в конце концов, бедняжки совершили один-единственный грех – они были консерваторами (или, точнее выражаясь, правыми), а этот изъян легко простить, если человек успел познакомиться с левыми интеллигентами или экологами, общаться с которыми несравненно более трудно. Короче, я исхитрился придумать предлог и извиниться перед своими сотрапезниками, встав из-за стола сразу после сладкого. Папенька взглянул на меня крайне недружелюбно (для Почетного Магистра ужин заканчивается не прежде, чем он закурит свою сигару), но меня было уже не удержать. Если бы я спрятался там и выждал бы столько времени, сколько нужно человеку, чтобы не спеша погадить, у присутствующих появилось бы больше возможностей найти какую-нибудь тему, не связанную со мной, так что я прокрался закоулками до черной лестницы, ведущей на второй этаж, с намерением попасть в ванную моей старой спальни. Возможно, я и впрямь уселся бы гадить, а в мои планы не входило разводить вонь в главной уборной для благородных господ. Но стоило мне открыть дверь своей комнаты, как у меня возникло чувство, что я попал в машину времени.
Полагаю, что в какой-нибудь нормальной семье предпочли бы сэкономить пространство, приспособив комнатушку под гладильню, но в двухэтажной квартире на семьсот квадратных метров, с пятью гостиными, библиотекой, помещениями для прислуги, сауной и двумя расположенными друг над другом террасами, опоясывающими дом по периметру, не было необходимости переделывать комнаты покинувших семейное гнездо сыновей. Так что все здесь оставалось на своем месте: безумно дорогие игрушки богатого подростка, такие же, как пятнадцать лет назад, и огромный стеллаж, битком набитый книгами. Признаюсь, когда-то я читал. Я был тогда молодым, неопытным. Когда же я обнаружил обман, я решил было сжечь всю эту груду бумаги, но потом понял, что жечь книги – такое же излишество, как и читать их: лучше попросту не обращать на них внимания, как на тех крохотных клещей, которые живут на наших ресницах (так или иначе ничего хорошего из этого не вышло, потому что именно тогда мной овладела жажда путешествий, а вот это уже чистой воды надувательство). Но дело в том, что, как только мой взгляд упал на корешок первого тома «Истории наркотиков» Эскотадо, в мыслях у меня будто что-то высветилось. Я подошел к изголовью кровати и открыл ящик, куда в свое время Беба складывала мою подушку и пижаму. Просунув в него руку до самого конца, я пошарил в углу: есть. Коробочка из-под шоколада и ларчик из уже успевшего почернеть серебра. Открыв его, я обнаружил наполовину початую пачку курительной бумаги и довольно большой оковалок. У меня была при себе только пачка «Дукадос», но я забивал уже не первый косяк с черным табаком. Я размял оковалок в пальцах: площадь Вице-королевы, урожай восемьдесят третьего года. Он до сих пор пахнул, как и полагается. Сидя на диване, я свернул косяк побольше и вышел на террасу, чтобы запах не выдал меня.
Верхняя часть террасы скорее напоминает палубу корабля, с обшивкой из тикового дерева, гамаками типа «Отпуск на море» и четырьмя старыми тренажерами, которыми так увлекался мой Неподражаемый Брат. Я подошел к перилам с той стороны, откуда открывается вид на море и факультет фармакологии. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как я в последний раз выкурил косяк в этой части света, облокотясь о перила, покрытые пятнами от потушенных сигарет, которые я оставлял специально, чтобы проверить, не шпионит ли за мной The First Пятнадцать лет, и от меня прежнего осталось только пристрастие к косякам и алкоголю (со шлюхами я познакомился немного позже). Пристрастие к косякам, алкоголю и отцу-миллионщику. Пятьдесят миллиардов. Пятьдесят. Ему принадлежала недвижимость, целые дома в Барселоне и Мадриде; несколько вилл на Коста-Брава, сдаваемые внаем квартиры в Кастельфидельс, в Салоу; ему принадлежали акции, боны, доля в различных делах, права совладельца промышленных предприятий; ему принадлежали произведения искусства, драгоценности, золото, ячейки в различных банках, где хранилось одному только папеньке известно что. И уж конечно, ему было несложно в один момент собрать пятьсот миллионов наличными. Что такое пятьсот миллионов по сравнению с Неподражаемым Сыном, Зодчим Храма и Магистром Финансовых Махинаций? Раньше мне это в голову не приходило. Похищение из-за выкупа… Но одновременно с чувством облегчения из-за того, что дело вдруг прояснилось, что-то во мне противилось такому простому решению. Полагаю, мне не хотелось отказываться от своего расследования, от загадки дома номер пятнадцать по улице Жауме Гильямет, от похождений лорда Генри в безумной цитадели, от утонченных шлюшек «Женни Г.» и любовных интрижек Lady First. Сам того не желая, я представлялся себе агентом 007, столкнувшимся с сектой философов-злодеев, и сюжет, который я себе навоображал, требовал от меня всей моей сообразительности, мобилизации всех моих сил, всей отваги. И вдруг Индиана Джонс попадал в положение, когда ему оставалось только ждать, пока папа заплатит выкуп и злодеи освободят заложника, немного встрепанного, но целого и невредимого. Я боролся с собственным упрямством, спрашивая себя, из какого темного уголка моего прошлого явилось на свет это глупое желание принести пользу, пустить пыль в глаза папеньке и моему Неподражаемому Братцу. Я приписывал его роковому влиянию декораций, на фоне которых развивалось действие: моей комнате, моим книгам, обугленным следам от стольких косяков на перилах террасы. Но, не дав мне закончить мысль, на газоне нижней, выдающейся вперед террасы показалась представительница богемы Кармела. Она подошла к перилам, облокотилась на них и немного отставила ногу назад, давая мышцам расслабиться, опираясь об пол только кончиками пальцев. Казалось, она настроена спокойно покурить в только что спустившихся сумерках, и я решил, что тут же спрячусь, как только она повернется ко мне; однако, не в силах вновь устоять перед этим телом, я сконцентрировался на ее крупе, чтобы во всех подробностях обрисовать его себе, едва мне представится возможность подрочить. Тут-то как раз в косяке и попался крупный оковалок, затяжка получилась слишком крепкой, и я закашлялся как сумасшедший: когда меня разбирает кашель, сразу дают о себе знать двадцать пять лет, проведенных исключительно за салонными видами спорта.
– Холодно. Надо бы тебе одеться потеплее, – сказала наглянка, поворачиваясь ко мне. Кто-то обязан был объяснить ей, что вырез вечернего платья не предназначен для того, чтобы смотреть на него сверху вниз. Как бы там ни было, я пообещал себе, что не дам снова выставить себя в нелепом свете.
– Насчет того, что холодно, я соврал, – сказал я.
– Неужели? Так ты всем врешь или только пианисткам?
– Я вру всегда, когда могу извлечь из этого хоть какую-то выгоду.
– Тогда позволь узнать, какую выгоду ты извлек, когда соврал мне?
– Хороший вопрос. Видишь ли, ты такая сладкая, что стоит мне провести пять минут в твоем обществе, как меня уже тянет в сортир подрочить, а я не хочу, чтобы во мне пересыхали жизненные соки.
– В таком случае у меня есть еще вопросы: ты всем так грубишь или только пианисткам?
– Мне показалось, что ты за то, чтобы все могли свободно выражать свои сексуальные наклонности.
– Боюсь, что в твоем случае речь идет не о сексуальных наклонностях, а об обычном хамстве.
– Значит ли это, что только геям разрешено иметь сексуальные наклонности, или тебе кажется странным, что кого-то может волновать твое тело?
– Странным, прежде всего, кажешься мне ты.
– Поэтому вместо того, чтобы тебя трахнуть, придется утешаться всухую. Вот, пожалуй, и все, что меня в тебе интересует.
– Правда?… И почему только это?
Может показаться невероятным, но девица явно торчала от наркоты. Ошибка в расчетах: я не учел, что время от времени сталкиваешься с сумасшедшими.
– Послушай, перестань…
– Нет, я хочу знать почему.
– Почему что?
– Почему ты не хочешь меня трахнуть?
Единственное, что пришло мне в голову, – сказать правду. Когда первая ложь не срабатывает, у человека практически нет иного выхода.
– Потому что мне в тебе нравится только твое тело. Про остальное я ничего не знаю, да и не хочу знать.
– И что?… Меня тоже интересует только твое тело. Ты мне нравишься, у меня так и зудит от типов вроде тебя. Ты похож на мужика с отличной штуковиной.
Боже святый. Нет ничего хуже, чем не оправдать подобные ожидания, а есть девицы, которые мечтают о членах в полметра, поэтому я решил подстраховаться.
– Смотри не ошибись…
– Да ладно, без разницы, если у тебя маленький, я смеяться не стану. Ну так что, трахнемся? Можно подняться к тебе отсюда?
– Слушай, слушай, погоди…
Девица уже подошла к выступу верхней террасы. Поглядев по сторонам, чтобы убедиться, что ее никто не видит, она приспустила бретельки платья и вытащила груди из бюстгальтера.
– Посмотри… посмотри, какие. Я хочу, чтобы ты их погладил.
Мой петушок поневоле встрепенулся.
– Давай, скажи, как мне подняться, у меня уже все мокрое.
Я совершенно перестал что-либо соображать. Надо было категорически сказать «нет», но до чего же упоительно было глядеть на эти груди. И вместо того, чтобы категорически сказать «нет», я начал что-то мямлить.
– Обещай, обещай и поклянись честью, что после этой ночи ты никогда не попытаешься снова увидеть меня.
– Что?…
А, гори оно все синим пламенем. Сверху я показал ей проход на противоположную сторону террасы, где есть лесенка, по которой можно подняться, не рискуя, что тебя заметят из гостиной. Она снова спрятала свои сокровища под платье, бесшумно поднялась по ступенькам, и я принял ее в свои объятия. При первом же откровенном прикосновении ширинка у меня взбухла, как пирамида Микериноса; прижавшись к ней лобком, она заметила вздутие, высвободилась и толкнула меня к стеке без окон напротив уборных. Я шмякнулся о стену, Кармела предупредила меня, чтобы я вел себя тихо, и начала расстегивать мне ремень. Вдруг, не в силах долее сдерживаться, она приложила ладонь к моему паху, словно прикидывая, что такое может оказаться в брюках. Потом спустила молнию, сунула руку в промежность и попыталась ухватить шишку поверх трусов. Не так-то все просто, милочка. Избрав лучший вариант, она присела передо мной на корточки и не без труда стянула с меня трусы, оставив полы рубашки свободно болтаться. Ее прерывистое дыхание немного успокоилось, когда, откинув полы рубашки, она узрела мой воспроизводящий орган в атакующем положении. Мельком оглядев его, она ухватилась за конец всей рукой.
– Ну, конечно, салют устраивать поводов нет, но в общем ничего, – сказала она, немного меня успокоив, особенно этим своим «ничего».
Внезапно я почувствовал теплое, мягкое, влажное прикосновение, которое ни с чем не перепутаешь, и, посмотрев вниз, увидел, что она припала к только что одобренному инструменту. Ничего не поделаешь: стоит на минутку утратить бдительность, и эти прогрессистки тут как тут, готовые проглотить твой член.
– Не надо, прекрати… – сказал я.
Девица подняла на меня удивленное лицо, по-прежнему сжимая в руке мою пику.
– Тебе что, не нравится?
– Не очень. Давай, подымайся.
Из-за отсоса мне пришлось немного попятиться, и я замешкался, задирая ей юбку и шаря под ней. «А что тебе нравится?» – спросила она. «Вот эта твоя штучка, здесь», – ответил я, разведав территорию настолько, что мог указать на то, что мне нравится, с абсолютной точностью. Она подняла ногу, упершись коленкой в стену за мной и предоставив мне возможность пробраться в трусики и проникнуть средним пальцем в щель. Чистейшие воды. Она принялась целовать меня в губы, щеки, лоб, благодаря меня так, будто это извержение было моей заслугой. Струи, потоки. Ниагара. «Вставь мне», – сказала она, и предложение показалось мне своевременым. Я еще выше задрал ей подол, рукой спустил трусики так, чтобы она могла высвободить ногу, и жестом предложил оседлать меня. Она так и сделала, но оказалась слишком тяжелой; я не смог поднять ее достаточно высоко, и моя палка распласталась по внутренней стороне ее ляжки, волосатой и влажной, как мечущаяся в лихорадке нутрия. Пришлось развернуться, развернуться на сто восемьдесят градусов и прижать ее спиной к стене – иначе завершить маневр было невозможно. Мне это удалось тремя маленькими прыжками, плотно сведя ноги, и когда в одышливой спешке мы наконец пристроились к стене, у меня уже не было ни малейшего намерения сдерживаться: всего несколько глубоких заходов, каждый из которых она сопровождала протяжным «о», и вдруг я почувствовал, как у меня дрожат ноги под тяжестью ее тела, обвившего меня, как вьюнок. Я хотел было удержать позу, чтобы продлить ее короткие сладостные конвульсии, но мне удалось лишь дать ей несколько секунд потереться о себя: меня шатало, моя игрушка и я – оба обвисли, обмякли, и я погрузился в глубокую печаль колосса на глиняных ногах.
– Прости, но придется тебе слезть. У меня подгибаются колени, и кончится тем, что мы сломаем себе шею.
Должно быть, я произнес это так серьезно, что она рассмеялась. Этого только не хватало. Оставшихся сил мне явно недоставало, чтобы поднять ее, нужно было, чтобы она помогла мне, иначе все ее платье порвалось бы в клочья о грубо оштукатуренную стену. Кармела продолжала смеяться, мне тоже попала в рот смешинка, так что мы потихоньку сползали по стене, пока не застыли, полуприсев, в весьма щекотливом положении: я – со спущенными до половины штанами, она – с задранной юбкой и свисающими с туфли трусиками.
Жаль, что некому было сфотографировать.
– Слушай, я не надел презерватива, – сказал я, когда мы обрели хотя бы относительно вертикальное положение, а вместе с ним достоинство, необходимое, чтобы сказать что-то мало-мальски связное.
– Без разницы. Я не залечу, можешь не сомневаться.
– А СПИД и всякое такое?
– Не переживай, обычно я пользуюсь презервативами. Сегодня был исключительный случай.
– Нет, я переживаю из-за тебя. Дело в том, что я веду достаточно беспорядочную половую жизнь.
– Хорошо, так при твоей беспорядочной половой жизни ты все-таки пользуешься презервативами?
– Да, непременно.
– Тогда…
Лады.
– Слушай, у меня есть одна маленькая прихоть.
– Давай.
– Хотелось бы взглянуть на твои груди. В конце концов, я никогда не видел их вблизи.
Достав груди, она дала мне хорошенько рассмотреть их. При этом не без гордости. Я взял в руку правую и поцеловал ее, потом взял левую и тоже поцеловал. После этого помог ей справиться с бретельками, и тогда уже она запечатлела поцелуй на моих эррол-флинновских усиках. Жаль, что я по самой своей сути холостяк, потому что в совместной жизни встречаются и приятные вещи: например, когда шимпанзе ловят друг у друга блох, и все остальное в этом роде.
– Знаешь, теперь мне даже кажется, что ты ласковый, – сказала Кармела, закончив поправлять платье.
– Только мне не хотелось бы, чтобы об этом знали другие.
– Я никому не скажу.
– Ладно, так или иначе тебе все равно вряд ли поверили бы.
Ноги у меня продолжали дрожать, как студень. Кармела сказала, что не прочь заглянуть в туалет, и я попросил ее следовать за мной на верхнюю часть террасы, пока мы не дошли до моей комнаты. Я указал ей на дверцу.
– В одном из шкафчиков должны быть полотенца. Кажется, вон там, под умывальником.
Оставив Кармелу в уборной, я поискал местечко, где можно было бы присесть и спокойно выкурить сигарету. Я нашел его на моей старой постели и только тогда понял всю тяжесть совершенного проступка. И понял потому, что внезапно обнаружил, что снова хочу целовать груди этой чужой мне девчонки, запершейся в моей ванной; да, да, моей. Ходить по шлюхам – это одно: когда у тебя возникнет желание снова поцеловать очередную, такси уже успевает увезти тебя за два километра от места происшествия, и нет риска поддаться соблазну, но эта самка, эта прекрасная самка, которую мне смертельно хотелось удержать, несмотря на беспомощность стекавшей по моим яйцам непристойной влаги, – мне пришлось кончить прямо в трусы, и я еще чувствовал дрожащую где-то в глубине щекотную каплю, – должна была с минуты на минуту выйти из ванной, а я… я не мог позволить себе роскошь явиться перед ней.
Поэтому я поскорее спрятался в старой комнате моего Неподражаемого Брата.
Она была пуста. The First всюду привык таскать за собой свое прошлое, включая пианино. Но кровать осталась. И я на минутку прилег, надеясь, что колотившая меня дрожь наконец-то пройдет.
Добро пожаловать, господин консул
Итак, я уснул на старой кровати The First, мне жали ботинки – удобные, но так или иначе новые, а что может быть хуже новых ботинок, – и за недолгую несвоевременную сиесту мне приснислось, что я плыву, влекомый мирным течением мутных вод, усевшись верхом на поваленный ствол дерева и опустив ноги в реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Полагаю, что в какой-нибудь нормальной семье предпочли бы сэкономить пространство, приспособив комнатушку под гладильню, но в двухэтажной квартире на семьсот квадратных метров, с пятью гостиными, библиотекой, помещениями для прислуги, сауной и двумя расположенными друг над другом террасами, опоясывающими дом по периметру, не было необходимости переделывать комнаты покинувших семейное гнездо сыновей. Так что все здесь оставалось на своем месте: безумно дорогие игрушки богатого подростка, такие же, как пятнадцать лет назад, и огромный стеллаж, битком набитый книгами. Признаюсь, когда-то я читал. Я был тогда молодым, неопытным. Когда же я обнаружил обман, я решил было сжечь всю эту груду бумаги, но потом понял, что жечь книги – такое же излишество, как и читать их: лучше попросту не обращать на них внимания, как на тех крохотных клещей, которые живут на наших ресницах (так или иначе ничего хорошего из этого не вышло, потому что именно тогда мной овладела жажда путешествий, а вот это уже чистой воды надувательство). Но дело в том, что, как только мой взгляд упал на корешок первого тома «Истории наркотиков» Эскотадо, в мыслях у меня будто что-то высветилось. Я подошел к изголовью кровати и открыл ящик, куда в свое время Беба складывала мою подушку и пижаму. Просунув в него руку до самого конца, я пошарил в углу: есть. Коробочка из-под шоколада и ларчик из уже успевшего почернеть серебра. Открыв его, я обнаружил наполовину початую пачку курительной бумаги и довольно большой оковалок. У меня была при себе только пачка «Дукадос», но я забивал уже не первый косяк с черным табаком. Я размял оковалок в пальцах: площадь Вице-королевы, урожай восемьдесят третьего года. Он до сих пор пахнул, как и полагается. Сидя на диване, я свернул косяк побольше и вышел на террасу, чтобы запах не выдал меня.
Верхняя часть террасы скорее напоминает палубу корабля, с обшивкой из тикового дерева, гамаками типа «Отпуск на море» и четырьмя старыми тренажерами, которыми так увлекался мой Неподражаемый Брат. Я подошел к перилам с той стороны, откуда открывается вид на море и факультет фармакологии. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как я в последний раз выкурил косяк в этой части света, облокотясь о перила, покрытые пятнами от потушенных сигарет, которые я оставлял специально, чтобы проверить, не шпионит ли за мной The First Пятнадцать лет, и от меня прежнего осталось только пристрастие к косякам и алкоголю (со шлюхами я познакомился немного позже). Пристрастие к косякам, алкоголю и отцу-миллионщику. Пятьдесят миллиардов. Пятьдесят. Ему принадлежала недвижимость, целые дома в Барселоне и Мадриде; несколько вилл на Коста-Брава, сдаваемые внаем квартиры в Кастельфидельс, в Салоу; ему принадлежали акции, боны, доля в различных делах, права совладельца промышленных предприятий; ему принадлежали произведения искусства, драгоценности, золото, ячейки в различных банках, где хранилось одному только папеньке известно что. И уж конечно, ему было несложно в один момент собрать пятьсот миллионов наличными. Что такое пятьсот миллионов по сравнению с Неподражаемым Сыном, Зодчим Храма и Магистром Финансовых Махинаций? Раньше мне это в голову не приходило. Похищение из-за выкупа… Но одновременно с чувством облегчения из-за того, что дело вдруг прояснилось, что-то во мне противилось такому простому решению. Полагаю, мне не хотелось отказываться от своего расследования, от загадки дома номер пятнадцать по улице Жауме Гильямет, от похождений лорда Генри в безумной цитадели, от утонченных шлюшек «Женни Г.» и любовных интрижек Lady First. Сам того не желая, я представлялся себе агентом 007, столкнувшимся с сектой философов-злодеев, и сюжет, который я себе навоображал, требовал от меня всей моей сообразительности, мобилизации всех моих сил, всей отваги. И вдруг Индиана Джонс попадал в положение, когда ему оставалось только ждать, пока папа заплатит выкуп и злодеи освободят заложника, немного встрепанного, но целого и невредимого. Я боролся с собственным упрямством, спрашивая себя, из какого темного уголка моего прошлого явилось на свет это глупое желание принести пользу, пустить пыль в глаза папеньке и моему Неподражаемому Братцу. Я приписывал его роковому влиянию декораций, на фоне которых развивалось действие: моей комнате, моим книгам, обугленным следам от стольких косяков на перилах террасы. Но, не дав мне закончить мысль, на газоне нижней, выдающейся вперед террасы показалась представительница богемы Кармела. Она подошла к перилам, облокотилась на них и немного отставила ногу назад, давая мышцам расслабиться, опираясь об пол только кончиками пальцев. Казалось, она настроена спокойно покурить в только что спустившихся сумерках, и я решил, что тут же спрячусь, как только она повернется ко мне; однако, не в силах вновь устоять перед этим телом, я сконцентрировался на ее крупе, чтобы во всех подробностях обрисовать его себе, едва мне представится возможность подрочить. Тут-то как раз в косяке и попался крупный оковалок, затяжка получилась слишком крепкой, и я закашлялся как сумасшедший: когда меня разбирает кашель, сразу дают о себе знать двадцать пять лет, проведенных исключительно за салонными видами спорта.
– Холодно. Надо бы тебе одеться потеплее, – сказала наглянка, поворачиваясь ко мне. Кто-то обязан был объяснить ей, что вырез вечернего платья не предназначен для того, чтобы смотреть на него сверху вниз. Как бы там ни было, я пообещал себе, что не дам снова выставить себя в нелепом свете.
– Насчет того, что холодно, я соврал, – сказал я.
– Неужели? Так ты всем врешь или только пианисткам?
– Я вру всегда, когда могу извлечь из этого хоть какую-то выгоду.
– Тогда позволь узнать, какую выгоду ты извлек, когда соврал мне?
– Хороший вопрос. Видишь ли, ты такая сладкая, что стоит мне провести пять минут в твоем обществе, как меня уже тянет в сортир подрочить, а я не хочу, чтобы во мне пересыхали жизненные соки.
– В таком случае у меня есть еще вопросы: ты всем так грубишь или только пианисткам?
– Мне показалось, что ты за то, чтобы все могли свободно выражать свои сексуальные наклонности.
– Боюсь, что в твоем случае речь идет не о сексуальных наклонностях, а об обычном хамстве.
– Значит ли это, что только геям разрешено иметь сексуальные наклонности, или тебе кажется странным, что кого-то может волновать твое тело?
– Странным, прежде всего, кажешься мне ты.
– Поэтому вместо того, чтобы тебя трахнуть, придется утешаться всухую. Вот, пожалуй, и все, что меня в тебе интересует.
– Правда?… И почему только это?
Может показаться невероятным, но девица явно торчала от наркоты. Ошибка в расчетах: я не учел, что время от времени сталкиваешься с сумасшедшими.
– Послушай, перестань…
– Нет, я хочу знать почему.
– Почему что?
– Почему ты не хочешь меня трахнуть?
Единственное, что пришло мне в голову, – сказать правду. Когда первая ложь не срабатывает, у человека практически нет иного выхода.
– Потому что мне в тебе нравится только твое тело. Про остальное я ничего не знаю, да и не хочу знать.
– И что?… Меня тоже интересует только твое тело. Ты мне нравишься, у меня так и зудит от типов вроде тебя. Ты похож на мужика с отличной штуковиной.
Боже святый. Нет ничего хуже, чем не оправдать подобные ожидания, а есть девицы, которые мечтают о членах в полметра, поэтому я решил подстраховаться.
– Смотри не ошибись…
– Да ладно, без разницы, если у тебя маленький, я смеяться не стану. Ну так что, трахнемся? Можно подняться к тебе отсюда?
– Слушай, слушай, погоди…
Девица уже подошла к выступу верхней террасы. Поглядев по сторонам, чтобы убедиться, что ее никто не видит, она приспустила бретельки платья и вытащила груди из бюстгальтера.
– Посмотри… посмотри, какие. Я хочу, чтобы ты их погладил.
Мой петушок поневоле встрепенулся.
– Давай, скажи, как мне подняться, у меня уже все мокрое.
Я совершенно перестал что-либо соображать. Надо было категорически сказать «нет», но до чего же упоительно было глядеть на эти груди. И вместо того, чтобы категорически сказать «нет», я начал что-то мямлить.
– Обещай, обещай и поклянись честью, что после этой ночи ты никогда не попытаешься снова увидеть меня.
– Что?…
А, гори оно все синим пламенем. Сверху я показал ей проход на противоположную сторону террасы, где есть лесенка, по которой можно подняться, не рискуя, что тебя заметят из гостиной. Она снова спрятала свои сокровища под платье, бесшумно поднялась по ступенькам, и я принял ее в свои объятия. При первом же откровенном прикосновении ширинка у меня взбухла, как пирамида Микериноса; прижавшись к ней лобком, она заметила вздутие, высвободилась и толкнула меня к стеке без окон напротив уборных. Я шмякнулся о стену, Кармела предупредила меня, чтобы я вел себя тихо, и начала расстегивать мне ремень. Вдруг, не в силах долее сдерживаться, она приложила ладонь к моему паху, словно прикидывая, что такое может оказаться в брюках. Потом спустила молнию, сунула руку в промежность и попыталась ухватить шишку поверх трусов. Не так-то все просто, милочка. Избрав лучший вариант, она присела передо мной на корточки и не без труда стянула с меня трусы, оставив полы рубашки свободно болтаться. Ее прерывистое дыхание немного успокоилось, когда, откинув полы рубашки, она узрела мой воспроизводящий орган в атакующем положении. Мельком оглядев его, она ухватилась за конец всей рукой.
– Ну, конечно, салют устраивать поводов нет, но в общем ничего, – сказала она, немного меня успокоив, особенно этим своим «ничего».
Внезапно я почувствовал теплое, мягкое, влажное прикосновение, которое ни с чем не перепутаешь, и, посмотрев вниз, увидел, что она припала к только что одобренному инструменту. Ничего не поделаешь: стоит на минутку утратить бдительность, и эти прогрессистки тут как тут, готовые проглотить твой член.
– Не надо, прекрати… – сказал я.
Девица подняла на меня удивленное лицо, по-прежнему сжимая в руке мою пику.
– Тебе что, не нравится?
– Не очень. Давай, подымайся.
Из-за отсоса мне пришлось немного попятиться, и я замешкался, задирая ей юбку и шаря под ней. «А что тебе нравится?» – спросила она. «Вот эта твоя штучка, здесь», – ответил я, разведав территорию настолько, что мог указать на то, что мне нравится, с абсолютной точностью. Она подняла ногу, упершись коленкой в стену за мной и предоставив мне возможность пробраться в трусики и проникнуть средним пальцем в щель. Чистейшие воды. Она принялась целовать меня в губы, щеки, лоб, благодаря меня так, будто это извержение было моей заслугой. Струи, потоки. Ниагара. «Вставь мне», – сказала она, и предложение показалось мне своевременым. Я еще выше задрал ей подол, рукой спустил трусики так, чтобы она могла высвободить ногу, и жестом предложил оседлать меня. Она так и сделала, но оказалась слишком тяжелой; я не смог поднять ее достаточно высоко, и моя палка распласталась по внутренней стороне ее ляжки, волосатой и влажной, как мечущаяся в лихорадке нутрия. Пришлось развернуться, развернуться на сто восемьдесят градусов и прижать ее спиной к стене – иначе завершить маневр было невозможно. Мне это удалось тремя маленькими прыжками, плотно сведя ноги, и когда в одышливой спешке мы наконец пристроились к стене, у меня уже не было ни малейшего намерения сдерживаться: всего несколько глубоких заходов, каждый из которых она сопровождала протяжным «о», и вдруг я почувствовал, как у меня дрожат ноги под тяжестью ее тела, обвившего меня, как вьюнок. Я хотел было удержать позу, чтобы продлить ее короткие сладостные конвульсии, но мне удалось лишь дать ей несколько секунд потереться о себя: меня шатало, моя игрушка и я – оба обвисли, обмякли, и я погрузился в глубокую печаль колосса на глиняных ногах.
– Прости, но придется тебе слезть. У меня подгибаются колени, и кончится тем, что мы сломаем себе шею.
Должно быть, я произнес это так серьезно, что она рассмеялась. Этого только не хватало. Оставшихся сил мне явно недоставало, чтобы поднять ее, нужно было, чтобы она помогла мне, иначе все ее платье порвалось бы в клочья о грубо оштукатуренную стену. Кармела продолжала смеяться, мне тоже попала в рот смешинка, так что мы потихоньку сползали по стене, пока не застыли, полуприсев, в весьма щекотливом положении: я – со спущенными до половины штанами, она – с задранной юбкой и свисающими с туфли трусиками.
Жаль, что некому было сфотографировать.
– Слушай, я не надел презерватива, – сказал я, когда мы обрели хотя бы относительно вертикальное положение, а вместе с ним достоинство, необходимое, чтобы сказать что-то мало-мальски связное.
– Без разницы. Я не залечу, можешь не сомневаться.
– А СПИД и всякое такое?
– Не переживай, обычно я пользуюсь презервативами. Сегодня был исключительный случай.
– Нет, я переживаю из-за тебя. Дело в том, что я веду достаточно беспорядочную половую жизнь.
– Хорошо, так при твоей беспорядочной половой жизни ты все-таки пользуешься презервативами?
– Да, непременно.
– Тогда…
Лады.
– Слушай, у меня есть одна маленькая прихоть.
– Давай.
– Хотелось бы взглянуть на твои груди. В конце концов, я никогда не видел их вблизи.
Достав груди, она дала мне хорошенько рассмотреть их. При этом не без гордости. Я взял в руку правую и поцеловал ее, потом взял левую и тоже поцеловал. После этого помог ей справиться с бретельками, и тогда уже она запечатлела поцелуй на моих эррол-флинновских усиках. Жаль, что я по самой своей сути холостяк, потому что в совместной жизни встречаются и приятные вещи: например, когда шимпанзе ловят друг у друга блох, и все остальное в этом роде.
– Знаешь, теперь мне даже кажется, что ты ласковый, – сказала Кармела, закончив поправлять платье.
– Только мне не хотелось бы, чтобы об этом знали другие.
– Я никому не скажу.
– Ладно, так или иначе тебе все равно вряд ли поверили бы.
Ноги у меня продолжали дрожать, как студень. Кармела сказала, что не прочь заглянуть в туалет, и я попросил ее следовать за мной на верхнюю часть террасы, пока мы не дошли до моей комнаты. Я указал ей на дверцу.
– В одном из шкафчиков должны быть полотенца. Кажется, вон там, под умывальником.
Оставив Кармелу в уборной, я поискал местечко, где можно было бы присесть и спокойно выкурить сигарету. Я нашел его на моей старой постели и только тогда понял всю тяжесть совершенного проступка. И понял потому, что внезапно обнаружил, что снова хочу целовать груди этой чужой мне девчонки, запершейся в моей ванной; да, да, моей. Ходить по шлюхам – это одно: когда у тебя возникнет желание снова поцеловать очередную, такси уже успевает увезти тебя за два километра от места происшествия, и нет риска поддаться соблазну, но эта самка, эта прекрасная самка, которую мне смертельно хотелось удержать, несмотря на беспомощность стекавшей по моим яйцам непристойной влаги, – мне пришлось кончить прямо в трусы, и я еще чувствовал дрожащую где-то в глубине щекотную каплю, – должна была с минуты на минуту выйти из ванной, а я… я не мог позволить себе роскошь явиться перед ней.
Поэтому я поскорее спрятался в старой комнате моего Неподражаемого Брата.
Она была пуста. The First всюду привык таскать за собой свое прошлое, включая пианино. Но кровать осталась. И я на минутку прилег, надеясь, что колотившая меня дрожь наконец-то пройдет.
Добро пожаловать, господин консул
Итак, я уснул на старой кровати The First, мне жали ботинки – удобные, но так или иначе новые, а что может быть хуже новых ботинок, – и за недолгую несвоевременную сиесту мне приснислось, что я плыву, влекомый мирным течением мутных вод, усевшись верхом на поваленный ствол дерева и опустив ноги в реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39