Жадно интересовалась тем, что скрывали каменные стены, изгороди. Ничуть не жалела о своем парижском доме, да, правду сказать, и о своем скромном импровизированном Гумпендорфе, домике с плющом на Йонне, у Жоржа Роленже. Теперь для счастья ей достаточно было совсем других вещей: капюшона желтого дождевика, закутка в комнате, расщелины в скале – любого потайного угла. Достаточно было защитить свое тело панцирем или стать незрячей. Найти жилище без двери, норку, чтобы затаиться. Или небольшую лоджию, краешек балкона, где можно присесть и подстеречь наступление дня. Она ходила и ходила в нарождавшемся рассвете. С любопытством наблюдала за поведением людей на заре, за первыми их жестами, которые определяли настрой предстоящего дня, ждала той минуты, когда затеплится лампочка на потолке кухни, когда впустят в дом погулявшую собаку, следила, как люди одеваются, передают друг другу расческу, резко отступают назад, чтобы поймать неожиданный ракурс своего отражения в зеркале. Когда солнце уже вставало, когда улицы и переулки заполнялись жизнью и суетой, запахом табака, запахом кофе с молоком, запахом одеколона, она останавливала микротакси, и оно с тарахтением и трубными гудками доставляло ее в гостиницу. Там она заказывала себе грандиозный завтрак в столовой, под белыми аркадами, увитыми диким виноградом с нераскрывшимися почками и первыми, редкими еще листочками, липкими от молодого сока. Потом отдыхала у бассейна, где курилась, то сильно, то слабо, теплая вулканическая вода. По соседству, за два-три часа до появления русских, уже шумно ныряли немцы, так что брызги летели во все стороны. Она дожидалась, когда бассейн освободится от германского нашествия, чтобы поплавать одной, в свое удовольствие. Затем, вся мокрая, поднималась в свой номер, принимала душ, укладывалась в постель, работала.
Именно в эти дни она сочинила коротенький квартет, посвященный Кэтрин Филипс.
В Неаполе она купила компьютер, который велела подключить у себя в комнате, и заказала по Интернету ноты и книги, которые были нужны ей для работы.
Глава II
«О Oh how I!» – напевала она в течение многих недель.
Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире.
Эти стихи пришлись как раз по ее жизни.
Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность.
Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок.
Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее.
Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками.
От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу.
О, Solitude
My sweetest sweetest choice
Devoted to the Night.
Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом.
Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью.
О Oh how I,
О, Solitude adore!
Кэтрин Филипс написала в своей элегии:
Глас одинокий средь мирских сует
Из глубины души взывает песней странной,
Бесплотный, как златого солнца свет,
Волшебный, как экстаз природы первозданной,
Рожденье Времени…
* * *
Кроссовки становились все грязнее и грязнее,
перепачканные,
замызганные,
с налипшей травой, –
столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов.
* * *
Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко.
* * *
Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы.
Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт.
И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева.
Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы.
Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки.
И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры.
Ее горло сжалось так же, как бывало прежде.
Чуть ли не до удушья.
Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом.
И вот она уже сидит за роялем.
А маэстро стоит у нее за спиной.
И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила.
Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает.
* * *
Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза.
Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями.
Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь.
Каков мужчина, такова и женщина.
Они падали, откинувшись назад. Падали на спину.
Глава III
Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор.
И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна.
Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад.
Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть нигде, вдали от горестей, на грани смерти под названием отсутствие.
* * *
И вдруг на землю обрушивается ливень.
Она бежит.
Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу.
Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю.
Она пересекает опустевшие площади.
Перекрестки безлюдны.
Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах.
Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня.
– Ну и дождь! – говорит она, входя через вращающуюся дверь в свой отель и сбрасывая плащ.
– Si! Вы правы, синьора! Ужасно!
Она возвращается из ванной в комнату, в чалме из полотенца, которым вытирала волосы. Снимает свитер. И произносит вслух:
– Я замерзла.
В гостиничном номере стоит ледяной холод. Хорошо бы сейчас развести огонь. Она думает: «Мне нужен камин. Мне необходим камин. Мне необходима крыша над головой. Необходимо заботиться о чем-то более конкретном, чем стихи, положенные на музыку. Например, о саде, где я готовилась бы ко всей этой весне. Мне нужен свой дом».
Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки.
Забирается в постель.
Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки.
* * *
Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место.
Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане.
Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя.
Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)».
Анна Хидден опустила путеводитель на песок.
Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз.
Стояла мягкая, теплая погода.
Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился.
Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо.
Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша.
* * *
Страстная пятница. 25 марта.
Жоржу, по телефону:
– Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши.
– А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение.
– Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь.
И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях.
Наведалась туда, еще и еще раз.
В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми.
Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь?
Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве.
Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю.
Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале.
Вилла не продавалась.
Там никто не жил.
* * *
Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море.
С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь.
На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо.
Загадочное око.
Некто.
Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик.
Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана.
В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали.
Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе.
– Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом.
– О боже! – воскликнула Анна.
– Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году?
– Синьорина, – поправила Анна.
– Вы из Франции, синьорина?
– Да.
– Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш.
– Да.
– Так что нечего вам его оплакивать.
– Да.
– И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи.
– Да.
И обе замолчали.
Потом Анна Хидден сказала:
– Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции.
– Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу.
– Простите меня…
– И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать.
Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом.
Глава IV
Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула:
– Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама!
Услышав это, старуха залилась слезами.
И обе женщины долго плакали, держась за руки.
Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами.
* * *
Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз.
Ткнув пальцем в развалины старой стены, мелькавшие в просветах зелени, крестьянка сказала:
– В старину здесь была сторожевая башня – против сарацинов и против французов.
– Ясно.
– Потом в ней устроили стойло для ослов. Вы слыхали про генерала Мюрата?
– Да.
– Знаете, что он нас завоевал?
– Да.
– И вам это безразлично?
– Да.
– Почему вы мне так отвечаете?
– Потому что я не генерал и не собираюсь заканчивать свои дни в маршальском звании.
Старуха обернулась, со смехом потрепала ее по щеке и продолжила подъем.
Нужно было увидеть воочию этот дом, такой длинный и приземистый, так прочно врезанный в камень, чтобы почувствовать исходящую от него загадочную силу. Даже старая крестьянка из Кава-Скуры невольно умолкла, почтительно созерцая давно не виденный фасад. Заросли, изгородь – все было темно-зеленого, почти черного цвета, такого же черного, как скала. Терраса дома тоже была очень длинная, такая же длинная, как вулканический склон.
Отсюда можно было видеть либо деревья на холме, закрывавшие дом, либо море.
Со всех сторон – море.
Анне все больше и больше нравилось это место, этот свободный обзор морской глади. Она не произнесла ни слова. Предоставила говорить старой женщине (чью руку снова держала в своей), но и та упорно молчала.
Дом стоял в странном, еле различимом ореоле то ли мерцающего дождя, то ли светлой дымки, – словно здешний воздух сгустился и окутал террасу волшебным маревом.
– Почему вы здесь не живете?
– Ноги – для тела, воспоминания – для сердца.
Вот такую загадку предложила ей ее новая подруга, крестьянка из Кава-Скуры. Потом она добавила:
– Вы и знать не знаете, какой здесь свет в летнее время – ослепнуть можно. А уж жара!.. Даже описать трудно. Вас как зовут, синьорина?
– Анна.
– А меня – Амалия.
– Как и вашу бабушку.
– Как мою двоюродную бабушку, а не родную. Тетушка Амалия приходилась сестрой моему деду. Дед ее очень любил. Зовите меня Амалией. А я буду звать вас Анной.
– Амалия… – повторила Анна.
– Ну так вот, Анна, я даже описать вам не могу, что такое здешняя жара! Настоящее адское пекло!
Ни один из ключей, лежавших у нее в сумке, не подошел к дверному замку.
Фермерша присела на кучу хвороста и кольев, сваленных возле двери, ужасно расстроенная тем, что поднялась сюда впустую.
Терраса перед ней была завалена по всей длине стульями, столами, старыми ящиками из высохшего лимонного дерева, пустыми кувшинами.
Скала у нее за спиной была черной, сюда некогда стекала лава из вулкана. Внешние стены дома были сложены из желтого туфа. Запыленные окна, идущие по фасаду, смотрели на голубой простор морской бухты.
Сквозь грязные стекла можно было разглядеть два больших камина из светлого камня.
Безмолвие царило на террасе, окутывало разбросанные там и сям кованые, заржавевшие столы и стулья.
Анна присела рядом с Амалией, спиной к двери.
Они посидели, отдыхая.
* * *
Амалия сказала:
– Надо будет спросить у моего брата Филоссено, куда подевался ключ от двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Именно в эти дни она сочинила коротенький квартет, посвященный Кэтрин Филипс.
В Неаполе она купила компьютер, который велела подключить у себя в комнате, и заказала по Интернету ноты и книги, которые были нужны ей для работы.
Глава II
«О Oh how I!» – напевала она в течение многих недель.
Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире.
Эти стихи пришлись как раз по ее жизни.
Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность.
Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок.
Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее.
Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками.
От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу.
О, Solitude
My sweetest sweetest choice
Devoted to the Night.
Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом.
Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью.
О Oh how I,
О, Solitude adore!
Кэтрин Филипс написала в своей элегии:
Глас одинокий средь мирских сует
Из глубины души взывает песней странной,
Бесплотный, как златого солнца свет,
Волшебный, как экстаз природы первозданной,
Рожденье Времени…
* * *
Кроссовки становились все грязнее и грязнее,
перепачканные,
замызганные,
с налипшей травой, –
столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов.
* * *
Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко.
* * *
Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы.
Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт.
И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева.
Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы.
Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки.
И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры.
Ее горло сжалось так же, как бывало прежде.
Чуть ли не до удушья.
Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом.
И вот она уже сидит за роялем.
А маэстро стоит у нее за спиной.
И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила.
Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает.
* * *
Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза.
Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями.
Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь.
Каков мужчина, такова и женщина.
Они падали, откинувшись назад. Падали на спину.
Глава III
Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор.
И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна.
Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад.
Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть нигде, вдали от горестей, на грани смерти под названием отсутствие.
* * *
И вдруг на землю обрушивается ливень.
Она бежит.
Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу.
Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю.
Она пересекает опустевшие площади.
Перекрестки безлюдны.
Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах.
Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня.
– Ну и дождь! – говорит она, входя через вращающуюся дверь в свой отель и сбрасывая плащ.
– Si! Вы правы, синьора! Ужасно!
Она возвращается из ванной в комнату, в чалме из полотенца, которым вытирала волосы. Снимает свитер. И произносит вслух:
– Я замерзла.
В гостиничном номере стоит ледяной холод. Хорошо бы сейчас развести огонь. Она думает: «Мне нужен камин. Мне необходим камин. Мне необходима крыша над головой. Необходимо заботиться о чем-то более конкретном, чем стихи, положенные на музыку. Например, о саде, где я готовилась бы ко всей этой весне. Мне нужен свой дом».
Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки.
Забирается в постель.
Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки.
* * *
Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место.
Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане.
Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя.
Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)».
Анна Хидден опустила путеводитель на песок.
Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз.
Стояла мягкая, теплая погода.
Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился.
Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо.
Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша.
* * *
Страстная пятница. 25 марта.
Жоржу, по телефону:
– Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши.
– А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение.
– Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь.
И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях.
Наведалась туда, еще и еще раз.
В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми.
Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь?
Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве.
Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю.
Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале.
Вилла не продавалась.
Там никто не жил.
* * *
Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море.
С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь.
На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо.
Загадочное око.
Некто.
Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик.
Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана.
В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали.
Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе.
– Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом.
– О боже! – воскликнула Анна.
– Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году?
– Синьорина, – поправила Анна.
– Вы из Франции, синьорина?
– Да.
– Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш.
– Да.
– Так что нечего вам его оплакивать.
– Да.
– И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи.
– Да.
И обе замолчали.
Потом Анна Хидден сказала:
– Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции.
– Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу.
– Простите меня…
– И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать.
Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом.
Глава IV
Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула:
– Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама!
Услышав это, старуха залилась слезами.
И обе женщины долго плакали, держась за руки.
Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами.
* * *
Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз.
Ткнув пальцем в развалины старой стены, мелькавшие в просветах зелени, крестьянка сказала:
– В старину здесь была сторожевая башня – против сарацинов и против французов.
– Ясно.
– Потом в ней устроили стойло для ослов. Вы слыхали про генерала Мюрата?
– Да.
– Знаете, что он нас завоевал?
– Да.
– И вам это безразлично?
– Да.
– Почему вы мне так отвечаете?
– Потому что я не генерал и не собираюсь заканчивать свои дни в маршальском звании.
Старуха обернулась, со смехом потрепала ее по щеке и продолжила подъем.
Нужно было увидеть воочию этот дом, такой длинный и приземистый, так прочно врезанный в камень, чтобы почувствовать исходящую от него загадочную силу. Даже старая крестьянка из Кава-Скуры невольно умолкла, почтительно созерцая давно не виденный фасад. Заросли, изгородь – все было темно-зеленого, почти черного цвета, такого же черного, как скала. Терраса дома тоже была очень длинная, такая же длинная, как вулканический склон.
Отсюда можно было видеть либо деревья на холме, закрывавшие дом, либо море.
Со всех сторон – море.
Анне все больше и больше нравилось это место, этот свободный обзор морской глади. Она не произнесла ни слова. Предоставила говорить старой женщине (чью руку снова держала в своей), но и та упорно молчала.
Дом стоял в странном, еле различимом ореоле то ли мерцающего дождя, то ли светлой дымки, – словно здешний воздух сгустился и окутал террасу волшебным маревом.
– Почему вы здесь не живете?
– Ноги – для тела, воспоминания – для сердца.
Вот такую загадку предложила ей ее новая подруга, крестьянка из Кава-Скуры. Потом она добавила:
– Вы и знать не знаете, какой здесь свет в летнее время – ослепнуть можно. А уж жара!.. Даже описать трудно. Вас как зовут, синьорина?
– Анна.
– А меня – Амалия.
– Как и вашу бабушку.
– Как мою двоюродную бабушку, а не родную. Тетушка Амалия приходилась сестрой моему деду. Дед ее очень любил. Зовите меня Амалией. А я буду звать вас Анной.
– Амалия… – повторила Анна.
– Ну так вот, Анна, я даже описать вам не могу, что такое здешняя жара! Настоящее адское пекло!
Ни один из ключей, лежавших у нее в сумке, не подошел к дверному замку.
Фермерша присела на кучу хвороста и кольев, сваленных возле двери, ужасно расстроенная тем, что поднялась сюда впустую.
Терраса перед ней была завалена по всей длине стульями, столами, старыми ящиками из высохшего лимонного дерева, пустыми кувшинами.
Скала у нее за спиной была черной, сюда некогда стекала лава из вулкана. Внешние стены дома были сложены из желтого туфа. Запыленные окна, идущие по фасаду, смотрели на голубой простор морской бухты.
Сквозь грязные стекла можно было разглядеть два больших камина из светлого камня.
Безмолвие царило на террасе, окутывало разбросанные там и сям кованые, заржавевшие столы и стулья.
Анна присела рядом с Амалией, спиной к двери.
Они посидели, отдыхая.
* * *
Амалия сказала:
– Надо будет спросить у моего брата Филоссено, куда подевался ключ от двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18