все, когда речь зашла о «Gunsmith Association», пожелали высказаться, хотя до того, при обсуждении недельного плана, высказывались далеко не все.
Преемник III стоял за разделение ведомственных интересов; эффективность-де возрастает, если по обсуждаемому вопросу выступают только люди компетентные, а таковых в редакции ныне развелось великое множество. И на этом совещании все мирно и тихо выступали по очереди, пока Давид не зачитал свое «разное», а Иоганна Мюнцер не выудила из этого «разного» пункт, который ее, видимо, заинтересовал:
— Не так быстро, Давид, за тобой не поспеешь. Может, другие и поспевают, но я уже стара. Ты, кажется, прочел там что-то о промышленной выставке?
— О промышленной выставке? Нет, об этом ни слова не было сказано. Да она бы и не попала в «разное», такой материал я передал бы Иохену Гюльденстерну.
— Но ты же сказал что-то о выставке?
— Выставка? Что-то не помню, ах да, извини, да, ты права, товарищ Мюнцер, предполагается выставка охотничьего оружия, вот что;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
или подобным образом, ему ничего не осталось бы, как взять в руки посох.
Репортер же — вы разрешите чуть посодействовать вам небольшой маркировочной репликой,— репортер, которому пришла бы идея так поступить, загубил бы свою работу. Вообще-то говоря, он загубил бы ее и в том случае, если бы постоянно не стремился выйти из своей роли и бороться с недомыслием, путаницей в мыслях и злодеяниями; если бы в этом случае он не пытался высказаться с партийной точки зрения, он проявил бы низкую степень сознательности, и тут уж для него надо было бы приготовить посох, ибо наша профессия требует высокой степени сознательности.
Это была всего лишь маркировочная реплика. Я, если разрешите пролить каплю света на проблему, возвращаюсь к обязанностям и образу действия репортера, которые можно выразить на удивление простой формулой: действуй так, чтобы выполнять свою работу осмотрительно, настойчиво, не давая сбить себя с пути истинного. А это значит — надеюсь, вы разрешите мне подробное разъяснение,— это значит: если репортер попал в толпу роммелевских «лис пустыни» или благочестивых паломников, слушай во все уши, гляди во все глаза, а рот раскрывай лишь для хитроумных вопросов, это значит далее, собирай, набирай, копи, постигай, сохраняй и накапливай — слова, интонации, звуки, ужимки, жесты, манеру держаться, выражение лиц и глаз, движение губ, походку, узоры галстуков, марки автомашин, перстни с печатками, синтаксис, словарный запас, излюбленные сорта сигарет, рукопожатия, прически, модели шляп, это значит— ищи ответы на вопросы: кто, куда, где, как, и если удастся, почему?
Журналисту, который это забудет, заранее готовьте посох!
Если же он этого не забудет, милостивый государь, значит, выполнит то, что составляет суть его работы, и, выполнив эту часть своей работы, займется следующей частью, то есть отбором материала, с которым вернулся,— вы, возможно, уже уловили, reporter значит приносить что-то откуда-то,— и тут обнаружится, что у него собран материал годный и никуда не годный, все зависит от тех или иных причин, оставим их в стороне, иначе река нашего повествования растечется по необозримой дельте, и боюсь, что вы, невзирая на маркировочные буйки, которые я время от времени расставлял, в ней затеряетесь,— тут репортер не раз окажется перед трудным выбором и может даже дойти до белого каления, когда станет ясно: то, что он принимал за сокровища, другие считают мурой; где он видит драгоценные камни, все остальные видят дешевую подделку; и вот тогда нужно, собравшись с духом, отказаться от этого материала.
Рассмотрим следующий случай: один сотрудник «Нойе берли-нер рундшау» сфотографировал другого сотрудника «Нойе берли-Нер рундшау» в ситуации, которая — это легко предусмотреть — пожалуй, во веки веков не повторится: сотрудник, человек молодой, при случае даже воинствующий атеист, член партии и свободомыслящий человек, стоя на коленях, ползет, как доказывает нам фотография, нагруженный ребристым символом христианской веры, вокруг церкви в Альтёттинге, и он — о чем также свидетельствует эта фотография — чувствует себя явно не в своей тарелке.
Фотография не опубликована — не стану сбивать вас с толку перечислением причин,— фотография не опубликована.
Что же, считать, что она обратилась в ничто, в монстра, которого следует уничтожить?
Нет, я этого не считаю, сударь! Для меня она осталась частицей моей работы, комической частицей моей жизни, свидетельством моей уверенности, что нет ничего невозможного, это часть меня самого и часть моего собрата по труду, вот этого самого молодого человека, работать с которым я имею удовольствие не один год. Мы же с вами, вы, сударь мой, и я, мы с вами ни малейшего удовольствия, полагаю я, иметь от совместной работы не будем, если, конечно, вы не выберете единственно верный путь и не сделаете то, чем по-настоящему внушите мне уважение: сядете и поучитесь, дабы знать что-нибудь путное, помимо греческих собачьих хвостов, и в конце концов станете толково выполнять свою работу. Это пойдет на пользу вам, это пойдет на пользу НБР, на пользу всем нам, к тому же вам не вредно поиметь в виду: вы стартовали у нас, сударь, поистине хуже самого захудалого собачьего хвоста.
В стенах НБР это была самая продолжительная речь Федора Габельбаха, самый продолжительный визит Герберта Блека в фотолабораторию, а у Давида на самое продолжительное время язык прилип к гортаци.
Но с каким успехом Герберт Блек стартовал, с таким успехом прошел он за год и всю дистанцию.
Он снова и снова запутывался в путанице сомнительных идей и подозрительных явлений; он не мог поладить в редакции ни с одним «человеком как некой данностью», и сама Иоганна, хоть неистово, но терпеливо формирующая нового человека, не в состоянии была переформировать этого Блека; у него начисто отсутствовали щупы будущего, а в мозгу не сыскалось самого крошечного уголка спецназначения, где прижилось бы чувство юмора; он так долго долбил о прогрессе, что слушатели увядали
от скуки, и не оставил по себе, когда наконец покинул редакцию, ничего, кроме обычая, смущающего каждого непосвященного, обычая, по-латыни называемого usus, согласно которому на собраниях и планерках в самую наинеподходящую минуту должен был раздаться возглас: «Превращение человека в насекомое— выход для нас неприемлемый!»
Вот и все, не так уж это много для главного редактора. Ибо главный редактор Герберт Блек не обладал одной весьма важной добродетелью, наиболее почитаемой в стране, точным слепком с которой был журнал «Нойе берлинер рундшау»: при всей своей учености он не понимал, что ученью нет и не бывает конца.
Вскоре он исчез из памяти сотрудников НБР, а редакция продолжала работать, и теперь, без него, лучше прежнего.
Но пришел новый главный; он назначил Возницу Майера диспетчером и нисколько не боялся Габельбаха; он прямо спросил у Давида, кто такой этот треклятый Архипенко; он, прежде чем прийти в редакцию, просмотрел годовые подшивки «Нойе берлинер рундшау» и, говоря о совершенствовании, рекомендовал сотрудникам изучать один давний рождественский номер и те пожелания, что высказали в давнем сорок пятом году кондукторша трамвая и полицейский; он очень скоро распознал всю опасность возгласа: «Нам чего-то не хватает!», он тоже был человек ученый и наверняка опытный в обращении с идеями и явлениями, но поначалу сидел тихонько и работал до тех пор, пока не понял: такая редакция — производство совсем особого рода.
Однако этот главный не удержался, с ним случилось следующее: сознавая, что он новичок, он ходил по редакции с оглядкой, подмечал ее особенности, он дознался, почему Иоганна Мюнцер звалась в редакции Пентесилеей, а в ротационном цеху Петрушенцией, уяснил себе принцип, которым руководствовался Габельбах, собирая свои фото, а также его пунктик говорить о сумбуре и хаосе, когда речь заходила об организационных принципах НБР, докопался до истории брака завкадрами Каролы Крель, постиг словоохотливость господина Ратта касательно гомеровских времен, благодаря фрейлейн Лило был в курсе читательских писем и знал о своеобразном обаянии знатоков во всевозможных областях, а благодаря Вознице Майеру был в курсе различий между интеллектуалами и прогрессивной интеллигенцией.
Вместе с деталями он постиг и общие редакционные дела: складчину на подарки, штурмовщину, мелкие стычки бригад, великие битвы за лишнюю уборщицу, неравномерный ритм между одним плановым заданием и другим плановым заданием, специфику взлетов и падений производительности труда, ритуал распределения премий, мелодичность интонаций в Международный женский день, силу главного бухгалтера и всесилие Объединения народных предприятий, называемого кратко и безобидно ОНП.
Именно его всесилие и неисповедимость его решений этот главный почувствовал на собственной шкуре, ибо, как раз когда он счел, что разбирается в сути новой работы, именно в эту минуту, через год, его отозвали с поста главного редактора НБР, другой, более высокий пост уже поджидал его.
Такая редакция — это всего-навсего обычное производство.
8
Во времена, когда правил преемник преемника первого преемника Возницы Майера, во времена, стало быть, третьего действительного и наделенного исполнительной властью главного редактора «Нойе берлинер рундшау», Давид наткнулся в экономическом отделе АДН на сообщение, весьма его заинтересовавшее.
По существующим правилам Давиду следовало переправить это сообщение Йохену Гюльденстерну, ибо экономика подлежала его компетенции, а со времени прихода к власти третьего преемника в редакции строго придерживались компетенции. Но Давид, взяв ленту с этим сообщением, отправился к Иоганне Мюнцер. Что тоже противоречило заведенному порядку. По заведенному порядку тот, у кого возникала идея, обязан был изложить ее на планерке или же, в случаях безотлагательных, тотчас и в первую голову — главному редактору. В этом была своя логика; такой порядок укреплял организационный принцип, повышал оперативность, упрочивал положение главного и умерял авторитет Пентесилеи.
Давид не без основания полагал, что данный пункт играл в приказах третьего преемника, скажем прямо, не последнюю роль. Давид понимал его и скрепя сердце даже соглашался с ним. Ведь, когда Иоганна произносила «здесь сейчас», а она все еще охотно повторяла свое любимое речение, оно все еще напоминало о царящем кругом опустошении или хотя бы о минных полях, а скептическое отношение к своим согражданам все еще уравновешивалось у нее тайным умыслом сформировать нового человека. АИЦ так и осталась ее кумиром, а склонность к Архипенко — величайшим пугалом, и она пыталась по-прежнему ориентироваться сама и ориентировать других на пример «великих лет», даже в тех случаях, когда эти «великие годы» уже по историческим причинам не могли служить примером.
Однако сама она, несмотря ни на что, оставалась для Давида примером, на который он постоянно равнялся. И пусть она порой своей подозрительностью против всего, что не предусмотрено было в «великих книгах», повергала его в отчаяние, зато вынуждала доказывать ей то или иное положение, вынуждала его думать, раздумывать и даже задумываться над будущим.
И пусть она частенько нападала на него как истая Пентеси-лея, зато ограждала его от всяких и разных опасностей: от заносчивости, которая, казалось, шла рука об руку со сноровкой, какую обрел Давид в обращении со словами; от уныния, которое порой одолевало его, если у него на глазах бесследно рассеивалась взлелеянная им мечта или, что того хуже, скрывалась из глаз уже проделанная работа; она пыталась остеречь его, не всегда успешно, но так, что его не оставляли сомнения в собственной правоте; да, она пыталась остеречь его от тщеславия, опьянения успехом, жалостливости к собственной особе, переоценки собственных сил, недооценки собственных сил, от безудержной увлеченности и от вспышек командирского рвения.
Она хитростью ограждала его от упоения как поднебесными высями, так и морскими глубинами, удерживая много лет на золотой середине, и не отпускала с чрезвычайно расплывчато очерченной должности референта, на которой он порой, правда, оказывался мощной дланью редактрисы, но всегда оставался только дланью Иоганны Мюнцер.
Третий действительный и исполняющий должность обладатель первого места в выходных данных и в этом деле кое-что переиначил; кое-что, правда, но так, чго в редакции стало чуть больше порядка и чуть меньше стало чувствоваться влияние редактрисы на текущие дела. В штатном расписании Давид назывался отныне не референтом редактрисы, а референтом редакции, и правомочием распоряжаться его особой владел самолично третий преемник.
Давид очень скоро ощутил, во что такое преобразование вылилось: если прежде он был своего рода редактором для особых поручений, преимущественно для поручений Пентесилеи, и сколько душе угодно повсюду разъезжал и обо всем писал, то ныне его все больше и больше загружали организационными заданиями.
В этом тоже была своя логика, ибо среди старожилов НБР он был самым испытанным, превосходно разбирался в сложной системе редакционной жизни, в механизме журнального дела и был весьма и весьма полезен третьему преемнику, пришедшему к ним из ежедневной газеты. Однако Давид, хоть скрепя сердце и принимал общие нововведения, от всего сердца противился перемене, коснувшейся его лично. Он понимал: да, аппарат редакции требует опытного руководства — штат сотрудников увеличивался, структура его усложнялась с каждым годом, и прежними незатейливыми приемами с ним уже не совладать, но ведь он, Давид,— журналист, а не управленческий работник; он хотел видеть и слышать и писать, а не просматривать бумаги, выслушивать жалобы бухгалтера и составлять запросы на фондовые материалы.
Вот отчего ему так по душе пришлось сообщение отдела экономики АДН, вот отчего он не передал его Иохену Гюльден-стерну, вот отчего он не отправился с идеей, возникшей у него благодаря этому сообщению, к Преемнику III и не ждал еженедельной планерки, а, взяв телетайпную ленту, пошел к Иоганне Мюнцер.
— У меня кое-что есть,— объявил он,— разрешите прочитать?
— Э, дельце, видимо, щекотливое,— ответила она,— раз ты пришел ко мне, значит, мы затеваем интригу, понятно, интригу положительную, как ты это называешь, но, гляди, именно положительную, иначе, надеюсь, ты не осмелился бы прийти ко мне; ну, значит, читай, дружок.
И Давид прочел:
— «По приглашению «British Gunsmith Association» * народные предприятия по производству охотничьих ружей ГДР примут участие в выставке охотничьего и спортивного оружия в Лондоне».
Иоганна, поразмыслив, кивнула и сказала:
— Иной раз согрешишь невольно и воскликнешь мысленно: проклятая классовая борьба! Вот нам волей-неволей приходится хвастать смертоносным оружием, нам здесь сейчас, чтобы заграница обратила внимание на нашу республику; как тут не согрешить!
— Охотничьим и спортивным оружием,— мягко напомнил Давид.
— Да как у тебя язык не отсох от такого сочетания: спортивное оружие! Я за спорт; я присутствовала на многих всесоюзных спартакиадах... э, да что там, а ты, значит, хочешь отправиться в Британию, к пушечным королям?
— «Gunsmith Association» никакого касательства к пушкам не имеет; они оружейники, они изготовляют...
— Знаю, знаю, спортивное оружие, но это же словесный
* Британская ассоциация оружейных мастеров (англ.).
цинизм, надеюсь, ты помнишь, что такое цинизм!
— Угу,— подтвердил Давид,— собачья философия. Оба рассмеялись, и тут Иоганна поинтересовалась:
— А он еще ничего не знает?
— Нет.
— А наш «эконом» тоже не знает?
— Иохен Гюльденстерн? Нет, тот тоже не знает.
— А репортерская группа?
— И они не знают. Сообщение только что получено с телетайпа.
— Ну что ж, предложи завтра на планерке, но не слишком нажимай, слышишь, подай в «разном», будь готов ко всему, на это требуется валюта, и вообще данный случай вправе обсуждать все: бухгалтер, репортеры, «эконом» Розенкранц, то бишь Гюльденстерн, кадровичка, Габельбах по поводу фото из Альбиона, наши международники и, разумеется, сам товарищ главный редактор; будь готов ко всему!
Она оказалась права: все, когда речь зашла о «Gunsmith Association», пожелали высказаться, хотя до того, при обсуждении недельного плана, высказывались далеко не все.
Преемник III стоял за разделение ведомственных интересов; эффективность-де возрастает, если по обсуждаемому вопросу выступают только люди компетентные, а таковых в редакции ныне развелось великое множество. И на этом совещании все мирно и тихо выступали по очереди, пока Давид не зачитал свое «разное», а Иоганна Мюнцер не выудила из этого «разного» пункт, который ее, видимо, заинтересовал:
— Не так быстро, Давид, за тобой не поспеешь. Может, другие и поспевают, но я уже стара. Ты, кажется, прочел там что-то о промышленной выставке?
— О промышленной выставке? Нет, об этом ни слова не было сказано. Да она бы и не попала в «разное», такой материал я передал бы Иохену Гюльденстерну.
— Но ты же сказал что-то о выставке?
— Выставка? Что-то не помню, ах да, извини, да, ты права, товарищ Мюнцер, предполагается выставка охотничьего оружия, вот что;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50