Helen сидела молча, разглядывая дом, двор, будто видела их впервые, и изредка бросала взгляды на офицера. Кизим докурил американскую сигарету из пачки с верблюдом, немного посидел и медленно стал вставать, решив, что разговор окончен. Увидев это, Helen поспешно обратилась к нему, боясь, видимо, его ухода.
- Скажите, что будет с нами?
- С кем?!
- …с девочками, с персоналом, с Кунцем?
- Helen, я не провидец. Я не могу сказать, что будет через десять минут, тем более что будет со всеми людьми в будущем. Могу только сказать, что девочек отправят в лечебницу, Вы сможете уехать домой или туда, куда захотите, впрочем, как и весь персонал пансионата, Кунца и солдат, скорее всего, поместят в лагерь для военнопленных.
- А Вы? Что будет с Вами?
- Я? Я продолжу служить до окончания войны. Потом уеду на родину.
- У вас там семья?
- Нет… жена погибла, родители умерли…
- Извините…
- Ничего.
- Во всем виноваты мы! Это чувство вины у немецкого народа будет очень долго! – она смотрела на капитана и в ее глазах блестели слезы. Он не смог ей сразу ничего ответить. Да и что он мог сказать?! Сказать, что немецкий народ не виноват?! И во всем виновен только Гитлер?! Но разве только Гитлер воевал, расстреливал, сжигал, уничтожал?! Разве не немецкий народ все это делал?! Разве не немецкий народ, вскидывая руку вверх, кричал «Да здравствует фюрэр!», а потом загонял толпы народа в газовые камеры, сараи Хотыни, вешал ни в чем не повинных стариков, женщин и детей!
Вот, напротив него сидит немка, представитель того самого народа. Но почему у него нет к ней ненависти?! Разве не должна она принять на себя часть справедливого гнева, за все страдания, выпавшие на его долю и на долю миллионов людей разных национальностей?! Разве не проще обвинить эту немку в начале войны и ее последствиях?! Ведь она частица немецкого народа. И она, в этом он был уверен, тоже кричала «Хай Гитлер!» Однако, после довольно долгого его молчания и долгого ее ожидания, Кизим в задумчивости сказал:
- Народ здесь ни причем! Он не совершает преступления, их совершают люди! Каждый человек в отдельности. Тот, кто стреляет, вместо отказа от убийства, тот, кто вешает, сжигает и не мучается потом совершенным преступлением.
- Но народ состоит из людей! – воскликнула немка. – И чем больше людей исполнять преступные приказы, тем страшней народ!
Она встала, быстро подошла к мужчине, который сидел напротив нее, и устало смотрел куда-то в сторону. Остановившись перед ним, Helen задрала рукав своей черной кофточки и показала ему оголенную руку, на которой синела аккуратная татуировка в виде нескольких цифр.
- Вы знаете, что есть это?
- Нет…
- Это память о лагере… но перед ним был гестапо… - ее глаза сверкали капельками слез.
- Но почему? За что?! – Кизим был поражен. Он никак не мог предположить, что эта красивая молодая женщина, будучи немкой, побывала в гестапо и в концлагере. Чем она могла так напугать фашистов.
- На меня донести соседи, которые знали, что я помогать больным русским. Они сообщить гестапо, что я ваша шпион. Меня пытать и потом поместить на год в исправительный лагерь.
- Простите меня Helen…
- О! За что?! – удивилась девушка.
- За то, что мы считаем фашистами всех немцев!
- О! Нет! Нет! Вы не думать, что я оправдываться! – ее глаза мгновенно высохли, и она превратилась в гордую арийку. – Я только говорить, что немецкий народ весь виновен в этой война.
Женщина опустила рукав и вернулась на скамейку. Кизим почувствовал, как она пожалела о том, что произошло и теперь ей неудобно за свою откровенность. Чтобы как-то отвлечь ее от чувства неловкости и воспоминаний, он задал глупый вопрос, о котором потом тоже пожалел.
- Helen, а Вы были замужем?
- …найн. Моего жениха убили под Москвой. Мы знать друг друга с детства, жила вместе в одном доме.
- Еще раз простите…
- Нет, не надо извиняться. Ведь и у Вас много горя…
- Да… война никого не пощадила…
- Простите, - девушка встала, - мне надо идти. Скоро прогулка девочек, я должна помогать frau Garson.
- Да, да, конечно! – Кизим встал, провожая немку.
* * *
Ближе к вечеру, закончив проверку караула, комроты сидел в библиотеке и листал какую-то книжку. Она была на немецком языке, который он так за все время войны и не выучил. Петр Трофимович не пытался понять, о чем книга и не старался перевести текст. Его привлекали в ней красивые репродукции старинных гравюр. Это занятие его увлекло, и он не сразу услышал стук в дверь.
- Товарищ капитан, разрешите?! – после довольно продолжительного стука в библиотеку вошел дежурный по роте.
- Слушаю.
- В расположение нашего подразделения прибыл майор-танкист с ординарцем. Спрашивают Вас.
- Хорошо. Скажи, что сейчас буду, - Кизим встал, взял с кресла портупею и неспешно стал застегивать ремень.
Во дворе он увидел майора-танкиста и бойца в танковом комбинезоне. Майор сидел в курилке, курил и внимательно рассматривал гуляющих девочек. На вид ему было не больше тридцати. Выглядел он молодо, но в его волосах кое-где уже искрилась седина. Внимательно рассмотрев гостя, Кизим решил, что танкист скорее всего душа любой компании. Такие мужчины очень высокого мнения о себе и они нравятся женщинам. Заметив Петра Трофимовича, молодой офицер встал и, не вынимая сигареты изо рта, пошел навстречу.
- Приветствую, тебя капитан! Майор Иванов! Командир сто тридцать четвертого.
- Капитан Кизим. Командир роты охраны штаба корпуса.
- Очень приятно, - танкист крепко пожал руку капитана, - вот, ехали в расположение нашей части и нарвались на отряд фрицев примерно в двадцати километрах к северу отсюда. Пришлось улепетывать. Если бы не «союзник», - он махнул головой в сторону «Виллиса», неизвестно где бы щас были: у тебя или у господа бога в гостях! Пока убегали, заблудились и выскочили к вам. Слушай, капитан, разреши заночевать у тебя. Скоро ночь, а до полка еще ехать и ехать. Боюсь, снова нарвемся на фрицев. Дорог не знаем, карта хоть и есть, но все по-немецки! Тем более, ночью! Хрен поймешь где – что! Тут и днем-то заблудишься! А завтра с утреца мы с бойцом двинем к нашим. Ну что, поставишь на временное довольствие в своем цветнике?!
- Хорошо. Конечно, оставайся. Место найдем. Ординарца определим к моим бойцам, а тебе найдем отдельное помещение.
- Ну, спасибо тебе, капитан! Как звать-то тебя?
- Петр.
- А меня Николаем! Что, будем знакомы, «царица полей»! – он еще раз крепко сжал руку Кизима и многозначительно потряс флягой, висевшей у него на ремне. – Где мы можем употребить свои боевые сто грамм за знакомство и за победу? Надеюсь, есть чем закусить?!
- Пойдем, - хозяин повел гостя в свой кабинет-библиотеку. По пути он подозвал дежурного, и сказал ему, чтоб тот организовал накрытие стола.
В библиотеке танкист по-хозяйски снял портупею и фуражку, и бросил их на диван, на котором спал Кизим. Затем он прошелся по помещению, скрипя почти новыми сапогами и заглядывая во все углы.
- Хорошо устроился! Мне бы так! И хоромы и гарем!
- Этот «гарем» несовершеннолетний!
- Ну, не скажи! Есть там экземплярчики! Да хотя бы та немочка, что присматривает за ними! А?! – он хитро подмигнул капитану и громко рассмеялся, - глаз, наверное, положил?! Ну, не бойся, не отобью! Хотя я бы всех их к стенке и не дрогнул бы!
Вскоре, постучавшись, вошел дежурный и принес закуску. Боец разложил еду на столе, предварительно накрыв его газетой «Красная звезда». Майор, не дожидаясь пока боец закончит, взял свою флягу с дивана, подошел к столу и стал разливать спирт по железным кружкам.
- Что, капитан! Вздрогнем?! За нашу победу!
- Вздрогнем, - Кизим тоже подошел к столу, когда дежурный вышел. – Давай, майор, выпьем за то, что остались живы, и за то, чтоб больше никто не погиб!
- Давай! Много мы похоронили друзей закадычных. Скольких боевых товарищей полегло по пути в логово! Знаешь, капитан, я хочу въехать в Берлин на своей «тридцать четверке», дать бронебойным по рейхстагу и закончить на этом войну. Вот тогда я напьюсь, так напьюсь! Ой, держитесь немки! Покажу вам, какой он русский мужик!
Они выпили, майор налил еще по одной. Кизим закусил толстым шматком сала с черным хлебом и, вновь взяв кружку, спросил:
- За что получил Красную звезду?
- За Курск! Ох, и бойня там была! Вспомнишь, и жуть берет! Дым, дым, огонь, везде. Если есть ад, то я был в нем! Где наши, где фрицы?! Ничего не поймешь! Из моего полка тогда я потерял три четверти состава! Самого три раза подбивали. После первого раза мы с экипажем захватили «тигр» и долбали фашистов в их же тылу, пока наши нас не долбанули! Тогда погиб мой стрелок, Ваня Смирнов. Потом мы засели в «тридцать четверке», которая стояла без гусениц, и колошматили по фрицам до последнего снаряда. Тогда уже фрицы подожгли нас. Хорошо мы успели выпрыгнуть! Пересели на машину одного моего взводного, у него ранило водителя и убило стрелка. А нас оставалось уже как раз двое… - майор замолчал, потом налил себе и Кизиму водки и, не чокаясь, выпил. Его взгляд потух, и он уставился в одну точку. Через минуту он продолжил дрогнувшим голосом. - На огромном поле перемешались наши и вражеские машины. Видишь крест на броне танка - и стреляешь по нему. Стоял такой грохот, что перепонки давило, кровь текла из ушей. Сплошной рев моторов, лязганье металла, грохот, взрывы снарядов, дикий скрежет разрываемого железа. Танки шли на танки. Вспоминаю и вижу ужас и смерть! От выстрела в бензобаки танки мгновенно вспыхивали. Открывались люки, и танковые экипажи пытались выбраться наружу. Я видел молодого лейтенанта, наполовину сгоревшего, повисшего на броне. Раненный, он не смог выбраться из люка. Так и погиб. Не было никого рядом, чтобы помочь ему. Мы потеряли ощущение времени, не чувствовали ни жажды, ни зноя, ни даже ударов в тесной кабине танка. Одна мысль, одно стремление - пока жив, бей врага. Наши танкисты, выбравшиеся из своих разбитых машин, искали на поле вражеские экипажи, тоже оставшиеся без техники, и били их из пистолетов, схватывались в рукопашной. Помню капитана, который в каком-то исступлении забрался на броню подбитого немецкого «тигра» и бил автоматом по люку, чтобы «выкурить» оттуда гитлеровцев. Помню, как отважно действовал командир одной танковой роты. Он подбил вражеский «тигр». Но и сам был подбит. Выскочив из машины, танкисты потушили огонь. И снова пошли в бой. Не могу забыть девчушек-санинструкторов, которые бросались на помощь раненым и контуженым бойцам, вытаскивали их из горящих машин. Над нами шли воздушные бои. Самолеты пикировали так низко, что наши радиостанции принимали с неба отголоски жестокого боя. В наушниках слышалось: «Я - Сокол! Иду на таран! Прощайте, товарищи!». Вот так, капитан! Да что там вспоминать! Если бы только Курск!... Скольких товарищей похоронил…да… ну, да не будем…вздрогнули что ли?!
- …вздрогнули…
- Да ты, я смотрю, тоже при орденах! Тоже, небось, многое повидал?! - майор вытер рукавом губы и посмотрел на грудь Кизима, - все мы хлебнули и повидали горя на этой войне…будь она проклята! Сам откуда?
- Из Сибири.
- А я Воронежский. Я ведь по профессии строитель, а на войне пришлось стать танкистом и взрывать все, что построено. А ты кем был до воны?
- А я учитель.
- Уважаю! Ну, что за товарища Сталина?!
- Да, за товарища Сталина.
- За нашего любимого вождя и вдохновителя всех наших побед!
- Да, - они чокнулись и выпили еще. По мере того как майор наливался спиртом взгляд его мрачнел и из, казалось, добродушного парня превращался в угрюмого, злого и малоразговорчивого человека. Он почти не закусывал, а только курил папиросы одну за другой.
Вскоре Кизим вышел в коридор, оставив хмурого гостя дымить очередной папиросой в библиотеке. Подозвав к себе дежурного, он распорядился разместить ординарца майора в помещении второго взвода, а для последнего приготовить комнату, расположенную на втором этаже возле комнаты воспитанниц. Затем он вернулся к столу.
- Майор, закусывай! Развезет!
- Не переживай… я еще и не столько могу выпить…
- Верю. Но может на сегодня хватит?!
- Все нормально, Петя! – отозвался заплетающимся голосом танкист, - где у тебя можно бросить кости? Я что-то устал…
- Пойдем, - Петр Трофимович взял уставшего и изрядно пьяного офицера под руки и повел того в приготовленную дневальным спальню. По дороге танкист что-то бормотал и слегка сопротивлялся, убеждая, что он и сам может дойти. Но Кизим не выпускал его из своих объятий до самой кровати. Там он усадил его на пружинистое ложе и, пожелав хорошо отдохнуть, оставил одного.
* * *
Уже не первую ночь он просыпался заполночь, часа в три и долго не мог уснуть. Вот опять все повторилось. Раненая рука ныла и стонала. Казалось, что она - это отдельный организм, не входящий в состав его тела. Боль была ноющей, выкручивающей суставы и мышцы. Он пытался крутить руку вместе с направлением боли то по часовой стрелке, то против, но легче от этого ему не становилось. Сон прошел окончательно. Пытаясь отвлечься от надоедливой и противной боли, он попытался заставить себя думать только о хорошем, вспомнить в подробностях приятные минуты, случившиеся в его жизни. Для таких случаев у него всегда было несколько моментов, уже не раз поминавшихся и легко восстанавливаемых его памятью в мельчайших подробностях. Особенно ему нравилось вспоминать тот день, когда он познакомился со своей женой. Это произошло в тридцать пятом на праздничной демонстрации первого мая. День был на удивление теплый, ярко светило весеннее солнце. Только прохладный ветерок совсем немного портил детскую радость от ощущения наступившей весны. Повсюду трепетали красные флаги и транспаранты с крупными белыми буквами «МИР, ТРУД, МАЙ!», растянутые поперек улиц. Они надувались как паруса кораблей. Повсюду счастливые люди. Разноцветные шары. Гвоздики в петлях мужских пиджаков. Небольшие группы людей стоящие то там, то здесь, весело разговаривающие, смеющиеся, улыбающиеся. Музыка из колоколов репродукторов, музыка аккордеонов и гитар, песни, вырывающиеся высоко в небо над компаниями совершенно разных, но одинаково радующихся празднику людей. И лица. Лица, излучающие счастье. Люди словно оживали вместе с просыпающейся природой. Такая радость могла случаться только в детстве. Он шел к месту встречи работников и учеников его школы, когда его обогнала веселая гурьба девушек. Они о чем-то непринужденно болтали и их слова то и дело прерывались неуемным хохотом. Одна из девушек задела его плечом и обернулась чтобы попросить прощение. Он нисколько не огорчился и лукаво улыбнулся ей. Она расхохоталась в очередной раз, но тут же внимательно и серьезно посмотрела ему в глаза. Их взгляды встретились и, именно в ту минуту, в ту секунду он понял, что влюбился! Маша была молода и красива. Ее длинные волосы развивались на ветру и умудрялись попадать ей в широко раскрытые глаза, пухлые ненакрашенные губки, закрутиться вокруг элегантных ушек и зацепиться за вздернутый носик. Она, не позволяя им вести себя так, постоянно придерживала своей тоненькой ручкой.
- Извините, пожалуйста! – прозвенел ее голосок. – Я случайно!
- Ой! Да не извиняйтесь! Я даже не почувствовал! – улыбаясь ответил он.
- Машка! Побежали, а то опоздаем! – потянули ее за рукав подружки, пытаясь перевести быстрый шаг в легкий бег.
- Бегите, я догоню вас! – и она еще раз посмотрела ему в глаза, утопив его в голубизне своих. – А Вы куда идете? Где у вас сбор?
- На Лермонтова.
- Ой! И у нас там! Пойдемте?!
- С удовольствием! Как Вас зовут?
- Маша! А Вас?!
- Меня Петр.
- Очень приятно! – и она весело зашагала рядом с ним. «Вот оно! Счастье! Вот она – моя судьба!» - думал он, и это была правда! Он понял, что только она есть его судьба!
И с того времени они не расставались больше никогда, они зашагали по жизни рядом. Разлучила их только война.
Он вспомнил любимую дочурку. Вспомнил, как она любила засыпать у него на плече. Как прижималась к нему, повторяя «папочка». Как она радовалась, когда он возвращался домой. Как гордо шла по городу, держась за его руку своей маленькой детской ручонкой.
Воспоминания, сначала вызванные искусственно, стали плавно меняться, перескакивать с одного момента на другой. Он вспомнил детство, как мальчишкой бегал по берегу реки и громко смеялся. Они с отцом ходили на рыбалку, а он выпустил в реку всю рыбу, пойманную отцом. Отец сначала разозленный, а потом уже развеселившийся гонялся за ним, чтобы затем повалить на речной песок и в шутку отлупить. Потом в голове возникли картины гимназии, Рождественские гуляния, девочки из соседней женской гимназии, санки, снег, мороз…музыка…музыка духового оркестра в парке…опять весна… вот осень в том же парке…желтые, красные, бурые кленовые листья под ногами…
Он стал проваливаться в дремоту.
1 2 3 4 5 6 7