Я уверен, что в эти несколько часов Провидение еще дарует нам какое-нибудь утешение.
Мишель пожал мне руку, сел рядом со мной, не сводя глаз с мандрагор, и начал свой рассказ такими словами:
Глава третья,
о том, что, если лунатикам случается оказаться среди ученых, ученому случается незаметно для себя самого оказаться в числе лунатиков
– Я родился в Нормандии, в Гранвиле.
– Погодите, Мишель; позвольте мне задать вам один-единственный вопрос, прежде чем вы начнете свой рассказ, а затем я постараюсь больше вас не перебивать.
До этого Мишель говорил со мной по-английски, но теперь перешел на французский.
– Значит, ваш родной язык – французский, но и тем языком, на каком мы говорили до этой минуты, вы владеете превосходно. Скажите же, какой из этих двух языков вам милее и на каком вам приятнее вести рассказ, ибо я с одинаковой легкостью смогу понимать вас на обоих.
– Я знаю, сударь, но мне показалось, что вы мой соотечественник, и, хотя оба языка мне привычны в равной мере, я предпочел тот, который даст мне дополнительное право на ваше внимание и, быть может, на вашу снисходительность.
- Откуда же у вас эта способность, довольно редкая в вашем возрасте и положении, – от привычки или воспитания?
– И от привычки, и от воспитания.
– Простите мне мое любопытство, Мишель, но можете ли вы говорить с такой же легкостью еще на каких-нибудь языках?
Мишель потупился, как делал всякий раз, когда ему предстояло отважиться на признание, противоречившее его природной скромности.
– Я думаю, что с одинаковой легкостью говорю на всех языках, какие знаю.
– Что же это за языки?
– Языки всех племен, какие известны историкам и путешественникам и у каких есть собственный алфавит.
– Но, Мишель, эту премудрость, какой обладали одни лишь апостолы, вам не могли даровать ни привычка, ни воспитание! Скажите же мне, прошу вас, чему вы ею обязаны?
– Дружбе со старухой-нищенкой из Гранвиля.
– В таком случае, – сказал я, уронив руки на колени, – ради всего святого, Мишель, продолжайте ваш рассказ; я хочу дослушать его до конца, пусть даже ради этого мне придется навсегда поселиться в лечебнице для лунатиков. – Впрочем, – прибавил я про себя, – если дело пойдет таким образом, ничего другого мне не останется».
Глава четвертая,
кто такой Мишель и каким образом мудрый дядюшка обучил его изящной словесности и механическим ремеслам
– Я родился в Нормандии, в Гранвиле. Матушка моя умерла через несколько дней после моего появления на свет. Отец, которого я почти не знал, был богатым купцом, ведшим торговлю с Индией. Отправляясь в последнее путешествие, обещавшее стать самым долгим и опасным, он вверил меня попечению своего старшего брата, который тоже был купцом и не имел другого наследника, кроме меня.
Манеры моего дядюшки были, пожалуй, грубоваты, как у всех моряков: сношения с жителями Востока и годы, проведенные среди тех не слишком цивилизованных племен, которые именуют дикими, внушили ему стойкое презрение к европейскому обществу и европейским нравам, однако природа наделила его умом здравым и тонким, и, хотя он охотнее всего рассказывал мне чудесные истории тех волшебных стран, к которым я, слушая его, привязывался с каждым днем все сильнее и сильнее, он всегда находил способ вывести из этих историй какое-нибудь полезное наставление. Поэтические фантазии человека простого, чью наивность не успели развратить сношения с большим миром, представлялись ему прелестными и пленительными лишь в том случае, если из них можно было извлечь какое-нибудь нравственное правило для повседневной жизни, и он видел в них превосходные иносказания, облекающие в развлекательную форму серьезнейшие предписания разума. Обычно, пока я еще пребывал во власти чар, навеянных его рассказом, он завершал свое повествование словами, которые никогда не изгладятся из моей памяти:
«А если все это и неправда, в чем я, Мишель, почти полностью уверен, правда вот в чем: назначение человека на земле состоит в том, чтобы трудиться, долг его – в том, чтобы жить воздержанно, правосудие – в том, чтобы выказывать терпимость и милосердие, счастье – в умеренности, слава – в добродетели, а наградой ему служит удовлетворение от сознания, что совесть его чиста».
Хотя дядюшка был человек неученый и о большинстве наук, потребных человеку его ремесла, имел лишь сведения практические, он не жалел денег на мое образование: в четырнадцать лет я сносно знал все то, что изучают дети богачей: я овладел древними и новыми языками, без которых невозможно хорошее классическое образование, изящными искусствами постольку, поскольку они связаны с насущными потребностями общества, и даже теми искусствами, которыми занимаешься развлечения ради, но которые помогают человеку, из-за особенностей его характера или капризов фортуны предоставленному самому себе, обрести счастье или утешение; однако старательнее всего меня учили положительным наукам – тем, что пригождаются людям в их повседневной жизни, и учителя мои были довольны моими успехами.
Как я уже сказал, мне пошел пятнадцатый год. Однажды вечером, по окончании небольшой пирушки, которую дядюшка устроил для моих наставников и товарищей, он отвел меня в сторону; дело происходило в конце каникул, в такой же день, как сегодня, в день моего рождения и моего ангела – в праздник святого Михаила, особенно почитаемого жителями Гранвиля.
Нежно расцеловав меня в обе щеки, дядюшка усадил меня напротив себя, вытряхнул трубку и обратился ко мне со следующей речью:
«Послушай, дитя мое, сегодня я не стану рассказывать тебе сказку; я доволен тобой; благодарение Господу и твоему характеру, ты для своих лет очень неглупый мальчуган; теперь нужно подумать о твоем будущем, которое одно достойно забот мудреца, ибо настоящее мимолетно, а прошлое преходяще. Я слышал об этом в стране, где в таких вещах смыслят куда больше, чем у нас. У тебя есть все преимущества, какими может обладать в свете любезный, хорошо воспитанный юноша, усвоивший полезные наставления и исповедующий достойные убеждения; однако, бедный мой Мишель, до тех пор, пока ты не выучишься надежному ремеслу, положение твое в жизни будет ничуть не более прочным, чем у того пепла, что вылетел сейчас из моей трубки. Пока ты был тих и слаб, как девчушка, от которой требуется одно-единственное – жить да не тужить, я не говорил с тобою об этом, ибо боялся тебя переутомить; ведь ты и без того взялся за учебу так горячо, что я начал тревожиться за твое здоровье, которое мне далеко не безразлично. Теперь же, малыш, когда подводные рифы позади, ветер дует нам в спину и мы летим, как птицы, плывем вольно, как рыбы, нам надобно уединиться в каюте капитана и поговорить серьезно. Щеки у тебя румяные, красные, как пионы, руки такие сильные, что тебе позавидовал бы любой голландский рыбак, мечущий гарпуны у берегов Шпицбергена, однако, прикажи я тебе даже не снарядить корабль, но отремонтировать подводную часть судна, законопатить щель или разобрать снасти, ты бы совсем растерялся. Мы поговорим с тобою об этом поподробнее в другой раз, дорогой племянник; я вовсе не упрекаю тебя за то, что ты не умеешь делать вещей, которым я тебя не учил; единственное, что я хочу тебе сказать раз и навсегда: какие бы ветры ни трепали твои швартовы, сколько бы песка ни принес опущенный тобою лот, единственный надежный источник средств к существованию – это владение ремеслами; если бы ты увидел, какой жалкий вид имеют, попав в затруднительное положение, ученые или гении, не умеющие работать руками, ты от души бы им посочувствовал. Я убежден, что из всех членов общества после священника, которому я доверяю, и короля, которого я почитаю, более всех достоин уважения человек трудящийся.
Ты можешь возразить мне на это, Мишель, что у тебя есть состояние, но ты этого не сделаешь, потому что ты мальчик рассудительный и куда более серьезный, чем другие дети в твоем возрасте. Вдобавок мне было бы слишком легко тебе ответить и тебя разубедить; прочно лишь то состояние, какое человек наживает своим трудом и умением, а сберегает и сохраняет собственным достойным поведением, то же состояние, которым человек обязан случайности своего рождения, любая случайность может и погубить, самые же ненадежные из всех – состояние твоего отца и мое, состояния моряков.
Та сумма, которой сегодня мог бы располагать ты, достаточно велика, чтобы удовлетворить тщеславие человека скромного, ищущего только покоя и тех радостей, какие людям скромным так щедро дарит природа; однако если предположить, что сумма эта окажется в твоем распоряжении раньше, чем мы думаем, и что благодаря нашей смерти ты помимо воли разбогатеешь в ту пору, когда свобода и достаток ценятся дороже всего, – как перенесешь ты, бедный мой Мишель, жизнь роскошную и праздную? Досуг богача нестерпимо скучен для всякого, кто не умеет помогать распорядиться своими деньгами на благо ближним, и поверь мне, нет такого креза, который хоть однажды в жизни не почувствовал бы, что самым лучшим днем в его жизни был тот, когда он сам зарабатывал себе на хлеб.
Теперь я подхожу к самой важной части своей проповеди, ибо все, что я сказал тебе до сих пор, ты знал и сам. Я вовсе не собирался, милый мой племянник, омрачать тебе праздник, вселяя в твою душу тревогу по поводу несчастья возможного, но маловероятного. Твой отец вложил свое состояние и часть моего в выгодное предприятие, которое в течение двадцати лет приносило нам большой доход; вот уже два года, как я не имею от брата никаких вестей; конечно, гибельные войны, раздирающие Европу, так исчерпывающе объясняют это молчание, что оно не пугает старого морского волка вроде меня, который против воли провел три года на Филиппинских островах и, замечу кстати, с радостью остался бы там еще дольше, если бы не любил тебя как сына. Однако, как говорят моряки, рано или поздно приходится отдать швартовы, и, если в ближайшие два года мы не получим никаких известий от Робера, я, бросив все, отправлюсь на острова искать его и непременно разыщу, ибо лучше знаю его маршрут, чем ты, Мишель, знаешь долготу Авранша. Однако, бедняга Мишель, вот тебе и верный случай потерять оба наследства разом! И вот у тебя уже ни дяди, ни отца, ни одежды на зиму, ни одежды на лето, ни карманных денег на воскресные развлечения, ни средств на то, чтобы отметить день твоих именин; тогда господину Мишелю, как бы учен он ни был, придется, если его не возьмут учителем в дом богача или писцом в какую-нибудь контору, завтракать собранными на берегу моллюсками, а деньги на обед выпрашивать у прихожан, устроившись на паперти рядом со старой гранвильской карлицей».
«Погодите, дядюшка, погодите! – сказал я, обливая его руку слезами нежности. – Я был бы недостоин вас, если бы сразу все не понял. Ремесло плотника нравилось мне с самого детства».
«Ремесло плотника! – вскричал дядюшка в полном восторге. – Да у тебя губа не дура! Ничего лучшего и придумать невозможно! Плотник, дитя мое, это прекрасно! Ведь именно плотника наш Спаситель избрал своим названым отцом!.. Будь уверен, что тем самым он хотел сказать нам, что в его глазах самый достойный способ зарабатывать хлеб насущный – это ручной труд; ведь Спаситель с таким же успехом мог родиться государем, понтификом или мытарем. Плотник, по праву умения царящий над морем и сушей, сотворяет корабли, бороздящие океаны, возводит города, которые повелевают портами, замки, которые повелевают городами, храмы, которые повелевают замками! Будь уверен, если бы обо мне говорили, что моей рукой срублены кедровые бревна и кипарисовые доски для дворца царя Соломона, мне это было бы куда приятнее, нежели слыть сочинителем законов Двенадцати таблиц!»
Таким-то образом, сударь, было решено, что я начну учиться плотницкому ремеслу и буду учиться ему до шестнадцати лет, то есть до того срока, по окончании которого отсутствие известий о моем отце заставит меня, возможно, сделать это ремесло источником заработка; однако дядюшка мой потребовал, чтобы я не бросал и тех наук, какие изучал прежде, и лишь устроил бы так, чтобы одни уроки не мешали другим. Поскольку такой порядок, не отнимая дополнительного времени, внес в мою жизнь приятное разнообразие, скромные мои успехи стали еще более заметными. Меньше чем за два года я освоил плотницкое ремесло; с другой стороны, я достаточно изучил классические языки, чтобы читать греческих и римских авторов, которых с каждым днем понимал все лучше и лучше. Прошу вас поверить, что говорю это вовсе не из хвастовства: ведь своими новыми познаниями я был обязан частным урокам, из которых другой, окажись он на моем месте, наверняка извлек бы куда больше пользы. Я объясняю вам все это, чтобы вы могли следить дальше за моим рассказом, если он, конечно, еще не истощил вашего терпения.
Я заверил Мишеля, что слушаю его с огромным удовольствием – опасаюсь, впрочем, что читатели мои этого удовольствия не разделяют, – и он продолжал свою повесть.
Глава пятая,
в которой мы знакомимся с Феей Хлебных Крошек
– Если вам, сударь, доводилось бывать в Гранвиле, вы наверняка слышали о карлице, которая спала на паперти и просила милостыню у входа в церковь?
– Я знаю о ней только из рассказа вашего дядюшки. Мне и в голову не пришло, что это несчастное создание сыграло какую-то роль в вашей судьбе, поэтому-то я не удосужился справиться о ней.
– Гранвильская карлица, – продолжал Мишель, – представляла собою женщину двух с половиной футов роста, впрочем довольно стройную, причем малый рост был далеко не самой удивительной ее особенностью. Никто не знал, откуда взялась эта женщина и кто ее родители; что же до ее возраста, то во всей округе не нашлось бы старика, помнящего время, когда она была моложе, богаче и выше ростом. Люди образованные полагали даже, что объяснить те легенды, какие рассказывал о ней народ, можно, лишь предположив, что в наших краях жили одна за другой несколько таких карлиц и память жителей, воспользовавшись сходством лиц и наряда этих крохотных женщин, слила их всех воедино; в самом деле, поговаривали о какой-то грамоте 1369 года, которая в награду за прекрасные реликвии из Фиваиды, принесенные карлицей в дар церкви, жаловала ей право спать на паперти перед главным входом и подносить прихожанам святую воду, дабы получать от них скромное подаяние.
Такое объяснение казалось тем более правдоподобным, что гранвильской карлице не раз случалось исчезать из города на месяцы, годы, а иногда и на несколько десятилетий, причем никто не знал, что с ней происходило во время этих отлучек, но, должно быть, она много путешествовала, ибо говорила на всех языках с той же легкостью, точностью и выразительностью, что и на французском, употребительном в Париже или Блуа, хотя и этот язык не был ей родным. Такое богатство памяти, которым она вовсе не хвасталась, ибо обычно говорила только на нашем нижненормандском диалекте, снискало ей, как нетрудно догадаться, большую славу среди учеников нашей школы, куда она приходила каждый день, чтобы собрать остатки завтраков, и, основываясь на этой ее привычке, а равно и на впитанных нами с детства суевериях и россказнях наших кормилиц и слуг, мы, мальчишки, прозвали ее Феей Хлебных Крошек. Так я и буду называть ее впредь.
Могу вас уверить, сударь, что не было такого перевода с французского или на французский, который поставил бы в тупик Фею Хлебных Крошек, причем, помогая нам сделать перевод, она одновременно старалась, чтобы мы разобрались в нем так же хорошо, как и она сама, отчего и работы, и познания наши становились несравненно глубже, ибо мы прекрасно понимали все, что она нам подсказывала, и могли обосновать свою правоту надежными источниками и логичными рассуждениями. Мы не были так неблагодарны, чтобы скрывать участие Феи Хлебных Крошек в нашей учебе, но почтенные наши наставники, которые видели в ней всего лишь жалкую нищенку, хотя и уважали ее за честность, предпочитали думать, что, оспаривая друг у друга пальму первенства, мы просто-напросто тешим себя невинной иллюзией.
«Ну и ну, – смеялись они, когда в их руки попадало превосходное сочинение по Цицерону, вне всяких сомнений достойное наивысшей отметки, – похоже, тут поработала Фея Хлебных Крошек».
А между тем это была истинная правда. Мне часто хотелось узнать, говорят ли так в Гранвиле и сегодня.
– Значит, друг мой, нынче Фея Хлебных Крошек уже не живет в Гранвиле?
– Нет, сударь, – отвечал Мишель, вздохнув и подняв глаза к небу.
Глава шестая,
в которой перед нами предстает Фея Хлебных Крошек собственной персоной и которая содержит множество деталей относительно ловли сердцевидок и способов их приготовления, достойных пополнить книгу, именуемую «Городская повариха»
– В Гранвиле не было школьника, не любившего Фею Хлебных Крошек, – продолжал Мишель, – но я, с тех пор как мне пошел двенадцатый год, питал к ней нежнейшее почтение и почти религиозную привязанность, проистекающую из совсем иного круга идей и чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Мишель пожал мне руку, сел рядом со мной, не сводя глаз с мандрагор, и начал свой рассказ такими словами:
Глава третья,
о том, что, если лунатикам случается оказаться среди ученых, ученому случается незаметно для себя самого оказаться в числе лунатиков
– Я родился в Нормандии, в Гранвиле.
– Погодите, Мишель; позвольте мне задать вам один-единственный вопрос, прежде чем вы начнете свой рассказ, а затем я постараюсь больше вас не перебивать.
До этого Мишель говорил со мной по-английски, но теперь перешел на французский.
– Значит, ваш родной язык – французский, но и тем языком, на каком мы говорили до этой минуты, вы владеете превосходно. Скажите же, какой из этих двух языков вам милее и на каком вам приятнее вести рассказ, ибо я с одинаковой легкостью смогу понимать вас на обоих.
– Я знаю, сударь, но мне показалось, что вы мой соотечественник, и, хотя оба языка мне привычны в равной мере, я предпочел тот, который даст мне дополнительное право на ваше внимание и, быть может, на вашу снисходительность.
- Откуда же у вас эта способность, довольно редкая в вашем возрасте и положении, – от привычки или воспитания?
– И от привычки, и от воспитания.
– Простите мне мое любопытство, Мишель, но можете ли вы говорить с такой же легкостью еще на каких-нибудь языках?
Мишель потупился, как делал всякий раз, когда ему предстояло отважиться на признание, противоречившее его природной скромности.
– Я думаю, что с одинаковой легкостью говорю на всех языках, какие знаю.
– Что же это за языки?
– Языки всех племен, какие известны историкам и путешественникам и у каких есть собственный алфавит.
– Но, Мишель, эту премудрость, какой обладали одни лишь апостолы, вам не могли даровать ни привычка, ни воспитание! Скажите же мне, прошу вас, чему вы ею обязаны?
– Дружбе со старухой-нищенкой из Гранвиля.
– В таком случае, – сказал я, уронив руки на колени, – ради всего святого, Мишель, продолжайте ваш рассказ; я хочу дослушать его до конца, пусть даже ради этого мне придется навсегда поселиться в лечебнице для лунатиков. – Впрочем, – прибавил я про себя, – если дело пойдет таким образом, ничего другого мне не останется».
Глава четвертая,
кто такой Мишель и каким образом мудрый дядюшка обучил его изящной словесности и механическим ремеслам
– Я родился в Нормандии, в Гранвиле. Матушка моя умерла через несколько дней после моего появления на свет. Отец, которого я почти не знал, был богатым купцом, ведшим торговлю с Индией. Отправляясь в последнее путешествие, обещавшее стать самым долгим и опасным, он вверил меня попечению своего старшего брата, который тоже был купцом и не имел другого наследника, кроме меня.
Манеры моего дядюшки были, пожалуй, грубоваты, как у всех моряков: сношения с жителями Востока и годы, проведенные среди тех не слишком цивилизованных племен, которые именуют дикими, внушили ему стойкое презрение к европейскому обществу и европейским нравам, однако природа наделила его умом здравым и тонким, и, хотя он охотнее всего рассказывал мне чудесные истории тех волшебных стран, к которым я, слушая его, привязывался с каждым днем все сильнее и сильнее, он всегда находил способ вывести из этих историй какое-нибудь полезное наставление. Поэтические фантазии человека простого, чью наивность не успели развратить сношения с большим миром, представлялись ему прелестными и пленительными лишь в том случае, если из них можно было извлечь какое-нибудь нравственное правило для повседневной жизни, и он видел в них превосходные иносказания, облекающие в развлекательную форму серьезнейшие предписания разума. Обычно, пока я еще пребывал во власти чар, навеянных его рассказом, он завершал свое повествование словами, которые никогда не изгладятся из моей памяти:
«А если все это и неправда, в чем я, Мишель, почти полностью уверен, правда вот в чем: назначение человека на земле состоит в том, чтобы трудиться, долг его – в том, чтобы жить воздержанно, правосудие – в том, чтобы выказывать терпимость и милосердие, счастье – в умеренности, слава – в добродетели, а наградой ему служит удовлетворение от сознания, что совесть его чиста».
Хотя дядюшка был человек неученый и о большинстве наук, потребных человеку его ремесла, имел лишь сведения практические, он не жалел денег на мое образование: в четырнадцать лет я сносно знал все то, что изучают дети богачей: я овладел древними и новыми языками, без которых невозможно хорошее классическое образование, изящными искусствами постольку, поскольку они связаны с насущными потребностями общества, и даже теми искусствами, которыми занимаешься развлечения ради, но которые помогают человеку, из-за особенностей его характера или капризов фортуны предоставленному самому себе, обрести счастье или утешение; однако старательнее всего меня учили положительным наукам – тем, что пригождаются людям в их повседневной жизни, и учителя мои были довольны моими успехами.
Как я уже сказал, мне пошел пятнадцатый год. Однажды вечером, по окончании небольшой пирушки, которую дядюшка устроил для моих наставников и товарищей, он отвел меня в сторону; дело происходило в конце каникул, в такой же день, как сегодня, в день моего рождения и моего ангела – в праздник святого Михаила, особенно почитаемого жителями Гранвиля.
Нежно расцеловав меня в обе щеки, дядюшка усадил меня напротив себя, вытряхнул трубку и обратился ко мне со следующей речью:
«Послушай, дитя мое, сегодня я не стану рассказывать тебе сказку; я доволен тобой; благодарение Господу и твоему характеру, ты для своих лет очень неглупый мальчуган; теперь нужно подумать о твоем будущем, которое одно достойно забот мудреца, ибо настоящее мимолетно, а прошлое преходяще. Я слышал об этом в стране, где в таких вещах смыслят куда больше, чем у нас. У тебя есть все преимущества, какими может обладать в свете любезный, хорошо воспитанный юноша, усвоивший полезные наставления и исповедующий достойные убеждения; однако, бедный мой Мишель, до тех пор, пока ты не выучишься надежному ремеслу, положение твое в жизни будет ничуть не более прочным, чем у того пепла, что вылетел сейчас из моей трубки. Пока ты был тих и слаб, как девчушка, от которой требуется одно-единственное – жить да не тужить, я не говорил с тобою об этом, ибо боялся тебя переутомить; ведь ты и без того взялся за учебу так горячо, что я начал тревожиться за твое здоровье, которое мне далеко не безразлично. Теперь же, малыш, когда подводные рифы позади, ветер дует нам в спину и мы летим, как птицы, плывем вольно, как рыбы, нам надобно уединиться в каюте капитана и поговорить серьезно. Щеки у тебя румяные, красные, как пионы, руки такие сильные, что тебе позавидовал бы любой голландский рыбак, мечущий гарпуны у берегов Шпицбергена, однако, прикажи я тебе даже не снарядить корабль, но отремонтировать подводную часть судна, законопатить щель или разобрать снасти, ты бы совсем растерялся. Мы поговорим с тобою об этом поподробнее в другой раз, дорогой племянник; я вовсе не упрекаю тебя за то, что ты не умеешь делать вещей, которым я тебя не учил; единственное, что я хочу тебе сказать раз и навсегда: какие бы ветры ни трепали твои швартовы, сколько бы песка ни принес опущенный тобою лот, единственный надежный источник средств к существованию – это владение ремеслами; если бы ты увидел, какой жалкий вид имеют, попав в затруднительное положение, ученые или гении, не умеющие работать руками, ты от души бы им посочувствовал. Я убежден, что из всех членов общества после священника, которому я доверяю, и короля, которого я почитаю, более всех достоин уважения человек трудящийся.
Ты можешь возразить мне на это, Мишель, что у тебя есть состояние, но ты этого не сделаешь, потому что ты мальчик рассудительный и куда более серьезный, чем другие дети в твоем возрасте. Вдобавок мне было бы слишком легко тебе ответить и тебя разубедить; прочно лишь то состояние, какое человек наживает своим трудом и умением, а сберегает и сохраняет собственным достойным поведением, то же состояние, которым человек обязан случайности своего рождения, любая случайность может и погубить, самые же ненадежные из всех – состояние твоего отца и мое, состояния моряков.
Та сумма, которой сегодня мог бы располагать ты, достаточно велика, чтобы удовлетворить тщеславие человека скромного, ищущего только покоя и тех радостей, какие людям скромным так щедро дарит природа; однако если предположить, что сумма эта окажется в твоем распоряжении раньше, чем мы думаем, и что благодаря нашей смерти ты помимо воли разбогатеешь в ту пору, когда свобода и достаток ценятся дороже всего, – как перенесешь ты, бедный мой Мишель, жизнь роскошную и праздную? Досуг богача нестерпимо скучен для всякого, кто не умеет помогать распорядиться своими деньгами на благо ближним, и поверь мне, нет такого креза, который хоть однажды в жизни не почувствовал бы, что самым лучшим днем в его жизни был тот, когда он сам зарабатывал себе на хлеб.
Теперь я подхожу к самой важной части своей проповеди, ибо все, что я сказал тебе до сих пор, ты знал и сам. Я вовсе не собирался, милый мой племянник, омрачать тебе праздник, вселяя в твою душу тревогу по поводу несчастья возможного, но маловероятного. Твой отец вложил свое состояние и часть моего в выгодное предприятие, которое в течение двадцати лет приносило нам большой доход; вот уже два года, как я не имею от брата никаких вестей; конечно, гибельные войны, раздирающие Европу, так исчерпывающе объясняют это молчание, что оно не пугает старого морского волка вроде меня, который против воли провел три года на Филиппинских островах и, замечу кстати, с радостью остался бы там еще дольше, если бы не любил тебя как сына. Однако, как говорят моряки, рано или поздно приходится отдать швартовы, и, если в ближайшие два года мы не получим никаких известий от Робера, я, бросив все, отправлюсь на острова искать его и непременно разыщу, ибо лучше знаю его маршрут, чем ты, Мишель, знаешь долготу Авранша. Однако, бедняга Мишель, вот тебе и верный случай потерять оба наследства разом! И вот у тебя уже ни дяди, ни отца, ни одежды на зиму, ни одежды на лето, ни карманных денег на воскресные развлечения, ни средств на то, чтобы отметить день твоих именин; тогда господину Мишелю, как бы учен он ни был, придется, если его не возьмут учителем в дом богача или писцом в какую-нибудь контору, завтракать собранными на берегу моллюсками, а деньги на обед выпрашивать у прихожан, устроившись на паперти рядом со старой гранвильской карлицей».
«Погодите, дядюшка, погодите! – сказал я, обливая его руку слезами нежности. – Я был бы недостоин вас, если бы сразу все не понял. Ремесло плотника нравилось мне с самого детства».
«Ремесло плотника! – вскричал дядюшка в полном восторге. – Да у тебя губа не дура! Ничего лучшего и придумать невозможно! Плотник, дитя мое, это прекрасно! Ведь именно плотника наш Спаситель избрал своим названым отцом!.. Будь уверен, что тем самым он хотел сказать нам, что в его глазах самый достойный способ зарабатывать хлеб насущный – это ручной труд; ведь Спаситель с таким же успехом мог родиться государем, понтификом или мытарем. Плотник, по праву умения царящий над морем и сушей, сотворяет корабли, бороздящие океаны, возводит города, которые повелевают портами, замки, которые повелевают городами, храмы, которые повелевают замками! Будь уверен, если бы обо мне говорили, что моей рукой срублены кедровые бревна и кипарисовые доски для дворца царя Соломона, мне это было бы куда приятнее, нежели слыть сочинителем законов Двенадцати таблиц!»
Таким-то образом, сударь, было решено, что я начну учиться плотницкому ремеслу и буду учиться ему до шестнадцати лет, то есть до того срока, по окончании которого отсутствие известий о моем отце заставит меня, возможно, сделать это ремесло источником заработка; однако дядюшка мой потребовал, чтобы я не бросал и тех наук, какие изучал прежде, и лишь устроил бы так, чтобы одни уроки не мешали другим. Поскольку такой порядок, не отнимая дополнительного времени, внес в мою жизнь приятное разнообразие, скромные мои успехи стали еще более заметными. Меньше чем за два года я освоил плотницкое ремесло; с другой стороны, я достаточно изучил классические языки, чтобы читать греческих и римских авторов, которых с каждым днем понимал все лучше и лучше. Прошу вас поверить, что говорю это вовсе не из хвастовства: ведь своими новыми познаниями я был обязан частным урокам, из которых другой, окажись он на моем месте, наверняка извлек бы куда больше пользы. Я объясняю вам все это, чтобы вы могли следить дальше за моим рассказом, если он, конечно, еще не истощил вашего терпения.
Я заверил Мишеля, что слушаю его с огромным удовольствием – опасаюсь, впрочем, что читатели мои этого удовольствия не разделяют, – и он продолжал свою повесть.
Глава пятая,
в которой мы знакомимся с Феей Хлебных Крошек
– Если вам, сударь, доводилось бывать в Гранвиле, вы наверняка слышали о карлице, которая спала на паперти и просила милостыню у входа в церковь?
– Я знаю о ней только из рассказа вашего дядюшки. Мне и в голову не пришло, что это несчастное создание сыграло какую-то роль в вашей судьбе, поэтому-то я не удосужился справиться о ней.
– Гранвильская карлица, – продолжал Мишель, – представляла собою женщину двух с половиной футов роста, впрочем довольно стройную, причем малый рост был далеко не самой удивительной ее особенностью. Никто не знал, откуда взялась эта женщина и кто ее родители; что же до ее возраста, то во всей округе не нашлось бы старика, помнящего время, когда она была моложе, богаче и выше ростом. Люди образованные полагали даже, что объяснить те легенды, какие рассказывал о ней народ, можно, лишь предположив, что в наших краях жили одна за другой несколько таких карлиц и память жителей, воспользовавшись сходством лиц и наряда этих крохотных женщин, слила их всех воедино; в самом деле, поговаривали о какой-то грамоте 1369 года, которая в награду за прекрасные реликвии из Фиваиды, принесенные карлицей в дар церкви, жаловала ей право спать на паперти перед главным входом и подносить прихожанам святую воду, дабы получать от них скромное подаяние.
Такое объяснение казалось тем более правдоподобным, что гранвильской карлице не раз случалось исчезать из города на месяцы, годы, а иногда и на несколько десятилетий, причем никто не знал, что с ней происходило во время этих отлучек, но, должно быть, она много путешествовала, ибо говорила на всех языках с той же легкостью, точностью и выразительностью, что и на французском, употребительном в Париже или Блуа, хотя и этот язык не был ей родным. Такое богатство памяти, которым она вовсе не хвасталась, ибо обычно говорила только на нашем нижненормандском диалекте, снискало ей, как нетрудно догадаться, большую славу среди учеников нашей школы, куда она приходила каждый день, чтобы собрать остатки завтраков, и, основываясь на этой ее привычке, а равно и на впитанных нами с детства суевериях и россказнях наших кормилиц и слуг, мы, мальчишки, прозвали ее Феей Хлебных Крошек. Так я и буду называть ее впредь.
Могу вас уверить, сударь, что не было такого перевода с французского или на французский, который поставил бы в тупик Фею Хлебных Крошек, причем, помогая нам сделать перевод, она одновременно старалась, чтобы мы разобрались в нем так же хорошо, как и она сама, отчего и работы, и познания наши становились несравненно глубже, ибо мы прекрасно понимали все, что она нам подсказывала, и могли обосновать свою правоту надежными источниками и логичными рассуждениями. Мы не были так неблагодарны, чтобы скрывать участие Феи Хлебных Крошек в нашей учебе, но почтенные наши наставники, которые видели в ней всего лишь жалкую нищенку, хотя и уважали ее за честность, предпочитали думать, что, оспаривая друг у друга пальму первенства, мы просто-напросто тешим себя невинной иллюзией.
«Ну и ну, – смеялись они, когда в их руки попадало превосходное сочинение по Цицерону, вне всяких сомнений достойное наивысшей отметки, – похоже, тут поработала Фея Хлебных Крошек».
А между тем это была истинная правда. Мне часто хотелось узнать, говорят ли так в Гранвиле и сегодня.
– Значит, друг мой, нынче Фея Хлебных Крошек уже не живет в Гранвиле?
– Нет, сударь, – отвечал Мишель, вздохнув и подняв глаза к небу.
Глава шестая,
в которой перед нами предстает Фея Хлебных Крошек собственной персоной и которая содержит множество деталей относительно ловли сердцевидок и способов их приготовления, достойных пополнить книгу, именуемую «Городская повариха»
– В Гранвиле не было школьника, не любившего Фею Хлебных Крошек, – продолжал Мишель, – но я, с тех пор как мне пошел двенадцатый год, питал к ней нежнейшее почтение и почти религиозную привязанность, проистекающую из совсем иного круга идей и чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24