По обе стороны от солдат — группа гражданских, у некоторых из них — удрученный, а у других — вызывающий вид. Кое у кого нет шляпы, словно их внезапно подняли с постели или захватили, когда они пытались бежать. «Кого вы арестовали?» — обращаюсь я к молодому капитану, который руководит операцией. «Мародеров, спекулянтов», — кратко отвечает он. Большинство задержанных кажутся мне вполне обычными людьми: главным образом рабочие и скромные люди, принадлежащие к различным социальным слоям. «Они воспринимают это слишком серьезно», — шепчет мне Клара и показывает на дерево, на котором укреплен плакат. Таких плакатов появилось немало в последнее время. В них можно прочесть угрозы, обещания вознаграждения, и все это за подписью генерала фон Ландоффа, «военного коменданта на период военных действий». Выше по улице, за площадью Гуситов, мы обнаруживаем развалины. «О-о, — восклицает Роза, — здесь жила моя модистка. Надеюсь, она не пострадала». Вдоль разбитых фасадов высятся груды камней и балок. «Вы хотите удостовериться?» — спрашиваю я. Мы заходим в лавочку и узнаем, что госпожа Шварц покинула город и укрылась у своих родственников в Тарндоффе. Мы выходим из ателье как раз в тот момент, когда мимо проходит военный оркестр. Музыканты в ярко-красной с голубым униформе, украшенной золотистыми и серебристыми эполетами, играют на флейтах и трубах. За солдатами десятка четыре молодых людей в плохо пригнанной форме. Это новая бригада «добровольцев-велосипедистов». В нее вошли многие члены бывшего велоклуба. Дело действительно принимает довольно комичный оборот. На улицах значительно спокойнее, чем обычно. В кафе студенты в патриотическом порыве пьют за смерть Франца-Иосифа; они ведут разговоры о союзе со «славянской империей» и просятся на службу в армию. Политические ссыльные наслаждаются свободой, пока австрийские агенты секретной полиции арестованы. Затеваются нескончаемые шумные споры о тактике обороны, контратаках и о способах привлечения могущественных держав к вмешательству в разрешение конфликта и судьбы Вельденштайна. На бирже создают видимость привычной деятельности. Повсюду снова открылись магазины. Баррикады разобраны, ставни открыты. Бакалейные лавки разграблены, и полки их почти пусты, возможности наполнить их нет. На складах ничего не осталось. На реке спокойно покачиваются пришвартованные лодки. Тишина царит на рынках, где торгуются, если, конечно, это удается, вполголоса. Пустынно на вокзалах. Пустые поезда стоят вдоль безлюдных перронов, и только несколько человек, отказывающихся подчиниться общему настрою, читают сообщения о прекращении железнодорожного движения или, отчаявшись, колотят в закрытые железными створками окошечки билетных касс. Под огромными навесами воркуют голуби, кричат скворцы; птичий помет покрывает запыленные локомотивы. Прислонившись к вагонам, железнодорожники курят и болтают, выверяя свои бесполезные теперь часы. Башенки и крыши Майренбурга бледнеют в зимнем свете. Под ударами таких потрясений город живет еще в полной неопределенности, подобно инвалиду, который никак не свыкнется со своим новым положением. Дворец Казимирски строго охраняется. Стоят наготове пушки. Бесконечной цепью вытянуты оборонительные сооружения. Около главного почтамта собираются толпы людей в надежде услышать, что телеграф вновь действует. Повсюду офицеры разгоняют небольшие группки несчастных людей, которые подстерегают телеги с продуктами питания или различными вещами. Офицеры останавливают прохожих и проверяют у них новые удостоверения личности. Алиса отныне официально считается подданной Дании. Я уже объяснял ей, насколько это важно, чтобы замести наши следы, когда мы отправимся в Париж. В критические времена проще сменить имя и свою прошлую жизнь, чем пройти в парк незамеченным. Кавалерийские отряды медленно бороздят район Птит Боэм, чтобы успокоить и рассеять группы заговорщиков-антисемитов, которые уже пытались превратить большую синагогу в пепелище. Майренбург не Варшава и не Одесса. Его честь будет запятнана, если он допустит такие мало цивилизованные действия. Эта официальная защита, очевидно, и позволяет симпатизирующим Хольцхаммеру утверждать, что принц Бадехофф-Красни поддерживает интересы крупных зарубежных финансистов и банкиров. «Козла отпущения не будет, — заверил генерал фон Ландофф. — Наказаны будут только те, кто попытается воспользоваться бедственным положением населения». Армия регулирует все стороны повседневной жизни: от соблюдения чистоты до распределения продуктов. «Бедным еще никогда не оказывали такую поддержку», — замечает Клара. Мы проходим мимо отеля «Ливерпуль». Его отремонтировали. Можно подумать, что ему вообще не был нанесен ущерб. «Будущей весной Майренбург станет еще более веселым и красивым, чем прежде. Подумать только, ведь каким великолепным стал Париж после войны. За это, вероятно, нужно быть благодарным пруссакам и коммунарам. Вряд ли останутся воспоминания обо всем этом». Конечно, я родился не в 1871 году, но я был в городе в 1886 году в возрасте четырнадцати лет, и меня потрясла его красота, хотя более строгий и лаконичный облик Майренбурга нравится мне больше».
Клара настаивает на том, чтобы мы пошли в музей изобразительных искусств, она хочет полюбоваться Фрагонаром. Но половина залов закрыта, а картины — упакованы. Мы едва успеваем посмотреть там произведения некоторых импрессионистов, как нас просят покинуть музей. Однако я чувствую, как заражает меня восторг Клары. Имена многих художников ей, оказывается, знакомы. Я еще ни разу не встречал столь просвещенную проститутку. Вообще мало женщин умеют по-настоящему ценить искусство. «Да вы могли бы и меня поучить, — замечаю я. — Ни в одной школе мира нет, наверное, столь квалифицированной учительницы-любовницы» (по-французски слово maоtresse переводится и как учительница, и как любовница. — Прим. пер.). Она от души смеется над моей игрой слов, когда мы спускаемся по лестнице. «Пойдемте куда-нибудь пообедаем». Я с радостью принимаю ее предложение. Половину блюд, указанных в меню ресторана Прюнье, «больше не подают». «У вас сегодня очень энергичный вид, — заверяет меня Клара, когда мы выходим из ресторана. — Счастливый какой-то. Как у мальчугана, который радуется каникулам. Вы не беспокоитесь об Алисе? Не боитесь ли вы ужасной сцены?» Я отрицательно качаю головой. «Я сам имею виды на леди Кромах. Алиса будет только счастлива разделить со мной новое наслаждение».
«А леди Кромах? Что скажет она по этому поводу?»
«Леди Кромах находит меня привлекательным. Я подозреваю, что она использовала Алису, чтобы подобраться ко мне».
Клара качает головой. «Какими жадными бывают люди! Меня это поражает. Это, должно быть, связано с особым складом ума или с определенным материальным состоянием. Интересно, не получили ли вы какое-нибудь наследство?»
«Я влюблен, Клара. Любовь можно выражать по-разному. Ведь вы согласитесь с этим? То, что проститутка готова сделать для своего сутенера, то и я могу сделать для Алисы, а Алиса — для меня. И нет более благородной жертвы! И так делают многие люди!»
«Я не уверена, — возражает она. — В своей жизни я не встречала способ выражения любви, подобный вашему. (Она похлопывает меня по руке, чтобы показать, что это вовсе не осуждение.) Нам бы лучше вернуться».
По Розенштрассе перед нами идет старуха. Клара знает ее под именем фрау Чардак. У нее задубевшая и сморщенная кожа, хотя ее длинные и будто бы лишенные костей пальцы гибки и ловки, потому что они целыми днями манипулируют картами. Она пользуется большим успехом у девиц, которым свойственно постоянное состояние неуверенности. Они охотно выслушивают ее предсказания, верят в приметы и следуют ее советам. Самых разных по происхождению и характеру девиц, живущих затворницами, часто влечет к себе нечто абстрактное или метафизическое потому, что, если разобраться, именно страх перед повседневной жизнью приводит их туда, где они находятся. «И когда же немцы придут нам на помощь, фрау Чардак? — спрашивает Клара. — Поведали вам об этом карты?»
«Воск, воск», — загадочно откликается старуха, торопясь раньше нас войти в дом. Труди встречает ее и провожает на кухню к фрау Шметтерлинг. Через открытые двери гостиной мы замечаем слуг, занятых уборкой. Они метут пол и вытирают пыль. Выносят большие корзины, полные грязных стаканов. «Месье» следит за работой слуг как хорошо натасканная сторожевая собака. Невозмутимо взирает он на то, как один из его доверенных лиц тащит силой за собой служанку, похоже, свою жену, которая вроде бы мешает уборке. «Она отказывается идти к дантисту. Вы только посмотрите!» Мужчина насильно разевает ей рот, в котором видны почерневшие зубы, она же яростно сверкает глазами. «Разве может человек жить с этим? Она мне противна. Она ведет себя как дикое животное». Мы с Кларой останавливаемся. Заметив это, он обращается к нам. «В кровати, когда я требую от нее исполнения ее супружеского долга, она кусает меня этими жуткими обломками! Она может вызвать у меня заражение крови. Я могу умереть от этого. Так что ж плохого в том, что я хочу бросить ее, раз она отказывается следить за собой? Разве я обязан оставаться прикованным к существу, не имеющему человеческого облика, только потому, что в юности думал, что смогу избавить ее от вредных привычек? Ведь я содержу ее, разве не так? Я нашел ей такое хорошее место здесь. Но меня не заставишь жить с ней в одном доме». Он поворачивается к «месье», который молча хлопает глазами. «Вы не верите?» При этих словах женщина начинает ворчать и с силой вырывается. Он вскидывает вверх руки и снова пытается призвать нас в свидетели и завоевать нашу симпатию. «Вы насмехаетесь надо мной. Плевать вам на меня. Но ведь это моя жизнь. Это вся моя жизнь. Я не думаю, что смогу создать себе другую. Это приводит меня в отчаяние. Я женат на дикарке, и никто меня больше не уважает. Это не смешно. Это трагично». Его жена шипит и пытается укусить его в руку. Не в состоянии больше удержаться от смеха, мы направляемся к лестнице и сталкиваемся с фрау Шметтерлинг. «Рикки, вам надо кое-что сделать. В отношении вашей подруги и леди Дианы. — Она снижает голос. — Они закрылись в вашей комнате. Княгиня Полякова сыплет угрозами, стращает убийством. Сейчас она бушует в своем номере, круша все, что попадается ей под руку. Ночь она провела с Рене. Бедное дитя, она вся покрыта синяками. Я вынуждена была объясниться с княгиней и сказать ей все, что я об этом думаю. Я не хочу вас прогонять, Рикки, но если ваша подружка будет сеять беспорядок, нужно, чтобы она удалилась. В любых иных обстоятельствах я бы вас всех выставила немедленно. — Она, кажется, страшно взволнованна. — Я боюсь неприятностей. В заведении, подобном этому, атмосфера и общая обстановка имеют первостепенное значение. Я принимаю таких гостей, которые ведут себя как воспитанные люди. Я всегда шла вам навстречу, Рикки. Но эта девчонка! (Она останавливается, преграждая нам путь.) Так вы сделаете что-нибудь?
«Княгиня Полякова — истеричка, не имеющая себе равных в умении создавать скандал, и вы должны бы это знать, мадам».
«Вы — мужчина, вам следует урегулировать этот конфликт. (Она выглядит неуступчивой.) Все это нужно сделать до наступления вечера», — добавляет она, давая нам пройти.
«Что я должен сделать? — спрашиваю я у Клары. — Затеять странную борьбу с княгиней Поляковой?»
«Если вам и нужно кому-нибудь бросить вызов, так это леди Кромах». Клара утомилась от всей этой запутанной ситуации.
Я улыбаюсь. «Увы, самец в этой паре вовсе не леди Кромах. Ну до чего же затруднительное дело, моя дорогая Роза».
«Но втянула в него вас совсем не ваша дорогая Роза, — говорит она. — Я полностью поддерживаю фрау Шметтерлинг. Вам нужно разобраться со всем этим быстро и без шума. В такие времена, которые мы переживаем, Рикки, поддержание порядка в заведении более важно, чем обычно. Неприятные истории и споры могут отпугнуть клиентуру».
«Я сейчас поговорю с княгиней Поляковой», — обещаю я. Сразу же я направляюсь в комнату лесбиянки, которая находится в самом конце коридора на втором этаже.
Несмотря на холод, княгиня открыла окно. Комната обставлена в стиле Людовика XIV, что в значительной степени совпадает со вкусами ее обитательницы. Княгиня, дрожа, стоит перед украшенным позолотой камином, полностью одетая в мужской вечерний костюм. Ее шляпа лежит на каминной полке, рядом с рукой. Она оперлась на каминную полку и курит, держа сигарету между пальцами. Она распустила волосы и усеяла их заколками. На ее лице с орлиным носом застыла маска страдания. Заметно, что она расстроена и пребывает в замешательстве. Никогда прежде я не видел ее такой. Она кажется старше своих сорока с лишним лет. От моей помощи она отказывается. «Да, мы с вами — забавная пара рогоносцев, Рикки», — замечает она. Так как я своим молчанием одобрил эту авантюру, то я не испытываю к княгине симпатии, даже той, которая бывает из жалости. «Это совершенно неожиданно, — говорю я, притворяясь, что киплю от гнева. — Я думал, что вы интересуетесь ею, но никогда бы не предположил…» Я прохожу по комнате, подхожу к окну и смотрю вниз на Розенштрассе. Уже темнеет. Старуха тащит на поводке собаку, медленно ковыляя к арке на другом конце улицы. «Мужчины никогда ничего не замечают», — бросает она. Женщины всегда так говорят. На самом деле у них возникает такая иллюзия потому, что мужчины обычно оставляют замеченное без комментариев. Я испытываю облегчение, убеждаясь, что в этой истории она не перекладывает вину на меня, и пользуюсь этим, чтобы извлечь выгоду из потребности, которую она явно испытывает: найти во мне товарища по несчастью. «И что мы теперь предпримем?» — спрашивает она меня. Я считаю, что надо заставить их прислушаться к голосу разума. Все будет решено за несколько минут, если мы позаботимся о том, чтобы успокоить их чувства. У княгини растерянный и унылый вид. «Я глубоко люблю Диану. Но иногда у меня возникает впечатление, что это слово «любовь» не имеет для нее никакого смысла». Это, кажется, означает, что она уже пыталась отговорить свою любовницу и не проявлять слишком пристального интереса к Алисе. «Это жестокая, бессердечная женщина. И именно вы, Рикки, обязаны прогнать отсюда это маленькое похотливое существо». Я отвечаю ей, что уже думал об этом, но сейчас ее некуда отправить.
«Так значит, маленького негра не существует? (Она судорожно похлопывает по шляпе рукой.) Зачем вы солгали мне?»
«О! — пожимаю я плечами, — чтобы скрыть свою связь».
«Потому что вы подозревали, что я захочу отобрать ее у вас?» Она не скрывает иронии. Руки ее дрожат. Она берет из портсигара новую сигарету.
Я хмурю брови, делая вид, что обдумываю ответ на ее вопрос.
«Так что же?» — в нетерпении спрашивает она.
«Я посмотрю, согласятся ли они выслушать меня. Нужно только проявить терпение. Как только смогу, я вернусь».
«Будьте добры. Я больше не могу. У меня возникают мысли о самоубийстве»
Я оставляю ее, подхожу к своему номеру и тихо стучу в дверь. «Это я, Алекс. Ты не хочешь открыть мне? Мне нужно переодеться». Я говорю как можно более спокойно. Алиса, а еще больше леди Кромах могут подумать, что это западня. Все, что я скажу, будет восприниматься как предлог. Только их любопытство, нервозность или восторженность может сыграть мне на руку. Я чувствую некоторое движение за дверью. Наконец Александра открывает и позволяет мне войти. На ней надето кимоно. Она быстро целует меня, состроив гримасу заговорщицы.
«Как у тебя дела?» От нее исходит запах незнакомых мне духов. Дверь в комнату закрывается. «Очень хорошо, спасибо. А у тебя?»
«Чудесно. (Она отбрасывает назад спутанные волосы.) Я бы предупредила тебя, если бы не боялась скомпрометировать. Нам нужно было быстро уйти. Эта ведьма всю ночь и почти все утро барабанила в дверь. Вот ведь стерва, а? Ты ее видел?»
«Она успокоилась». Я направляюсь прямо в комнату и открываю дверь. Леди Кромах лежит в кровати. Сначала она кажется оскорбленной, затем краснеет, подобно коммивояжеру, которого застали врасплох на месте преступления с дочерью фермера. «Добрый вечер, леди Кромах. Я огорчен тем, что помешал вам. Час обеда давно прошел, и я думал…»
Она взяла себя в руки. У меня было ощущение, что она прилагает немало усилий, чтобы следить за цветом своих щек. Она немного опустила голову и, улыбнувшись, взглянула на меня. «Конечно. Мы поступили безрассудно».
«Это нетрудно понять, если учесть обстоятельства». Я беру из шкафа свое белье и рубашку. «Вы не играли в открытую. (В ее тоне нет ничего обвиняющего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26