Он рассказал нам о том, как она первый раз искупалась в море, в Трувиле, в начале пятидесятых. Она с невероятным изумлением смотрела на океан, а потом вскинула руки, завизжала от восторга и на своих худеньких, костлявых, слабеньких ножках побежала к воде и окунулась в прохладные синие волны. А они с братом последовали за ней, оглашая воздух дикими воплями, очарованные зрелищем этой новой, незнакомой им Сары, которую они никогда не видели.
– Она была просто красавицей, – вспоминал Николя, – она была потрясающе красивой восемнадцатилетней девушкой, в которой кипела жизнь и внутренняя энергия, и в тот день я впервые ощутил, что в ней живет счастье и что для нее еще не все потеряно. Что в ней еще не умерла надежда.
А через два года, подумала я, она навсегда исчезла из жизни Дюфэров, забрав с собой в Америку свое тайное прошлое. А еще через двадцать лет она погибла. Интересно, какими они были для нее, эти двадцать лет жизни в Америке? Замужество, рождение сына. Была ли она счастлива в Роксбери? Я понимала, что только Уильям знал ответ на эти вопросы. Только Уильям мог рассказать нам об этом. Я встретилась взглядом с Эдуардом и готова была поклясться, что и он думает о том же.
Я услышала скрежет ключа в замке, и на пороге появился мой супруг, загорелый, красивый, пахнущий дорогим одеколоном «Habit Rouge», улыбающийся, здоровающийся со всеми за руку. И на память мне невольно пришли строки из песенки Кэрли Саймона, которые, как заявила Чарла, напоминают ей о Бертране: «Ты пришла на вечеринку так, как будто поднималась на яхту…»
* * *
Из-за моей беременности Бертран решил отложить наш переезд в квартиру на рю де Сантонь. В странной новой жизни, к которой я до сих пор не привыкла, его физическое, дружеское присутствие и помощь ощущались на каждом шагу, но душой я его не чувствовала. Его не было со мной. Он мотался по стране больше обычного, возвращался домой поздно, уходил ни свет ни заря. Мы по-прежнему делили с ним постель, но это уже не было супружеское ложе. Между нами выросла Берлинская стена.
Зоя же, напротив, спокойно отнеслась к происходящему. Она часто заводила речь о ребенке, о том, как много он для нее значит, и о том, что она ему очень рада. Когда родители гостили в Париже, она с удовольствием ходила с моей матерью по магазинам, и, попав в «Бонпуант», невероятно дорогой и эксклюзивный бутик детской одежды на Университетской улице, они просто обезумели от восторга.
Большинство окружающих меня людей реагировали точно так же, как моя дочь, мои родители и сестра, или как мои родственники со стороны мужа и Mam?: перспектива появления на свет ребенка их несказанно волновала и радовала. Даже Джошуа, чье презрительное отношение к детям и больничным листам по уходу за ними вошло в поговорку, и тот выказал некоторый интерес.
– Я и не подозревал, что в преклонном возрасте у людей тоже рождаются дети, – ехидно заметил он.
Никто и словом не обмолвился о том двусмысленном положении, в котором оказался наш брак. Такое впечатление, что никто ничего не замечал. Неужели все они втайне надеялись, что Бертран сменит гнев на милость после рождения ребенка? Что он примет малыша с распростертыми объятиями?
Я понимала, что мы с Бертраном замкнулись каждый в своей скорлупе, предпочитая молчание живому общению. Мы оба ждали момента, когда ребенок придет в этот мир. И тогда будет видно. Тогда каждому из нас придется сделать первый шаг. И каждый из нас должен будет принять одно-единственное решение.
Однажды утром я почувствовала, как глубоко во мне зашевелился наш малыш. Он брыкался и толкал меня, я была совершенно уверена в этом, хотя некоторые мамаши ошибочно принимают за это образование газов. Мне страстно хотелось, чтобы мой ребенок наконец увидел свет и я могла взять его на руки. Мне ненавистно было это состояние летаргии и бесконечного ожидания. Я чувствовала себя в ловушке. Мне хотелось приблизить наступление зимы, начало следующего года, а с ним и рождение ребенка.
Я всей душой ненавидела затянувшееся лето, уходящую жару, растянувшиеся до бесконечности минуты, падавшие в вечность с неторопливостью пылинок, танцующих в лучах солнца. Я ненавидела слово, которым французы обозначали начало сентября, возобновление занятий в школе и новое начало после летних каникул: la rentree, то есть «возвращение», которое звучало повсюду – на радио, телевидении, на страницах газет и журналов. Я ненавидела людей, которые интересовались, как мы назовем ребенка. Амниоцетез, пункция плодного пузыря, позволила установить его пол, но я не желала, чтобы мне об этом говорили. Пока еще у малыша не было имени. Что отнюдь не означало, что я не была к этому готова.
Я вычеркивала каждый прошедший день в календаре. Сентябрь сменился октябрем. Живот у меня округлился. Мне разрешили вставать, и теперь я могла приходить в офис на работу, встречать Зою из школы, ходить в кино с Изабеллой и встречаться с Гийомом в «Селекте» за обедом.
Но хотя дни и обрели некоторый смысл и значение, пустота и боль во мне не проходили.
Уильям Рейнсферд. Его лицо. Его глаза. Выражение его лица, когда он смотрел на маленькую девочку с желтой звездой на груди. «Господи…» Его голос, когда он произнес это слово.
Интересно, как он живет сейчас? Неужели он просто стер из памяти нашу встречу, после того как, уходя, повернулся спиной ко мне и Зое? Неужели, переступив порог дома, он все забыл?
Или все было по-другому? Быть может, жизнь его превратилась в ад, потому что он не мог забыть моих слов, потому что они изменили все его существование? Мать превратилась для него в незнакомку. Оказывается, у нее было прошлое, о котором он даже не подозревал.
Думала я и о том, сказал ли он что-нибудь жене и детям. Рассказывал ли он им о беременной американке, которая вдруг появилась в Лукке в сопровождении дочери, показала ему фотографию и заявила, что его мать была еврейкой, что во время войны она попала в облаву? Рассказал ли он им что-нибудь о том, что ей пришлось пережить, о том, как она страдала, как потеряла младшего брата и родителей, о которых они никогда не слышали?
Может быть, он занялся поисками информации о «Вель д'Ив», читал статьи и книги о том, что произошло в июле сорок второго года в самом сердце Парижа.
Может быть, ночами он лежал без сна в своей постели и думал о матери, о ее прошлом, о том, что было правдой, а что осталось тайной – недосказанной, погруженной во тьму.
* * *
Ремонт в квартире на рю де Сантонь был почти закончен. Бертран устроил все так, чтобы мы с Зоей переехали туда сразу же после рождения ребенка, в феврале. Квартира выглядела совсем по-другому, она стала красивой и элегантной. Сотрудники мужа постарались на славу. Она больше не несла на себе отпечаток личности и вкусов Mam? и, как мне представлялось, уже ничем даже отдаленно не походила на квартиру, в которой некогда жила Сара.
Но, бродя по пахнущим свежей краской пустым комнатам, заглянув на новенькую кухню и в свой личный кабинет, я все время спрашивала себя, а смогу ли жить здесь. Смогу ли я жить здесь, где умер младший братик Сары? Потайного шкафа больше не существовало, его убрали, объединяя две комнаты в одну, но почему-то от этого для меня ничего не изменилось.
Это произошло здесь, на этом самом месте. Я ничего не могла поделать с собой, не могла прогнать воспоминания об этих кошмарных событиях. Я ничего не рассказывала дочери о разыгравшейся здесь трагедии. Но она чувствовала ее.
Однажды сырым ноябрьским утром я отправилась в свои новые апартаменты, чтобы решить вопрос с занавесками, обоями и ковровыми покрытиями. В этом хлопотном деле неоценимую помощь мне оказывала Изабелла, которая сопровождала меня в походах по магазинам и супермаркетам. К нескрываемому восторгу Зои я решила отказаться от неброских, приглушенных тонов, которым отдавала предпочтение в прошлом, и остановить свой выбор на ярких, смелых цветах. Бертран лишь небрежно отмахнулся, говоря:
– Вы с Зоей можете делать все, что хотите. В конце концов, это ваш дом.
Для своей спальни Зоя выбрала зеленовато-желтый и бледно-лиловый тона. В этом она настолько походила на Чарлу, что я не могла не улыбнуться.
На голых полированных половицах меня поджидала внушительная стопка каталогов. Я внимательно перелистывала их, когда зазвонил мой сотовый. Номер был мне знаком – звонили из дома престарелых, в котором жила Mam?. В последнее время она выглядела усталой, раздраженной, иногда бывала просто невыносимой. Было почти невозможно заставить ее улыбнуться, и даже Зое приходилось нелегко во время встреч с бабушкой. Мадам злилась на всех подряд. В последнее время визиты к ней превратились в тягостную обузу.
– Мадемуазель Жармон? Это Вероника, сиделка из дома престарелых. Боюсь, что у меня для вас не очень хорошие новости. Мадам Тезак чувствует себя плохо, у нее случился удар.
Я вздрогнула и выпрямилась. Мне стало страшно.
– Удар?
– Сейчас ей немного лучше, с нею доктор Роше, но все равно вам лучше приехать. Мы уже созвонились с вашим свекром. Но нам не удалось разыскать вашего супруга.
Я нажала кнопку отбоя, сама не своя от беспокойства и страха. В оконные стекла барабанил дождь. Куда подевался Бертран? Я набрала его номер и наткнулась на голосовую почту. В его конторе тоже никто не знал, где он находится, даже Антуан. Я сообщила ему, что нахожусь в квартире на рю де Сантонь, и попросила передать Бертрану, чтобы он позвонил мне как можно быстрее. Я сказала, что дело очень срочное и не терпит отлагательств.
– Mon Dieu , что-нибудь с ребенком? – запинаясь, пробормотал он.
– Нет, Антуан, не с ребенком, а с бабушкой, – ответила я и повесила трубку.
Я выглянула на улицу. Снаружи хлестал настоящий ливень, на город опустился серый блестящий занавес. Я наверняка промокну до нитки. А это плохо, подумала я. Впрочем, плевать. Mam?. Замечательная, очаровательная Mam?. Моя Mam?. Нет, Mam? не могла вот так просто взять и оставить меня одну, сейчас она была мне очень нужна. Все случилось слишком быстро, я даже не успела подготовиться. Но разве можно когда-нибудь подготовиться к ее смерти, подумала я. Я огляделась по сторонам, вспомнив о том, что именно здесь, в этой квартире, я впервые встретилась с ней. И снова на меня невыносимой тяжестью обрушились события, которые произошли здесь очень давно и совсем недавно. Наверное, они вернулись из прошлого и теперь преследуют меня.
Я решила позвонить Сесиль и Лауре, чтобы сообщить им о том, что случилось, а заодно и убедиться, что они собираются приехать в дом престарелых. Голос Лауры звучал сухо и по-деловому, она разговаривала со мной из своей машины. Мы договорились, что встретимся у Mam?. Сесиль проявила больше эмоций, кажется, она не на шутку испугалась, в голосе ее звучали слезы.
– Ох, Джулия, я даже боюсь подумать, что Mam?… ты понимаешь… это слишком ужасно…
Я сообщила ей, что не могу дозвониться до Бертрана. Она удивилась.
– Но я только что разговаривала с ним, – заявила она.
– Ты говорила с ним по сотовому телефону?
– Нет, – нерешительно ответила она.
– Где он, у себя в конторе?
– Он должен заехать за мной с минуты на минуту. Мы поедем с ним в дом престарелых.
– Я не смогла дозвониться до него.
– Вот как? – осторожно заметила она. – Понятно.
И тут я поняла. Я почувствовала, как во мне поднимается гнев.
– Он был у Амели, правильно?
– У Амели? – тупо повторила она.
Я нетерпеливо притопнула ногой.
– Перестань, Сесиль. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.
– Кто-то звонит в дверь, наверное, это Бертран, – переполошившись, испуганно пролепетала она.
И повесила трубку. Я стояла посреди пустой комнаты, сжимая в руках, как оружие, сотовый телефон. Потом подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Мне хотелось ударить Бертрана. Дело было даже не в его продолжающейся интрижке с Амели. Меня оскорбило то, что у его сестер был номер телефона этой женщины на случай крайней необходимости. А у меня его не было. Меня до глубины души оскорбило то, что несмотря на наш развалившийся брак он так и не нашел в себе мужества признаться мне, что по-прежнему встречается с этой женщиной. Как всегда, обо всем я узнала последней. Обманутая жена из водевилей.
Я стояла так очень долго, слушая, как во мне ворочается и толкается малыш. И не знала, плакать мне или смеяться.
Неужели мне до сих пор небезразличен Бертран, и поэтому мне так больно? Или это во мне говорит лишь уязвленная гордость? Амели, ее парижский гламур и совершенство, ее квартира, выходящая на Трокадеро, вызывающе обставленная в стиле модерн, ее безупречно вышколенные дети – Bonjour, Madame, – и ее крепкие духи, запах которых въелся в одежду и волосы Бертрана. Если он любил ее, а не меня, то почему боялся сказать мне об этом? Неужели не решался сделать мне больно? Или он страшился реакции Зои? Чего он так испугался? Когда же он наконец поймет, что более всего меня угнетает не его неверность, а именно трусость?
Я прошла на кухню. Во рту у меня пересохло. Я включила воду и принялась пить прямо из-под крана, упираясь своим уже внушительным животом в раковину. Снова выглянув наружу, я заметила, что дождь вроде бы начал стихать. Набросив на себя плащ, я схватила сумочку и направилась к двери.
И тут кто-то постучал в нее тремя короткими, отрывистыми ударами.
Бертран, мрачно решила я. Скорее всего, Антуан или Сесиль посоветовали ему позвонить или приехать.
Я представила себе, как внизу, в машине, сидит и ждет Сесиль. Представила себе ее замешательство. Нервное, напряженное молчание, которое воцарится в салоне в ту самую секунду, как только я сяду в «ауди».
Ну ладно, я им покажу. Я им все скажу, выдам по первое число. Я не стану разыгрывать из себя тихую и покорную французскую супругу. Я заставлю Бертрана сказать мне правду.
Резким рывком я распахнула дверь.
Но мужчина, стоявший на пороге, оказался вовсе не Бертраном.
Я мгновенно узнала его высокий рост, разворот широких плеч. Пепельно-седые светлые волосы потемнели от дождя и мокрыми прядями прилипли к голове.
Уильям Рейнсферд.
Ошеломленная, я сделала шаг назад.
– Я выбрал неудачный момент? – спросил он.
– Нет, – с трудом выдавила я.
Ради всего святого, что здесь происходит? Что ему нужно?
Мы молча смотрели друг на друга. С тех пор как я видела его в последний раз, в его лице что-то изменилось. Он выглядел усталым, изможденным. Его что-то мучило и угнетало. Он больше ничем не напоминал упитанного, загорелого сибарита.
– Мне нужно поговорить с вами, – заявил он. – Дело срочное. Прошу прощения, я не смог найти ваш номер телефона. Поэтому и приехал сюда. Вчера вечером вас здесь не было, поэтому я подумал, что лучше зайти еще раз, с утра.
– Как вы узнали этот адрес? – сбитая с толку, спросила я. – Он же нигде не зарегистрирован, мы сюда еще не переехали.
Из кармана плаща он вынул конверт.
– Адрес был указан вот здесь. Та же самая улица, которую вы упомянули в Лукке. Рю де Сантонь.
Я покачала головой.
– Все равно я ничего не понимаю.
Он протянул мне конверт, старый, с потрепанными и рваными уголками. На нем не было никакого адреса.
– Откройте его, – попросил он.
Я вынула из конверта тонкий, ветхий блокнот, выцветший рисунок и длинный латунный ключ, который с лязгом упал на пол. Он наклонился, поднял его и положил на ладонь, чтобы я видела.
– Что это? – устало поинтересовалась я.
– Когда вы уехали из Лукки, я был в шоке. Я все никак не мог забыть эту фотографию. Я все время думал о ней.
– Да, – протянула я, чувствуя, как в груди у меня учащенно забилось сердце.
– Я полетел в Роксбери, чтобы повидаться с отцом. Он очень болен, как вам, должно быть, известно. Он умирает от рака и больше не может разговаривать. Я позволил себе осмотреться, скажем так, и в его письменном столе нашел вот этот конверт. Он сохранил его, даже спустя столько лет. Мне он его никогда не показывал.
– Зачем вы приехали? – прошептала я.
В его глазах таилась боль, боль и страх.
– Потому что я хочу, чтобы вы рассказали мне о том, что произошло. О том, что случилось с моей матерью, когда она была маленькой. Я должен знать все. И вы – единственный человек, который может мне в этом помочь.
Я взглянула на ключ, который он держал в руке. Потом посмотрела на рисунок. На нем был неумело изображен маленький кудрявый мальчуган. Мне показалось, что он сидел в тесном шкафу, держа на коленях книгу, а рядом с ним лежал плюшевый медвежонок. На обороте выцветшими чернилами было написано: «Мишель. Рю де Сантонь, 26». Я перевернула несколько страниц в блокноте. Никаких дат и чисел. Короткие предложения на французском, написанные в форме стихотворения, неразборчивые и уже почти неразличимые. В глаза мне бросились отдельные слова: «концентрационный лагерь», «ключ», «не забуду никогда», «смерть».
– Вы читали это? – спросила я.
– Пытался. Я не очень силен во французском. Так что смог понять далеко не все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Она была просто красавицей, – вспоминал Николя, – она была потрясающе красивой восемнадцатилетней девушкой, в которой кипела жизнь и внутренняя энергия, и в тот день я впервые ощутил, что в ней живет счастье и что для нее еще не все потеряно. Что в ней еще не умерла надежда.
А через два года, подумала я, она навсегда исчезла из жизни Дюфэров, забрав с собой в Америку свое тайное прошлое. А еще через двадцать лет она погибла. Интересно, какими они были для нее, эти двадцать лет жизни в Америке? Замужество, рождение сына. Была ли она счастлива в Роксбери? Я понимала, что только Уильям знал ответ на эти вопросы. Только Уильям мог рассказать нам об этом. Я встретилась взглядом с Эдуардом и готова была поклясться, что и он думает о том же.
Я услышала скрежет ключа в замке, и на пороге появился мой супруг, загорелый, красивый, пахнущий дорогим одеколоном «Habit Rouge», улыбающийся, здоровающийся со всеми за руку. И на память мне невольно пришли строки из песенки Кэрли Саймона, которые, как заявила Чарла, напоминают ей о Бертране: «Ты пришла на вечеринку так, как будто поднималась на яхту…»
* * *
Из-за моей беременности Бертран решил отложить наш переезд в квартиру на рю де Сантонь. В странной новой жизни, к которой я до сих пор не привыкла, его физическое, дружеское присутствие и помощь ощущались на каждом шагу, но душой я его не чувствовала. Его не было со мной. Он мотался по стране больше обычного, возвращался домой поздно, уходил ни свет ни заря. Мы по-прежнему делили с ним постель, но это уже не было супружеское ложе. Между нами выросла Берлинская стена.
Зоя же, напротив, спокойно отнеслась к происходящему. Она часто заводила речь о ребенке, о том, как много он для нее значит, и о том, что она ему очень рада. Когда родители гостили в Париже, она с удовольствием ходила с моей матерью по магазинам, и, попав в «Бонпуант», невероятно дорогой и эксклюзивный бутик детской одежды на Университетской улице, они просто обезумели от восторга.
Большинство окружающих меня людей реагировали точно так же, как моя дочь, мои родители и сестра, или как мои родственники со стороны мужа и Mam?: перспектива появления на свет ребенка их несказанно волновала и радовала. Даже Джошуа, чье презрительное отношение к детям и больничным листам по уходу за ними вошло в поговорку, и тот выказал некоторый интерес.
– Я и не подозревал, что в преклонном возрасте у людей тоже рождаются дети, – ехидно заметил он.
Никто и словом не обмолвился о том двусмысленном положении, в котором оказался наш брак. Такое впечатление, что никто ничего не замечал. Неужели все они втайне надеялись, что Бертран сменит гнев на милость после рождения ребенка? Что он примет малыша с распростертыми объятиями?
Я понимала, что мы с Бертраном замкнулись каждый в своей скорлупе, предпочитая молчание живому общению. Мы оба ждали момента, когда ребенок придет в этот мир. И тогда будет видно. Тогда каждому из нас придется сделать первый шаг. И каждый из нас должен будет принять одно-единственное решение.
Однажды утром я почувствовала, как глубоко во мне зашевелился наш малыш. Он брыкался и толкал меня, я была совершенно уверена в этом, хотя некоторые мамаши ошибочно принимают за это образование газов. Мне страстно хотелось, чтобы мой ребенок наконец увидел свет и я могла взять его на руки. Мне ненавистно было это состояние летаргии и бесконечного ожидания. Я чувствовала себя в ловушке. Мне хотелось приблизить наступление зимы, начало следующего года, а с ним и рождение ребенка.
Я всей душой ненавидела затянувшееся лето, уходящую жару, растянувшиеся до бесконечности минуты, падавшие в вечность с неторопливостью пылинок, танцующих в лучах солнца. Я ненавидела слово, которым французы обозначали начало сентября, возобновление занятий в школе и новое начало после летних каникул: la rentree, то есть «возвращение», которое звучало повсюду – на радио, телевидении, на страницах газет и журналов. Я ненавидела людей, которые интересовались, как мы назовем ребенка. Амниоцетез, пункция плодного пузыря, позволила установить его пол, но я не желала, чтобы мне об этом говорили. Пока еще у малыша не было имени. Что отнюдь не означало, что я не была к этому готова.
Я вычеркивала каждый прошедший день в календаре. Сентябрь сменился октябрем. Живот у меня округлился. Мне разрешили вставать, и теперь я могла приходить в офис на работу, встречать Зою из школы, ходить в кино с Изабеллой и встречаться с Гийомом в «Селекте» за обедом.
Но хотя дни и обрели некоторый смысл и значение, пустота и боль во мне не проходили.
Уильям Рейнсферд. Его лицо. Его глаза. Выражение его лица, когда он смотрел на маленькую девочку с желтой звездой на груди. «Господи…» Его голос, когда он произнес это слово.
Интересно, как он живет сейчас? Неужели он просто стер из памяти нашу встречу, после того как, уходя, повернулся спиной ко мне и Зое? Неужели, переступив порог дома, он все забыл?
Или все было по-другому? Быть может, жизнь его превратилась в ад, потому что он не мог забыть моих слов, потому что они изменили все его существование? Мать превратилась для него в незнакомку. Оказывается, у нее было прошлое, о котором он даже не подозревал.
Думала я и о том, сказал ли он что-нибудь жене и детям. Рассказывал ли он им о беременной американке, которая вдруг появилась в Лукке в сопровождении дочери, показала ему фотографию и заявила, что его мать была еврейкой, что во время войны она попала в облаву? Рассказал ли он им что-нибудь о том, что ей пришлось пережить, о том, как она страдала, как потеряла младшего брата и родителей, о которых они никогда не слышали?
Может быть, он занялся поисками информации о «Вель д'Ив», читал статьи и книги о том, что произошло в июле сорок второго года в самом сердце Парижа.
Может быть, ночами он лежал без сна в своей постели и думал о матери, о ее прошлом, о том, что было правдой, а что осталось тайной – недосказанной, погруженной во тьму.
* * *
Ремонт в квартире на рю де Сантонь был почти закончен. Бертран устроил все так, чтобы мы с Зоей переехали туда сразу же после рождения ребенка, в феврале. Квартира выглядела совсем по-другому, она стала красивой и элегантной. Сотрудники мужа постарались на славу. Она больше не несла на себе отпечаток личности и вкусов Mam? и, как мне представлялось, уже ничем даже отдаленно не походила на квартиру, в которой некогда жила Сара.
Но, бродя по пахнущим свежей краской пустым комнатам, заглянув на новенькую кухню и в свой личный кабинет, я все время спрашивала себя, а смогу ли жить здесь. Смогу ли я жить здесь, где умер младший братик Сары? Потайного шкафа больше не существовало, его убрали, объединяя две комнаты в одну, но почему-то от этого для меня ничего не изменилось.
Это произошло здесь, на этом самом месте. Я ничего не могла поделать с собой, не могла прогнать воспоминания об этих кошмарных событиях. Я ничего не рассказывала дочери о разыгравшейся здесь трагедии. Но она чувствовала ее.
Однажды сырым ноябрьским утром я отправилась в свои новые апартаменты, чтобы решить вопрос с занавесками, обоями и ковровыми покрытиями. В этом хлопотном деле неоценимую помощь мне оказывала Изабелла, которая сопровождала меня в походах по магазинам и супермаркетам. К нескрываемому восторгу Зои я решила отказаться от неброских, приглушенных тонов, которым отдавала предпочтение в прошлом, и остановить свой выбор на ярких, смелых цветах. Бертран лишь небрежно отмахнулся, говоря:
– Вы с Зоей можете делать все, что хотите. В конце концов, это ваш дом.
Для своей спальни Зоя выбрала зеленовато-желтый и бледно-лиловый тона. В этом она настолько походила на Чарлу, что я не могла не улыбнуться.
На голых полированных половицах меня поджидала внушительная стопка каталогов. Я внимательно перелистывала их, когда зазвонил мой сотовый. Номер был мне знаком – звонили из дома престарелых, в котором жила Mam?. В последнее время она выглядела усталой, раздраженной, иногда бывала просто невыносимой. Было почти невозможно заставить ее улыбнуться, и даже Зое приходилось нелегко во время встреч с бабушкой. Мадам злилась на всех подряд. В последнее время визиты к ней превратились в тягостную обузу.
– Мадемуазель Жармон? Это Вероника, сиделка из дома престарелых. Боюсь, что у меня для вас не очень хорошие новости. Мадам Тезак чувствует себя плохо, у нее случился удар.
Я вздрогнула и выпрямилась. Мне стало страшно.
– Удар?
– Сейчас ей немного лучше, с нею доктор Роше, но все равно вам лучше приехать. Мы уже созвонились с вашим свекром. Но нам не удалось разыскать вашего супруга.
Я нажала кнопку отбоя, сама не своя от беспокойства и страха. В оконные стекла барабанил дождь. Куда подевался Бертран? Я набрала его номер и наткнулась на голосовую почту. В его конторе тоже никто не знал, где он находится, даже Антуан. Я сообщила ему, что нахожусь в квартире на рю де Сантонь, и попросила передать Бертрану, чтобы он позвонил мне как можно быстрее. Я сказала, что дело очень срочное и не терпит отлагательств.
– Mon Dieu , что-нибудь с ребенком? – запинаясь, пробормотал он.
– Нет, Антуан, не с ребенком, а с бабушкой, – ответила я и повесила трубку.
Я выглянула на улицу. Снаружи хлестал настоящий ливень, на город опустился серый блестящий занавес. Я наверняка промокну до нитки. А это плохо, подумала я. Впрочем, плевать. Mam?. Замечательная, очаровательная Mam?. Моя Mam?. Нет, Mam? не могла вот так просто взять и оставить меня одну, сейчас она была мне очень нужна. Все случилось слишком быстро, я даже не успела подготовиться. Но разве можно когда-нибудь подготовиться к ее смерти, подумала я. Я огляделась по сторонам, вспомнив о том, что именно здесь, в этой квартире, я впервые встретилась с ней. И снова на меня невыносимой тяжестью обрушились события, которые произошли здесь очень давно и совсем недавно. Наверное, они вернулись из прошлого и теперь преследуют меня.
Я решила позвонить Сесиль и Лауре, чтобы сообщить им о том, что случилось, а заодно и убедиться, что они собираются приехать в дом престарелых. Голос Лауры звучал сухо и по-деловому, она разговаривала со мной из своей машины. Мы договорились, что встретимся у Mam?. Сесиль проявила больше эмоций, кажется, она не на шутку испугалась, в голосе ее звучали слезы.
– Ох, Джулия, я даже боюсь подумать, что Mam?… ты понимаешь… это слишком ужасно…
Я сообщила ей, что не могу дозвониться до Бертрана. Она удивилась.
– Но я только что разговаривала с ним, – заявила она.
– Ты говорила с ним по сотовому телефону?
– Нет, – нерешительно ответила она.
– Где он, у себя в конторе?
– Он должен заехать за мной с минуты на минуту. Мы поедем с ним в дом престарелых.
– Я не смогла дозвониться до него.
– Вот как? – осторожно заметила она. – Понятно.
И тут я поняла. Я почувствовала, как во мне поднимается гнев.
– Он был у Амели, правильно?
– У Амели? – тупо повторила она.
Я нетерпеливо притопнула ногой.
– Перестань, Сесиль. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.
– Кто-то звонит в дверь, наверное, это Бертран, – переполошившись, испуганно пролепетала она.
И повесила трубку. Я стояла посреди пустой комнаты, сжимая в руках, как оружие, сотовый телефон. Потом подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Мне хотелось ударить Бертрана. Дело было даже не в его продолжающейся интрижке с Амели. Меня оскорбило то, что у его сестер был номер телефона этой женщины на случай крайней необходимости. А у меня его не было. Меня до глубины души оскорбило то, что несмотря на наш развалившийся брак он так и не нашел в себе мужества признаться мне, что по-прежнему встречается с этой женщиной. Как всегда, обо всем я узнала последней. Обманутая жена из водевилей.
Я стояла так очень долго, слушая, как во мне ворочается и толкается малыш. И не знала, плакать мне или смеяться.
Неужели мне до сих пор небезразличен Бертран, и поэтому мне так больно? Или это во мне говорит лишь уязвленная гордость? Амели, ее парижский гламур и совершенство, ее квартира, выходящая на Трокадеро, вызывающе обставленная в стиле модерн, ее безупречно вышколенные дети – Bonjour, Madame, – и ее крепкие духи, запах которых въелся в одежду и волосы Бертрана. Если он любил ее, а не меня, то почему боялся сказать мне об этом? Неужели не решался сделать мне больно? Или он страшился реакции Зои? Чего он так испугался? Когда же он наконец поймет, что более всего меня угнетает не его неверность, а именно трусость?
Я прошла на кухню. Во рту у меня пересохло. Я включила воду и принялась пить прямо из-под крана, упираясь своим уже внушительным животом в раковину. Снова выглянув наружу, я заметила, что дождь вроде бы начал стихать. Набросив на себя плащ, я схватила сумочку и направилась к двери.
И тут кто-то постучал в нее тремя короткими, отрывистыми ударами.
Бертран, мрачно решила я. Скорее всего, Антуан или Сесиль посоветовали ему позвонить или приехать.
Я представила себе, как внизу, в машине, сидит и ждет Сесиль. Представила себе ее замешательство. Нервное, напряженное молчание, которое воцарится в салоне в ту самую секунду, как только я сяду в «ауди».
Ну ладно, я им покажу. Я им все скажу, выдам по первое число. Я не стану разыгрывать из себя тихую и покорную французскую супругу. Я заставлю Бертрана сказать мне правду.
Резким рывком я распахнула дверь.
Но мужчина, стоявший на пороге, оказался вовсе не Бертраном.
Я мгновенно узнала его высокий рост, разворот широких плеч. Пепельно-седые светлые волосы потемнели от дождя и мокрыми прядями прилипли к голове.
Уильям Рейнсферд.
Ошеломленная, я сделала шаг назад.
– Я выбрал неудачный момент? – спросил он.
– Нет, – с трудом выдавила я.
Ради всего святого, что здесь происходит? Что ему нужно?
Мы молча смотрели друг на друга. С тех пор как я видела его в последний раз, в его лице что-то изменилось. Он выглядел усталым, изможденным. Его что-то мучило и угнетало. Он больше ничем не напоминал упитанного, загорелого сибарита.
– Мне нужно поговорить с вами, – заявил он. – Дело срочное. Прошу прощения, я не смог найти ваш номер телефона. Поэтому и приехал сюда. Вчера вечером вас здесь не было, поэтому я подумал, что лучше зайти еще раз, с утра.
– Как вы узнали этот адрес? – сбитая с толку, спросила я. – Он же нигде не зарегистрирован, мы сюда еще не переехали.
Из кармана плаща он вынул конверт.
– Адрес был указан вот здесь. Та же самая улица, которую вы упомянули в Лукке. Рю де Сантонь.
Я покачала головой.
– Все равно я ничего не понимаю.
Он протянул мне конверт, старый, с потрепанными и рваными уголками. На нем не было никакого адреса.
– Откройте его, – попросил он.
Я вынула из конверта тонкий, ветхий блокнот, выцветший рисунок и длинный латунный ключ, который с лязгом упал на пол. Он наклонился, поднял его и положил на ладонь, чтобы я видела.
– Что это? – устало поинтересовалась я.
– Когда вы уехали из Лукки, я был в шоке. Я все никак не мог забыть эту фотографию. Я все время думал о ней.
– Да, – протянула я, чувствуя, как в груди у меня учащенно забилось сердце.
– Я полетел в Роксбери, чтобы повидаться с отцом. Он очень болен, как вам, должно быть, известно. Он умирает от рака и больше не может разговаривать. Я позволил себе осмотреться, скажем так, и в его письменном столе нашел вот этот конверт. Он сохранил его, даже спустя столько лет. Мне он его никогда не показывал.
– Зачем вы приехали? – прошептала я.
В его глазах таилась боль, боль и страх.
– Потому что я хочу, чтобы вы рассказали мне о том, что произошло. О том, что случилось с моей матерью, когда она была маленькой. Я должен знать все. И вы – единственный человек, который может мне в этом помочь.
Я взглянула на ключ, который он держал в руке. Потом посмотрела на рисунок. На нем был неумело изображен маленький кудрявый мальчуган. Мне показалось, что он сидел в тесном шкафу, держа на коленях книгу, а рядом с ним лежал плюшевый медвежонок. На обороте выцветшими чернилами было написано: «Мишель. Рю де Сантонь, 26». Я перевернула несколько страниц в блокноте. Никаких дат и чисел. Короткие предложения на французском, написанные в форме стихотворения, неразборчивые и уже почти неразличимые. В глаза мне бросились отдельные слова: «концентрационный лагерь», «ключ», «не забуду никогда», «смерть».
– Вы читали это? – спросила я.
– Пытался. Я не очень силен во французском. Так что смог понять далеко не все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33