А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Прямо скажу: поразительная красавица. Женщина, перед которой хотелось снять шляпу, поверьте мне». Я попросил описать ее. «Белокурая, высокая, а ее глаза уносили тебя в детство. Бархатный взгляд с искорками грусти и решимости. Прекрасная фигура, очень белая кожа с тем чудесным оливковым оттенком, который часто встречается в Средиземноморье. Женщина, предназначенная, чтобы о ней мечтать наяву, но и чтобы жить и делить печали и заботы. Об этом говорили ее фигура, ее кожа, ее мудрый взгляд. Я ни разу не видел ее стоящей в полный рост, но уверен, что она была королевой. Клиника была не роскошной, но при ней был небольшой садик, по вечерам наполнявшийся пациентами, все больше французами и итальянцами. В последний раз, когда мы провели вместе особенно много времени, я пригласил ее спуститься (возможно, опасаясь, что она заскучает в комнате наедине со мной). Она ответила, что не может. Мы говорили по-французски, но время от времени она вставляла итальянские словечки. Это она сказала по-итальянски, глядя мне в лицо, и я почувствовал себя самым никчемным, бестолковым и несчастным человеком на свете. Не знаю, как это объяснить: я чуть не расплакался прямо там. Но сдержался и продолжал говорить о деле, которое привело меня к ней. Ее забавляло, что я чилиец и что я ищу этого Инглиша. «Чилийский детектив», – говорила она, улыбаясь. В кровати, с подушками за спиной, со сложенными руками, она напоминала кошку. Очертания ее ног под одеялом были чудом, но не тем чудом, которое смущает, а тем, что, подобно дуновению легкого ветерка, приносит успокоение. Прекрасна, как флейта», – неожиданно добавил Ромеро. «Она была больна?» – «Она умирала, – сказал Ромеро, – и она была одинока, как последняя собака, по крайней мере, к такому страшному выводу я пришел после двух вечеров, проведенных в клинике, но, несмотря ни на что, она оставалась спокойной и великолепной. Ей нравилось говорить, чувствовалось, что посетители ей в радость (похоже, их было немного, а впрочем, мне почем знать), она постоянно читала, или писала письма, или смотрела телевизор, надев наушники. Она читала последние журналы, всякие женские. В ее комнате всегда был порядок и хорошо пахло. Хорошо пахло в комнате, приятно пахло от нее. Я думаю, прежде чем принять посетителей, она проводила щеткой по волосам и брызгала духами или туалетной водой на руки и шею. Я только это и могу представить. Когда мы виделись в последний раз, она включила телевизор и искала какой-то итальянский канал, по которому что-то там должны были показывать. Я испугался, что это фильм с ее участием. Клянусь, тогда я уж точно не знал бы, что делать дальше, и моя жизнь просто перевернулась бы. Но это оказалось всего-навсего интервью одного ее старого приятеля. Я пожал ей руку и ушел. Уже у двери я не удержался и еще раз оглянулся на нее. Она успела надеть наушники и – представляете? – стала похожа на марсианку, даже не знаю, как это назвать по-другому. Как будто больничная палата превратилась в кабину космического корабля, которым она управляла твердой рукой». – «А что все-таки произошло?» – спросил я, уже и не думая смеяться над Ромеро. «Ничего, – ответил он, – она помнила Инглиша и довольно хорошо его описала, но людей, соответствующих ее описанию, в Европе тысячи. Она не смогла узнать его на старой фотографии, когда он был летчиком. Разумеется, прошло больше двадцати лет, так-то, мой друг». – «Нет, – возразил я, – что случилось с Джоанной Сильвестри?» – «Она умерла», – ответил Ромеро. «Когда?» – «Через несколько месяцев после того, как мы простились с ней, я в Париже прочел некролог в «Lib?ration». – «A вы видели ее фильмы?» – спросил я. «Джоанны Сильвестри? Нет, что вы, как можно, никогда». – «Хотя бы просто из любопытства?» – «Никогда, я женатый человек, и я давно не ребенок», – сказал Ромеро.
Этим вечером я сам пригласил его на ужин. Мы закусили в дешевом семейном ресторанчике на улице Рьера, а потом отправились бродить по кварталу. Когда мы проходили мимо видеоклуба, я предложил Ромеро зайти. «Не вздумайте взять фильм с ее участием», – услышал я голос за спиной. «Я не очень доверяю вашему описанию и хочу увидеть ее лицо», – сказал я. Порнофильмы занимали три полки в глубине клуба. По-моему, до этого я всего раз заходил в видеоклуб. Мне давно не было так хорошо, хотя внутри у меня все горело. Какое-то время Ромеро рылся в кассетах. Я смотрел на его смуглые, похожие на виноградную лозу руки, которыми он перебирал коробки, и от одного этого мне становилось хорошо. «Вот она», – выдохнул он. Он не ошибался, эта женщина действительно была очень красива. Когда мы вышли, я сообразил, что на всей улице только видеоклуб и был открыт.
На следующий день, когда Ромеро пришел ко мне домой, я сказал, что, кажется, нашел Карл оса Видера. «Вы сможете узнать его, если увидите?» – «Не знаю», – ответил я.
9
Это мой последний репортаж с планеты монстров. Никогда больше я не стану погружаться в море литературного дерьма. Я буду тихо и скромно писать свои стихи, работать, чтобы не умереть с голоду, и даже не пытаться публиковать написанное.
В коллекции журналов, грудой лежащих на моем столе, оказалось два, привлекших мое внимание. Все остальные вполне годились для организации выставки разномастных шизофреников и психопатов, и только в этих двух я обнаружил ЭТО – нечто особенное, что должно было привлечь Карлоса Видера. Оба журнала были французскими: первый номер «Литературной газеты Эвро» и третий номер «Журнала ночного дозора Арраса». В каждом из этих номеров я нашел критические статьи некого Жюля Дефо, причем в «Газете» эта статья была в необычной, стихотворной форме. Но прежде я должен рассказать о Рауле Делорме и секте писателей-варваров.
Рауль Делорм родился в 1935 году, побывал в солдатах, потом был рыночным торговцем продовольствием и только после этого нашел себе постоянную работу (более подходящую ему еще и из-за приобретенной во время службы в Легионе болезни позвоночника) швейцара в одном из офисных зданий в центре Парижа. В шестьдесят восьмом, когда студенты возводили баррикады, а будущие романисты Франции били кирпичами стекла в своих же лицеях или впервые занимались любовью, он решил создать секту, или движение писателей-варваров. Итак, пока одни интеллектуалы воевали на улицах, бывший легионер заперся в крошечной швейцарской на Рю-де-0 и занялся разработкой своей новой литературной формы. Процесс создания и обучения сводился к двум внешне простым моментам: уединению и чтению. Чтобы осуществить первое, нужно было закупить продуктов на неделю или голодать. Кроме того, чтобы избежать нежелательных визитеров, нужно было сообщить всем, что он никого не принимает, или уехал на неделю, или подхватил заразную болезнь. Выполнить второе было сложнее. По теории Делорма, следовало слиться, сплавиться в единое целое с шедеврами литературы. Это достигалось крайне необычными методами: он испражнялся на романы Стендаля, сморкался в страницы Виктора Гюго, мастурбировал и извергал семя на книги Готье и Банвиля, блевал на томики Доде, мочился на страницы Ламартина, резал себя бритвой и мазал кровью произведения Бальзака и Мопассана, подвергая таким образом книги процессу деградации, который Делорм называл гуманизацией. В результате трехнедельного варварского ритуала квартира или комната заполнялись изуродованными, изорванными книгами, кругом стояла невыносимая вонь, грязь была непролазная, а посреди всего этого агонизировал голый или одетый в шорты литературный подмастерье, тоже грязный и дрыгающийся, словно новорожденный или, скорее, первая рыба, решившая выскочить из воды и жить на берегу. Согласно учению Делорма, подобный опыт укреплял силы писателя-варвара и, что особенно важно, помогал обучиться писательскому ремеслу, обрести мудрость через «истинное сближение», «настоящую ассимиляцию» (как ее называл Делорм) с классиками, через близость телесную, разрушающую барьеры условностей, навязанные культурой, академической наукой и техническим прогрессом.
Непонятно, каким образом, но уже вскоре у него появились несколько последователей. Таких же, как он сам, выходцев из низов без всякого образования. Начиная с мая 1968 года, дважды в год они запирались поодиночке или группами по два, три и даже по четыре человека, выбирая для этой цели тесные чердаки, дворницкие, комнатушки в гостиницах, пригородные домики, задние комнаты при магазинчиках и аптеках. Там они готовили пришествие новой литературы, той литературы, которая могла бы – согласно Делорму – принадлежать всем, но на практике принадлежала лишь горстке избранных, способных перейти мост над горящим потоком. Пока они довольствовались тем, что издавали комиксы, которые сами же и продавали с шатких лотков, кое-как втиснутых на рассеянных по улицам и площадям Франции бесчисленных книжных базарах, где торгуют старыми книгами и журналами. Разумеется, большинство варваров были поэтами, хотя кое-кто писал рассказы, а некоторые даже замахивались на коротенькие театральные пьески. Они давали своим журналам бессмысленные или фантастические названия (в «Литературной газете Эвро» приводится перечень публикаций этого движения): «Внутренние моря», «Провансальский литературный бюллетень», «Литературно-художественный журнал Толона», «Новая литературная школа» и т. п. В «Журнале ночного дозора Арраса» (действительно издаваемом службой ночного дозора Арраса) опубликована довольно наглядная и скрупулезная варварская антология; под подзаголовком «Когда увлечение становится профессией» напечатаны стихотворения Делорма, Сабрины Мартин, Ильзе Крауниц, М. Поля, Антуана Дюбака и Антуана Мадрида. Представлено по одному стихотворению каждого автора; исключение сделано лишь для Делорма (три сочинения) и Дюбака (два). Чтобы подчеркнуть, что речь идет именно об увлечении, под именами поэтов, рядом с забавными фотографиями (из тех, что делают на документы), в скобках вниманию читателя предлагается информация об их повседневных, рутинных занятиях. Так, например, Крауниц была помощницей медсестры в доме для престарелых в Страсбурге, Сабрина Мартин – домработницей в разных парижских домах, М.Поль был мясником, а Антуан Мадрид и Антуан Дюбак зарабатывали франки, торгуя газетами в киосках на парижских центральных бульварах. В фотографиях Делорма и его банды было нечто, необъяснимо привлекавшее внимание: во-первых, все они пристально смотрели в объектив, а следовательно, прямо в глаза читателю, будто решили на спор, по-детски (и понапрасну) загипнотизировать его; во-вторых, все без исключения выглядели самонадеянными и убежденными, именно убежденными в том, что они не могут быть смешными и не могут позволить себе сомневаться, но это, если задуматься, не такое уж редкое явление в среде французских литераторов. Бросалась в глаза разница в возрасте, исключающая принадлежность писателей-варваров к одному поколению. Между отметившим шестидесятилетие (хотя он и выглядел моложе) Делормом и еще не достигшим двадцати двух Антуаном Мадридом оставался зазор по меньшей мере в два поколения. Статьи в обоих журналах предваряли «История варварской литературы», написанная неким Хавьером Рубергом, и своеобразное подобие манифеста, сочиненное самим Делормом и озаглавленное «Призвание сочинять». В обоих текстах говорилось о корнях или генезисе варварской литературы, о вехах, обозначивших маршрут ее скрытого под землей, не всегда спокойного путешествия. При этом сочинение Делорма отличалось тупой педантичностью, а статья Руберга – неожиданным изяществом и элегантностью (в коротенькой биографической и библиографической справке, скорее всего им же самим и составленной, автор был представлен как экс-сюрреалист, экс-коммунист, экс-фашист, автор книги о «его друге» Сальвадоре Дали, озаглавленной «Дали за и против Мировой оперы», в настоящее время живущий в уединении в Пуату). Без специальных разъяснений Руберга и Делорма варваров запросто можно было принять за активных (или просто добровольных) членов литературного кружка какого-нибудь рабочего предместья. Их лица были вульгарны: Сабрине Мартин наступала на пятки тоска подкатившего тридцатилетия; Антуан Мадрид казался скромным закомплексованным пареньком, предпочитающим держаться на расстоянии; сорокалетний Антуан Дюбак был лыс и близорук; у Крауниц за неприметной внешностью офисной служащей, казалось, скрывается огромный, но крайне нестабильный запас энергии; М. Поль был гулякой лет пятидесяти: веретенообразное лицо, стриженные ежиком волосы, длинный хрящеватый нос, прижатые к черепу уши, выступающий кадык; и, наконец, Делорм, командир. Он был в точности тем, кем казался: экс-легионер, человек большой воли. (Но как такому человеку могло прийти в голову, что надругательство над книгами может способствовать совершенствованию разговорного и письменного французского языка? На каком жизненном этапе он определил главные черты своего ритуала?) Рядом с текстами Руберга (которого издатель «Журнала ночного дозора Арраса» величал Иоанном Крестителем нового литературного движения) были напечатаны тексты Жюля Дефо. В «Журнале» это был очерк, а в «Газете» – стихотворение. В первом он горячо и сбивчиво защищал литературные произведения, создаваемые далекими от литературы людьми (так же, как и политикой должны заниматься далекие от политики люди; собственно, в действительности все так и происходит, с чем автор и поздравлял самого себя). Грядущая революция в литературе, писал Дефо, будет в каком-то смысле уничтожением последней. Поэзию будут создавать не-поэты, а читать не-читатели. Такое мог бы написать кто угодно, подумал я, даже тот же Руберг (но его стиль был диаметрально противоположен стилю статьи; чувствовалось, что Руберг был стар, ироничен, ядовит, когда-то элегантен, он был европейцем; литература для него – судоходная река, пусть причудливая и извилистая, но река, а не ураган, проносящийся по бескрайним просторам планеты Земля) или сам Делорм (если допустить, что, раскурочив сотни томов французских авторов XIX века, он, наконец, научился писать прозу, но это было бы уж очень смелым допущением). В принципе это мог бы написать любой, задумавший предать огню весь мир, но сердце подсказывало мне, что на защиту бывшего парижского портье встал Карлос Видер.
О стихотворении мало что можно сказать. Рифмованное повествование, напомнившее мне – да простит меня Господь – отрывки из поэтического дневника Джона Кейджа вперемешку со строчками, похожими и на Хулиана дель Касаля, и на Магальянеса Моуре, переведенными на французский гневливым японцем. Это был мрачный юмор Карлоса Видера. Серьезность Карлоса Видера.
10
Прошло два месяца, прежде чем я вновь встретился с Ромеро.
Он вернулся в Барселону похудевшим. «Я отыскал Жюля Дефо, – сказал он. – Он все время был тут, совсем рядом, вместе с нами. И не поверишь, правда?» Улыбка Ромеро испугала меня.
Он похудел и стал похож на собаку. «Пойдем», – скомандовал он в первый же вечер после своего возвращения. Оставил чемодан у меня дома и, прежде чем уйти, убедился, что я запер дверь на ключ. «Не ожидал, что все произойдет так быстро», – успел сказать я. Ромеро посмотрел на меня из коридора и произнес: «Готовьтесь, нам придется совершить маленькое путешествие, я все расскажу по дороге». – «Мы действительно нашли его?» – спросил я. Не знаю, почему я сказал это во множественном числе. «Мы нашли Жюля Дефо», – подтвердил он и как-то неопределенно покрутил головой: понимай как знаешь. Я следовал за ним, словно сомнамбула.
Думаю, что я много месяцев, а то и лет не выезжал из Барселоны, и станция на площади Каталонии (в нескольких метрах от моего дома) показалась мне абсолютно незнакомой, ярко освещенной, со множеством всяческих новшеств, чье назначение было мне непонятно. Если бы я шел один, я бы ни за что не сумел действовать так четко и быстро, как Ромеро, и он, кажется, заметил или заранее предвидел мою тупость и несостоятельность как путешественника и взял на себя труд прокладывать мне путь через заградительные устройства, сторожившие подступы к перронам. После нескольких минут молчаливого ожидания мы сели в пригородную электричку и поехали вдоль побережья Маресме до городка Бланес в самом начале Коста-Бравы, сразу за речкой Тордера. Пока мы выбирались из Барселоны, я спросил, кто платит за все. «Один соотечественник», – ответил Ромеро. Мы проехали мимо двух станций, где метро и электричка подходили вплотную друг к другу, и, наконец, выехали за город. Неожиданно показалось море. Бледное солнце освещало пляжи, нанизанные один за другим, как бусины в повисшем в пространстве ожерелье, не нашедшем подходящей шеи. «Соотечественник? А зачем ему это?» – «Лучше, чтобы вы этого не знали, – сказал Ромеро, – думайте что хотите».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15