А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


В открытом океане ветер неожиданно стих. Было все так же темно; нас качало в огромной водяной люльке; лодку держал на одном месте штиль. Пришлось взяться за весла.
Жар мой тем временем ослаб. Я смог подняться и встать к рулю. Тут я и заметил, что на дне пироги скрючилась старуха. Это оказалась Хапото; она поехала вместе с нами, чтобы поговорить с дочерью.
Когда улеглась и зыбь, до восхода оставалось недолго.
Наконец появились первые лучи утренней зари; высокие вершины Моореа, уже удаляющегося, слегка порозовели.
Старуха казалась в глубоком обмороке – не шевелилась, почти не дышала. Сон буквально свалил расстроенную и усталую женщину. Но туземцы берегли сон старого человека, зря не шумели, разговаривали шепотом.
Мы потихоньку умылись, макая ладони за борт, а после в ожидании солнца свернули по панданусовой сигаре.
Рассвет разгорался тихий и великолепный. От ночных страхов не осталось ни следа. Я очнулся от мрачных грез и почувствовал себя превосходно.
Вскоре в лучах солнца показался Таити. Вот и Папеэте, и королевский дворец, и сад, а вон дом моего брата… И Моореа, уже не сумрачный, а залитый ослепительным утренним светом…
И тогда я понял, что навсегда полюбил эту волшебную землю, пусть даже больше не связывали нас кровные узы, и пустота томила раненое сердце мое…
Я стремился в любимый домик, где ждала меня преданная Рараху…
XXV
Наступил день, когда маленькая принцесса решила отпустить на волю певчих птиц, привезенных мною.
В церемонии принимали участие пять человек. Возле дворца все сели в экипаж, доехали до места, откуда берут начало тропки Фатауа, и вошли в лесную чащу.
Маленькая Помаре медленно шла впереди. Рараху и я вели ее за руки. Сзади нас две фрейлины несли на шесте клетку с драгоценными узницами.
Девочка сама выбрала чудесное место среди зарослей.
Солнце клонилось к горизонту. Его косые лучи едва пробивались сквозь густую листву. Над деревьями высились, отбрасывая тень, горные вершины. Сверху на ковер кружевных папоротников проливался синеватый, как в подземелье, слабеющий свет; в сумрачной чаще ярко светились цветущие лимонные деревья. Когда б не шум водопада, доносящийся издалека, то тишина стояла бы мертвая, как обычно в необитаемых полинезийских джунглях, своим беззвучием напоминающих заколдованное сказочное царство.
Помаре-внучка с торжественным видом отворила дверцу клетки; мы все отступили подальше, чтобы не смущать пташек.
Но, странно, они и не собирались покидать свою темницу. Толстая бесхвостая коноплянка высунулась было на разведку, внимательно огляделась, но, испуганная тишиной, вернулась, чтобы предупредить соседок: сидите, мол, тихо, не высовывайтесь, здесь нам будет плохо. Всевышний не поселил здесь птиц, стоит ли нарушать его волю?
Пришлось вытаскивать их поодиночке; когда же беспокойная стайка расселась по ближайшим веткам, мы пошли восвояси.
Уже почти совсем стемнело. Пока мы шли, нас сопровождал тревожный писк освобожденных пленниц…
XXVI
Не могу выразить, как странно действовала на меня английская речь в устах Рараху! Она это знала, а потому начинала говорить по-английски только в том случае, если была в чем-то твердо уверена или хотела поразить меня. При этом голос ее бывал невыразимо нежен, проникновенен и печален – словом, причудливо очарователен. Некоторые фразы и слова она выговаривала довольно прилично и казалась тогда девушкой моей расы – будто некое чудо сближало нас…
Теперь она понимала, что мне невозможно остаться с нею; этот старый романтический план отброшен, как детские иллюзии. Дни нашей совместной жизни сочтены. Правда, я говорил, что, возможно, вернусь, но ни она, ни я в это не верили. Как жила моя девочка без меня, я не знал, да и не хотел знать. С меня было довольно, что ее никто не видел с другими белыми. Так или иначе, я по-прежнему для нее был вознесен на недосягаемый пьедестал, и никто другой не мог занять мое место. Разлука ничего не переменила; при моем возвращении она была бесконечно ласкова со мной, как может быть ласкова без памяти влюбленная шестнадцатилетняя девочка. И в то же время от меня не укрылось то, что чем ближе наша разлука, тем больше Рараху от меня отдаляется. Она улыбалась прежней нежной улыбкой, но я видел, что сердце ее переполняют тоска, горечь, обида, негодование, даже раздражение, и прочие необузданные чувства дикарского ребенка.
Но, Боже правый, как я любил ее!
Как горько было оставлять ее, оставлять на погибель!..
– Девочка моя милая, – твердил я, – любимая, будь умницей, когда я уеду! Бог даст, я еще вернусь. Ты же веришь в Бога – молись, хотя бы молись – и мы встретимся на небесах.
На коленях я заклинал дорогую мою подружку:
– Уезжай и ты, уезжай из Папеэте! Поезжай к Тиауи в дальнюю деревню, где нет белых. Выходи замуж за соплеменника, у тебя будет семья, как у христианки, детишки… Никому не отдавай их и будешь счастлива. А не то пропадешь…
Но при этом на губах ее появлялась загадочная улыбочка, она опускала глаза и молчала. И мне становилось ясно, стоит мне покинуть ее, она превратится в самую распутную потаскуху Папеэте.
Боже, как горько, что на все мои страстные мольбы отвечает она этой ненавистной улыбочкой, немой и равнодушной, таящей скорбь, обиду, насмешку!..
Какая мука может сравниться с этой: любить и видеть, что тебя не слышат; что сердце любимой не раскрывается тебе навстречу; что недоступная, дикая сторона характера твоей возлюбленной забирает над нею власть!..
А ты безоглядно любишь эту душу, которая прячется от тебя. А смерть близка. Скоро она овладеет этим возлюбленным телом, ставшим плотью от плоти твоей. Смерть без воскрешения, без надежды на загробную жизнь, – ведь она умрет, не веруя больше в источник спасения…
Будь эта душа дурной, пропащей, ты бы оставил ее как нечистую. Но ведь она страдает, ты знаешь, какой она бывает нежной, любящей, чистой! Словно покров тьмы окутал ее – еще живую сжимает в ледяных объятьях лютая смерть. Быть может, еще не поздно ее спасти – но ты должен уехать, навсегда покинуть ее! И время проходит… И ты бессилен…
Ты исходишь в порывах любви и слез, стремишься в последний раз насладиться всем тем, что навеки отнимается у тебя, – вырвать что еще можно, упиться хмелем восторга и лихорадочных ласк…
XXVII
Мы с Рараху, взявшись за руки, шли по дороге в Апире. До отплытия оставалось два дня.
Стояла душная предгрозовая жара. Сильно благоухали спелые гуаявы; листва на деревьях поникла… Неподвижные верхушки молодых золотистых пальм выделялись на свинцовом небе. Из туч высовывались рога и клыки утеса Фатауа; нагретые базальтовые скалы нависали над головами, подавляя мысли и чувства.
На краю дороги сидели две женщины, вроде бы поджидая нас. При нашем появлении они встали и двинулись навстречу.
Одна из них, старая и сгорбленная, вела за руку молодую красавицу. Это были Хапото с Таимахой.
– Лоти, – смиренно сказала старуха, – прости Таимахе…
Таимаха улыбалась неопределенной своей улыбкой, опустив глаза, словно ребенок, уличенный в проступке, но не сознающий своей вины и не понимающий, что, собственно, он сделал плохого.
– Лоти, – по-английски попросила Рараху, – проста ей, Лоти!
В знак прощения я пожал протянутую руку Таимахи. Не нам, рожденным на другом конце планеты, понять – не то чтобы судить – этих туземцев, столь непохожих на нас. В глубине души эти люди дики и загадочны, но нельзя не признать: столько в них бывает любовного очарования, столько изысканной чувственности…
Таимаха принесла мне бесценную вещь – память о прошлом – парео Руери, которое у меня же и выпросила.
Она выстирала его и тщательно заштопала. Что ни говори, бывшая возлюбленная Руери искренно волновалась, отдавая мне драгоценный сувенир, чтобы я отвез его обратно в Брайтбери. В глазах ее стояли слезы.
XXVIII
При прощальном визите во дворец я попросил королеву Помаре позаботиться о Рараху.
– А все-таки, Лоти, что вы намереваетесь делать? – строго спросила Помаре.
– Я вернусь, – смущенно промямлил я.
– А, Лоти! Твой брат тоже обещал вернуться. Все вы так говорите! – возразила она, будто припоминая что-то личное. – Все вы так говорите, покидая нашу страну. Земля ваша Британская (те фенуа Пиританиа) слишком далеко от Полинезии. Много вас уезжало, да мало воротилось…
Она приласкала внучку.
– Поцелуй ее. Больше ты ее никогда не увидишь! – почта приказала она.
XXIX
Вечером мы с Рараху сидели у себя на веранде; в саду стрекотали цикады. Дом казался покинутым и разоренным, его наполовину скрывали причудливые кроны неподстриженных апельсинов и гибискусов.
Я спросил:
– Рараху, неужели ты больше не веришь в Бога, как верила в детстве? Ты же так горячо умела молиться!
Рараху медленно проговорила:
– Если человек умер и зарыт в землю, разве можно достать его обратно?
Я взывал к темным верованиям ее народа:
– Но ты же боишься привидений; ты знаешь, что сейчас, сию минуту, они, быть может, сидят вот тут, за деревьями?..
– Да-да, – она содрогнулась, – а ведь еще бывают тупапаху. После смерти существует призрак человека. Какое-то время он блуждает по земле, но потом, когда тело его истлеет, тупапаху тоже пропадает. И это уже настоящий конец…
Никогда не забуду, как ее невинные детские уста на сладостном наречии произносили эта ужасные слова…
XXX
И вот настал последний день…
Лучезарное солнце Океании подымалось над дивным островом; вечная природа знать не хотела о преходящих страданиях человеческих и не откладывала ради них ослепительных своих торжеств.
Мы поднялись рано утром и принялись за предотъездные хлопоты. Сборы в дорогу иногда заглушают тоску предстоящей разлуки; так произошло и с нами.
Следовало упаковать дары океана – все раковины и редкостные кораллы; Рараху в мое отсутствие высушила их в саду на траве – они уподобились тончайшим ажурным лишайникам.
Рараху работала как заведенная, что таитянкам несвойственно – она переделала массу дел. Она как будто даже успокоилась, и ко мне потихоньку стала возвращаться надежда.
Малышка ловко паковала вещи, многим бы показавшиеся смешными: ветви гуаяв из Апире, ветки деревьев из нашего сада, кору кокосовых пальм, растущих возле нашего дома…
Я увез с собой и несколько увядших венков Рараху, которые она носила в последние дни; охапки цветов, охапки папоротника… Рараху положила мне еще несколько пучков рева-рева в сандаловых ларцах и несколько изысканных венков из тонкой соломки пииа – она заказала их для меня.
Все это укладывалось в сундуки, сундук за сундуком – получился огромный багаж…
XXXI
К двум часам все было готово. Рараху надела свою лучшую тапу – белую муслиновую, – заколола гардении в распущенные волосы, и мы вышли из дома.
Перед отъездом мне еще раз захотелось увидеть Фаа, стройные пальмы и просторные белоснежные пляжи… Хотелось навсегда запомнить таитянские джунгли; побывать с милой подружкой в Апире и в последний раз окунуться в живую воду ручья Фатауа; всех повидать, со всеми проститься… А время шло, и мы уже не знали, куда прежде бежать…
Только те, кому приходилось навеки оставлять любимые места и дорогих сердцу людей, могут понять предотъездную лихорадку и тоскливое беспокойство, подобное физической боли…
Пока мы добрались до ручья Фатауа в Апире, время было уже позднее.
Там все оставалось по-прежнему, как в добрые старые времена; на берегу развлекалось изысканное общество; негритянка Тетуара восседала посреди своих подданных, в воде беспечно ныряли и плавали смуглые красавицы.
Мы, взявшись за руки, раскланивались направо и налево с подругами и знакомыми. Общий хохот смолк при нашем появлении. Девушки притихли, увидев серьезное нежное личико Рараху, грустные ее глазки и длинное белое платье со шлейфом, похожее на подвенечное.
Нецивилизованные таитяне уважают сердечные чувства и разделяют чужое горе. Все знали, что Рараху – «маленькая жена Лоти»; все знали, что нас соединила истинная любовь, не имеющая ничего общего с пошлостью и распутством. А главное – все знали, что вместе мы в последний раз.
Простившись, мы повернули направо и по знакомой узенькой тропинке добрались до уединенного прудика в тени гуаяв, где прошло детство Рараху; некогда мы считали его своей собственностью.
Там мы повстречали двух незнакомых девушек с жесткими и свирепыми лицами, но все же очень красивых. Одна в розовом платье, другая – в светло-зеленом; волосы у обеих как смоль, густые и курчавые; на губах – диковатая усмешка: сразу видно, что они уроженки Нуку-Хивы.
Девушки сидели на камнях среди ручья, болтали ногами в ключевой воде и хриплыми голосами пели песню Маркизского архипелага.
Наше появление спугнуло дикарок, и они убежали. Мы остались одни.
XXXII
С тех пор как «Рендир» вернулся на Таити, мы здесь еще не бывали. Теперь, очутившись на своем старом месте, мы оказались во власти сладостного смятения. Не было другого уголка на земле, так действовавшего на нас.
От воды веяло свежестью и прохладой. Нам знаком здесь каждый камушек, каждая веточка, каждое пятнышко мха. Не изменилось ничего: так же пахли все те же травы; их запах смешивался с благоуханием цветов и ароматом спелых гуаяв.
Мы повесили одежду на прибрежные кусты и погрузились в прозрачную воду, наслаждаясь тем, что снова – в последний раз – так вот сидим в ручье Фатауа в одних парео на закате дня.
Искрящийся водный поток каскадами стекал с Орохены по крупным блестящим валунам; среди камней торчали кусты гуаяв – ветки их сходились над головами, и солнечные зайчики, проникая через листву, плясали на легкой ряби ручья. Спелые плоды падали прямо в воду и плыли по течению – дно устилали гуаявы, апельсины и лимоны.
Мы сидели рядышком и молчали – каждый угадывал печальные мысли другого и не хотел нарушать тишину, чтобы поделиться своими.
Мимо проплывали крохотные рыбки, мелькали стремительные ящерки – так беспечно, будто нас тут и не было. До того тихо мы себя вели, что уже и пугливые крабы выбирались из-под камней и бегали вокруг нас.
Под закатным солнцем – последним закатом последнего вечера моего в Океании – несколько веток светились теплым золотистым сиянием; в последний раз я любовался всем этим. Ночные мимозы уже раскрывали нежные листья, кусты гуаяв и ажурных акаций окрасились в вечерние цвета – на исходе был последний вечер; а завтра на рассвете я уеду навсегда… И райская эта страна, и любимая подружка исчезнут, как сцена за опущенным театральным занавесом…
Да, был в моей жизни спектакль феерический! Но вот и конец – и вернуть ничего нельзя! Конец мечтам и переживаниям – сладким, пьянящим, подчас пронзительно-печальным: все закончилось, все погибло…
Я держал Рараху за руку и не отрываясь глядел на нее… По щекам малышки струились слезы; они вытекали из ее круглых глаз бесшумно и быстро, как из переполненной чаши…
– Лоти, – говорила она, – я твоя, я жена твоя, правда? Не бойся, в верю в Бога, я молюсь и буду молиться… Будь спокоен, я сделаю так, как ты велишь. Завтра утром, как только «Рендир» отойдет, я уеду из Папеэте. Клянусь, меня здесь больше не увидят! Я буду жить у Тиауа, я больше никогда не выйду замуж! За тебя стану молиться, до самой смерти!..
Рыдая, Рараху обняла меня и уткнулась головой в мои колени…
Я тоже плакал, но слезы мои были сладостные – со мною была моя подружка, лед растаял – она была спасена. Теперь я мог оставить ее с легким сердцем, раз уж неумолимый рок разлучал нас; расставание становилось не таким горьким, не таким душераздирающим; я мог уехать с утешительной надеждой когда-нибудь вернуться или встретиться со своей возлюбленной в лучшем мире!
XXXIII
Ночью Помаре давала прощальный бал офицерам «Рендира». Танцевать собирались до самого отплытия, назначенного «беловолосым адмиралом» в час восхода солнца.
Мы с Рараху направились туда.
Народу на балу было видимо-невидимо: все фрейлины; все немногочисленные белые женщины, служившие в колониальном управлении; все офицеры «Рендира»; все французские чиновники…
По принятому в Папеэте этикету Рараху не допустили в дворцовую залу, но она и не осталась в толпе, плясавшей зажигательную упа-упу. Всех девушек, провожающих своих возлюбленных, по особому распоряжению королевы посадили на отдельную скамью. Скамейка находилась на веранде, и ее хорошо было видно из дворцовой залы. И девушки могли следить за танцами не хуже, чем в самой зале. По непринужденности здешних нравов я часто подходил к раскрытому окну и перебрасывался словечком с милой своей подружкой, не рискуя вызвать неудовольствие или любопытство окружающих.
Танцуя, я постоянно ощущал на себе ее внимательный взгляд. Она была освещена красноватым светом фонарей и голубоватым – лунным; на фоне ночного неба светилось ее белое платье и жемчужное ожерелье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14