– Я похлопала рукой по спинке дивана.
– И тут… тоже… – кивнула головой Сонечка.
– Неужели ты теперь будешь утверждать, что любишь Половцева? Или любовь теперь вообще не имеет существенного значения, когда есть молодой здоровый секс?
– Ты все иронизируешь, мама! Хотя тебя, конечно, можно понять… Но все не так, как ты думаешь! Я ведь перед ними обоими провинилась: и перед Даниилом, и перед Васей. Знаешь, Коньков, когда мы случайно встречаемся, смотрит сквозь меня, будто не видит. Гордый! Обманули его! А я ведь тогда все это от сумасшедшей любви к нему сделала… Мог бы, кажется, и простить… А простил Вася. Он даже никогда не вспоминает мне Даниила. Представляешь? Он любит меня по-настоящему!
– Он-то любит, – согласилась я. – А ты?
– А я? – Сонечка задумалась, и лицо ее сделалось просветленным. – Я боюсь сказать что-нибудь не то, мамочка. Я еще не знаю. Но когда я думаю о Васе, у меня делается горячо здесь… – И моя дочь прижала руку к груди.
И вот еще одна свадьба. Я смотрела на юных молодоженов и беспрестанно вытирала слезы насквозь мокрым носовым платком. У Дюбарева тоже глаза были на мокром месте. Надо же, моя непутевая Сонечка неожиданно для себя нашла настоящую опору в жизни, защиту и любовь в лице слесаря механосборочных работ Васи Половцева.
Сам Вася в темном строгом костюме, белой рубашке и галстуке выглядел ничуть не хуже французского посланника, которого моей дочери после всего с ней случившегося прочила Наташа. А Сонечка… Сонечка выглядела растерянной от того, что нашла счастье там, где никак не рассчитывала его найти. Ее циничное предложение Половцеву «жить как муж и жена» завершилось законным браком. Она смотрела на своего молодого мужа с изумлением и восторгом. Я несколько раз слышала, как она назвала его ненаглядным. Что еще надо матери?
У Васиной бабушки была однокомнатная квартира в Автове. После свадьбы внука она переехала жить к своей дочери, Васиной матери, а квартиру отдала молодым. Сонечка от меня съехала, да еще так далеко – на другой конец города. Еще неделю я жила воспоминаниями о свадебных хлопотах и торжестве, а потом меня накрыла черным колпаком страшная тоска. В пустой двухкомнатной квартире мне хотелось выть голодным издыхающим волком. И внешне я вернулась к своему первоначальному образу: баклажановый цвет моих волос поблек, да и остался только на самых кончиках, снова краситься я не хотела. Нет уж, не на ту напали, господа мужчины! Разглядите и полюбите меня сивенькой, баклажановую всяк заметит.
Дюбарев по-прежнему крутится рядом. Иногда я оставляю его ночевать и позволяю делать с собой все, что ему хочется. Утром после такой ночи я всегда чувствую себя отвратительно. «Продажная, похотливая тварь!» – говорю я самой себе, и это еще самые невинные выражения, которыми я себя награждаю. Я не люблю Романа. Когда он обнимает и целует меня, я понимаю это особенно четко, но все равно отдаюсь ему за те минуты блаженства, когда в полной отрешенности от действительности могу воображать, будто парю в небесах с другим. А с каким другим? У меня нет никакого другого! Даже Андрей уже не приходит ко мне во сне.
Я пуста. Сонечка кое в чем была права. А Дюбарев – фантом. Уже вполне пришедшая в себя Наташа опять злится и грозится подарить мне на день рождения вибратор, чтобы я отпустила больше ни на что не годного Дюбарева на все четыре стороны. Она даже перестала придумывать ему клички. Называет только по фамилии. А разве я держу Романа? Он сам приходит ко мне. Вы тоже меня осуждаете? А вы когда-нибудь испытывали чувство сосущего одиночества, когда рядом ни одного любящего тебя человека. Наташа – с мужем, Сонечка – с мужем. Больше никого у меня нет, кроме Дюбарева.
Даже во сне
мне не видится то,
чему не суждено сбыться.
Крайняя степень невезения.
В конце июля у Валеры Беспрозванных день рождения. Я хотела поздравить его по телефону, но он лично пригласил меня в гости, а потом еще и Наташа взяла с меня слово, что я обязательно приду. Они обещали, что ничего торжественного устраивать не будут, потому что сорок лет вообще не принято отмечать, а Наташа к тому же на восьмом месяце беременности (они с Сонечкой должны родить с интервалом в два месяца). «Посидим в тесном кругу, поболтаем», – сказала Наташа, но велела мне прийти в приличном виде, потому что даже на скромном празднике не желает видеть меня с постным лицом и кое-как причесанной и одетой.
День рождения пришелся на воскресенье, и у меня была куча времени, чтобы привести себя в порядок. Честно говоря, мне ничего не хотелось с собой делать, но пришлось, раз обещала подруге. Я обновила в парикмахерской свое отросшее градуированное каре, сделала маникюр и даже попыталась накрасить губы. Поскольку вечные мои джинсы Наташа не велела надевать, я надолго задумалась перед распахнутым шкафом. Только теперь обнаружилось, что я очень давно уже себе ничего не покупала нового, и надеть мне ну совершенно было нечего. Я решила пойти к подруге через вещевой рынок, купить первое же приглянувшееся платье и тут же его надеть, срезав, разумеется, ценник.
На рынке я поймала себя на том, что хожу между прилавками без всякого интереса, даже и не пытаясь толком приглядеться и прицениться к товару. Пришлось взять себя в руки, и минут через двадцать я уже бежала к автобусу в костюме брусничного цвета. Оранжевая помада, которой я обвела губы дома, не подходила к нему совершенно, но мне не было до этого никакого дела.
Моя подруга, открыв дверь, выпучила сумасшедшие глаза на мой новый костюм и зашипела:
– Полный отстой! Где ты взяла эту гадость?
– На рынке, – честно призналась я.
– Так! Быстро за мной, пока тебя никто не видел! – своим животиком она затолкала меня в ванную, закрыла дверь на защелку и через несколько минут принесла свое любимое черное платье из ткани стрейч и коробку косметики.
Из ванной я вышла в виде, который Наташа признала годным, и мы прошли в комнату. Я сразу наткнулась на него взглядом… На кого? На Константина Ильича Конькова. За столом, кроме Беспрозванных и Конькова, сидел еще тот самый Саша, Валерин однокурсник, и его жена. Получалось трое на трое. Я поняла, что Константин Ильич приглашен специально для меня. Конечно же, это постаралась Наташа. Никогда не слышала, чтобы Валера дружил с Коньковым, а тут вдруг он – один из немногочисленных гостей.
Хорошо еще, что меня посадили рядом с Коньковым, а не напротив: нам не приходилось смотреть друг другу в глаза. Мне кажется, за весь вечер я не сказала и пары слов, до того неловко себя чувствовала. Наташа, видя мое состояние, трещала за двоих и вообще старалась вовсю, и, возможно, кроме Константина Ильича, никто и не заметил моей скованности. К концу застолья я была уже чуть ли не в коматозном состоянии, потому что понимала: домой мне придется идти вместе с Коньковым.
В прихожей Наташа пожала мне руку, шепнула: «Не будь идиоткой!» – и во всеуслышание вполне утвердительно заявила:
– Константин, вы, конечно, проводите Альбину… Вам ведь по пути!
Коньков прекрасно знал, что нам не по пути, но так же утвердительно и с готовностью кивнул.
К автобусу мы шли молча. Погода была очень теплой, и Коньков предложил прогуляться. Я отрицательно замотала головой. Я с ума сойду от этой неловкости, растянутой еще на полчаса. Надо кончать все как можно скорее.
В автобусе было почему-то довольно много народу, и мы ехали, вплотную прижатые друг к другу. Легкое дыхание моего спутника шевелило прядку волос на моем виске, а одна рука придерживала за талию. Со стороны нас можно было принять за супругов, которые уже все сказали за много лет жизни вдвоем и надоели друг другу до смерти.
Когда мы уже подъезжали к моему дому, Константин Ильич решил нарушить молчание:
– Вы все так же не хотите меня знать, Альбина Александровна?
– А вы-то хотите? – в ответ спросила я. – Мы давно не виделись. Всмотритесь в меня! Я уже не та яркая женщина, на которую вы обратили внимание в библиотеке. Красочка пооблезла и пооблупилась. Я словно засушенный лютик. Дохлая божья коровка. Так называет меня Наташа.
– Наталья Львовна? – удивился Коньков. – Она так вас не любит?
– Что вы! Она самый близкий мне человек.
– И вы позволяете ей себя так называть? Не обижаетесь?
– Я не обижаюсь даже тогда, когда она меня называет облезлой совой.
– Странные у вас отношения.
– Ничего странного. Мы дружим со школы. Так уж у нас повелось. Но вы не ответили, вас устраивает засушенная божья коровка и облезлая сова?
– Вы мне по-прежнему нравитесь, Альбина Александровна, – шепнул мне на ухо Константин Ильич.
Автобус подъехал к моей остановке. Коньков помог мне сойти, и мы медленно пошли к дому. Ни за что не догадаетесь, что я ему сказала у подъезда! А сказала я вот что:
– Вы, Константин Ильич, конечно, можете за мной ухаживать столько, сколько посчитаете нужным, но мы с вами уже не юные люди. Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить? Может быть, мы не будем тянуть и сразу поднимемся ко мне?
Ошеломленный неприкрытым цинизмом моего заявления (не знаю, что он и подумал, услышав его), Коньков в растерянности заморгал глазами, но быстро взял себя в руки и вдруг ответил:
– Ничего не имею против.
А потом я снова плакала. Но не от единения со Вселенной, а от того, что ничего не чувствовала. Я лежала, как бревно, и не находила в себе сил отозваться на ласки Константина. В конце концов, он откинулся от меня на спину и сказал:
– Пожалуй, вы поторопились, Альбина Александровна. Наверное, мне все-таки стоило за вами поухаживать столько, сколько я посчитал бы нужным. Я бы почувствовал, что вы уже ко мне привыкли, или понял, что не привыкнете никогда.
Я молчала. Я с радостью сказала бы ему что-нибудь ободряющее, но все слова куда-то исчезли, выветрились из моего сознания. Я даже подумала, что навсегда онемела. Во рту было шершаво, в носу щипало, а глаза никак не могли оторваться от трещинки на потолке, с которой свисала тонкая прозрачная и неожиданно длинная ниточка паутинки. Как давно я не смотрела в потолок! Сколько же времени невидимый сейчас паук плел свою паутинную нить? Я никогда и никого не смогу полюбить точно так же, как не смогу взобраться к потолку по этой паутинке. Я слишком тяжела. Мне больше не улететь во Вселенную.
Плети, паук, свою паутину.
Я нить жизни уныло плету,
такую же тонкую и непрочную.
Мой удел – это Роман Дюбарев, бывший муж. Может быть, все-таки выйти за него замуж еще раз?
– Мне уйти? – бесцветным голосом спросил Коньков.
Слов у меня еще не было, поэтому я только кивнула. Он очень быстро собрался, входная дверь захлопнулась, и замок лязгнул ему что-то вроде «Прощай, брат!». Я представила, как униженный Константин Ильич бредет один в ночи по криминогенному городу, ужаснулась своей жестокости и вспомнила Ангелину из Малой Вишеры. Она говорила, что мне только надо что-то захотеть. Но в том-то и беда, что я ничего не хочу! Я никого не хочу. У меня нет никаких желаний. Я перестала быть женщиной. Я – существо среднего рода.
Джон Голсуорси считал, что утро – самая интимная часть суток, потому что человек обычно завтракает с тем, с кем спит. Я могла бы завтракать с Коньковым, но пила свой утренний кофе одна. Зачем я ему покивала головой? Если бы не мои кивки, мы могли бы завтракать вместе. А он тоже хорош! Мало ли почему женщина кивает в постели! Может быть, у нее голова затекла… Или то, что произошло с нами, и должно было произойти?
Я не люблю Константина Ильича Конькова. Еще я не люблю Дюбарева и даже днепропетровца, читающего книги про бетонные работы. Я никого не люблю. Мой жизненный путь теперь будет представлять собой бесконечную ленту Мебиуса: дорога в библиотеку, р-р-раз – переворот на другую сторону ленты и дорога домой (возможно, даже вверх ногами, но я этого не замечу), потом р-р-раз – новый переворот – и опять к книжным стеллажам навстречу востренькому носу заведующей Маргариты Петровны.
Лето подходило к концу. Сонечка и Наташа представляли собой два симпатичных колобка: беленький и темненький, один поменьше, другой – побольше. Я ждала появления на свет их детей как избавления от одиночества, от которого уже почти одичала. Вот уж когда я буду нужна! Вот уж когда не надо будет думать о своей никчемной жизни!
Я как раз в уме подсчитывала время родов Сонечки и одновременно четким библиотекарским почерком переписывала на новые бланки потрепанные читательские формуляры, когда в библиотеку пришел Константин Ильич Коньков. Пришел он, правда, не ко мне, а за книгами. Его обслуживала Танечка, а я, потупив глаза, чертила страшенные рожи в одном из новых формуляров.
– Две другие книги будут завтра, – новым для меня голоском пропела Танечка. – Приходите завтра. К закрытию библиотеки, пожалуйста. Как раз привезут из… Публички. Я специально для вас заказала.
Голос ее так недвусмысленно модулировал, что стало ясно: она назначает Конькову свидание. Прямо в библиотеке. За книгами из Публички. Я с удивлением подняла на них глаза. Константин Ильич сухо поблагодарил Танечку и пообещал, что непременно зайдет завтра, потому что книги ему очень нужны. Он, видимо, еще не догадался, что ему назначили свидание, поэтому его спина, удаляющаяся от нас, ничего не выражала. Танечкины же глаза подернулись влагой, а обычно аккуратный маленький ротик вдруг развернулся экзотическим цветком.
– Танечка, что-то я не очень понимаю, что происходит, – обратилась к ней Берта Эммануиловна. – Вот же лежат эти две книги, которые читатель просил. – И она показала на нижнюю полку стойки. – Какая еще Публичка?
– Я знаю, – рассмеялась Танечка. – Я сама их туда положила. Я хочу, чтобы этот человек пришел завтра и вообще… приходил и приходил в библиотеку. Как можно чаще. Знаете что, милая Берточка, завтра я ему отдам, пожалуй, только одну книгу из этих двух, а за второй – пусть приходит послезавтра!
– Танечка, этот мужчина тебе понравился? – удивилась Берта Эммануиловна и сняла очки, чтобы они не мешали ей удивляться.
– Да-да-да! – пропела наша самая юная библиотекарша и даже пару раз скакнула на одной ножке.
– Тань, ну… он же ста-а-арый! – протянула Берта, которая была старше Конькова лет на пятнадцать, и обратилась за помощью ко мне: – Скажите же ей, Альбиночка, что этот читатель годится ей в отцы!
– Пожалуй, что так… – бумажным голосом поддержала я Берту Эммануиловну и разорвала пополам безнадежно испорченный мною формуляр.
– Ничего вы не понимаете! – все таким же певучим голосом проговорила Танечка. – Я давно на него смотрю. Он вовсе не старый. Он взрослый, опытный, красивый… Я могла бы стать для него всем!
– Например? – не унималась Берта, что было хорошо, потому что я постеснялась бы спросить, насколько далеко относительно Конькова простираются планы Танечки.
– Например? Будто не знаете! Это же классический вариант, когда мужчина намного старше. Молодая жена для него является и возлюбленной, и дочерью одновременно.
– А вдруг у него уже есть и возлюбленная, и дочь одновременно? – усмехнулась Берта.
– Нет! Я проверила… по своим каналам, – убежденно заявила Танечка. – Он холостой. Ну… конечно, был женат, но в далеком прошлом, так что путь открыт.
– Значит, ты, Танечка, намереваешься проскользнуть сразу в жены?
– Ну… не сразу… Он же еще не знает, что мне понравился. Он наверняка думает, что такие молодые девушки не для него. Представляете, какой я сделаю ему подарок, когда открою свое сердце! – И Танечка провальсировала вокруг стеллажа с новыми поступлениями литературы по маркетингу.
От дальнейшего обсуждения этой животрепещущей темы Берту Эммануиловну с Танечкой оторвали читатели, которые почему-то вдруг валом повалили в библиотеку. Я принялась переписывать испорченный формуляр, а сама все поглядывала на Танечку, которая из не слишком привлекательной девушки прямо на глазах превращалась в обворожительную юную женщину.
Про распустившийся цветком рот я вам уже сказала. Добавлю еще, что в светло-карие глаза Танечки будто сыпанули порошка какао, такими они сделались сладко-шоколадными. А жесты… Вы бы видели, с какой грацией она доставала книги с полок и подавала их читателям. В движениях уже сквозила уверенность жены Константина Ильича Конькова, которая одновременно и возлюбленная, и дочь. Еще бы! Разве мужчина в возрасте сможет отказаться от молодой девушки? Да никогда! А значит, дело почти что слажено. Дело, оно за малым: Конькову придется прийти за какими-нибудь двумя-тремя книгами, прежде чем Танечка откроет ему свое сердце.
Ох уж эта самонадеянность юности! Молодым кажется, что им принадлежит весь мир: бутики, доллары, роскошные автомобили, Интернет, тысячи сортов пива, дорогие сигареты, казино, клубы, «Фабрики звезд», реалити-шоу, презервативы с запахом земляники и, главное, любовь. Любая: свободная, узаконенная браком, голубая, розовая, групповая… Им только ни к чему платоническая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– И тут… тоже… – кивнула головой Сонечка.
– Неужели ты теперь будешь утверждать, что любишь Половцева? Или любовь теперь вообще не имеет существенного значения, когда есть молодой здоровый секс?
– Ты все иронизируешь, мама! Хотя тебя, конечно, можно понять… Но все не так, как ты думаешь! Я ведь перед ними обоими провинилась: и перед Даниилом, и перед Васей. Знаешь, Коньков, когда мы случайно встречаемся, смотрит сквозь меня, будто не видит. Гордый! Обманули его! А я ведь тогда все это от сумасшедшей любви к нему сделала… Мог бы, кажется, и простить… А простил Вася. Он даже никогда не вспоминает мне Даниила. Представляешь? Он любит меня по-настоящему!
– Он-то любит, – согласилась я. – А ты?
– А я? – Сонечка задумалась, и лицо ее сделалось просветленным. – Я боюсь сказать что-нибудь не то, мамочка. Я еще не знаю. Но когда я думаю о Васе, у меня делается горячо здесь… – И моя дочь прижала руку к груди.
И вот еще одна свадьба. Я смотрела на юных молодоженов и беспрестанно вытирала слезы насквозь мокрым носовым платком. У Дюбарева тоже глаза были на мокром месте. Надо же, моя непутевая Сонечка неожиданно для себя нашла настоящую опору в жизни, защиту и любовь в лице слесаря механосборочных работ Васи Половцева.
Сам Вася в темном строгом костюме, белой рубашке и галстуке выглядел ничуть не хуже французского посланника, которого моей дочери после всего с ней случившегося прочила Наташа. А Сонечка… Сонечка выглядела растерянной от того, что нашла счастье там, где никак не рассчитывала его найти. Ее циничное предложение Половцеву «жить как муж и жена» завершилось законным браком. Она смотрела на своего молодого мужа с изумлением и восторгом. Я несколько раз слышала, как она назвала его ненаглядным. Что еще надо матери?
У Васиной бабушки была однокомнатная квартира в Автове. После свадьбы внука она переехала жить к своей дочери, Васиной матери, а квартиру отдала молодым. Сонечка от меня съехала, да еще так далеко – на другой конец города. Еще неделю я жила воспоминаниями о свадебных хлопотах и торжестве, а потом меня накрыла черным колпаком страшная тоска. В пустой двухкомнатной квартире мне хотелось выть голодным издыхающим волком. И внешне я вернулась к своему первоначальному образу: баклажановый цвет моих волос поблек, да и остался только на самых кончиках, снова краситься я не хотела. Нет уж, не на ту напали, господа мужчины! Разглядите и полюбите меня сивенькой, баклажановую всяк заметит.
Дюбарев по-прежнему крутится рядом. Иногда я оставляю его ночевать и позволяю делать с собой все, что ему хочется. Утром после такой ночи я всегда чувствую себя отвратительно. «Продажная, похотливая тварь!» – говорю я самой себе, и это еще самые невинные выражения, которыми я себя награждаю. Я не люблю Романа. Когда он обнимает и целует меня, я понимаю это особенно четко, но все равно отдаюсь ему за те минуты блаженства, когда в полной отрешенности от действительности могу воображать, будто парю в небесах с другим. А с каким другим? У меня нет никакого другого! Даже Андрей уже не приходит ко мне во сне.
Я пуста. Сонечка кое в чем была права. А Дюбарев – фантом. Уже вполне пришедшая в себя Наташа опять злится и грозится подарить мне на день рождения вибратор, чтобы я отпустила больше ни на что не годного Дюбарева на все четыре стороны. Она даже перестала придумывать ему клички. Называет только по фамилии. А разве я держу Романа? Он сам приходит ко мне. Вы тоже меня осуждаете? А вы когда-нибудь испытывали чувство сосущего одиночества, когда рядом ни одного любящего тебя человека. Наташа – с мужем, Сонечка – с мужем. Больше никого у меня нет, кроме Дюбарева.
Даже во сне
мне не видится то,
чему не суждено сбыться.
Крайняя степень невезения.
В конце июля у Валеры Беспрозванных день рождения. Я хотела поздравить его по телефону, но он лично пригласил меня в гости, а потом еще и Наташа взяла с меня слово, что я обязательно приду. Они обещали, что ничего торжественного устраивать не будут, потому что сорок лет вообще не принято отмечать, а Наташа к тому же на восьмом месяце беременности (они с Сонечкой должны родить с интервалом в два месяца). «Посидим в тесном кругу, поболтаем», – сказала Наташа, но велела мне прийти в приличном виде, потому что даже на скромном празднике не желает видеть меня с постным лицом и кое-как причесанной и одетой.
День рождения пришелся на воскресенье, и у меня была куча времени, чтобы привести себя в порядок. Честно говоря, мне ничего не хотелось с собой делать, но пришлось, раз обещала подруге. Я обновила в парикмахерской свое отросшее градуированное каре, сделала маникюр и даже попыталась накрасить губы. Поскольку вечные мои джинсы Наташа не велела надевать, я надолго задумалась перед распахнутым шкафом. Только теперь обнаружилось, что я очень давно уже себе ничего не покупала нового, и надеть мне ну совершенно было нечего. Я решила пойти к подруге через вещевой рынок, купить первое же приглянувшееся платье и тут же его надеть, срезав, разумеется, ценник.
На рынке я поймала себя на том, что хожу между прилавками без всякого интереса, даже и не пытаясь толком приглядеться и прицениться к товару. Пришлось взять себя в руки, и минут через двадцать я уже бежала к автобусу в костюме брусничного цвета. Оранжевая помада, которой я обвела губы дома, не подходила к нему совершенно, но мне не было до этого никакого дела.
Моя подруга, открыв дверь, выпучила сумасшедшие глаза на мой новый костюм и зашипела:
– Полный отстой! Где ты взяла эту гадость?
– На рынке, – честно призналась я.
– Так! Быстро за мной, пока тебя никто не видел! – своим животиком она затолкала меня в ванную, закрыла дверь на защелку и через несколько минут принесла свое любимое черное платье из ткани стрейч и коробку косметики.
Из ванной я вышла в виде, который Наташа признала годным, и мы прошли в комнату. Я сразу наткнулась на него взглядом… На кого? На Константина Ильича Конькова. За столом, кроме Беспрозванных и Конькова, сидел еще тот самый Саша, Валерин однокурсник, и его жена. Получалось трое на трое. Я поняла, что Константин Ильич приглашен специально для меня. Конечно же, это постаралась Наташа. Никогда не слышала, чтобы Валера дружил с Коньковым, а тут вдруг он – один из немногочисленных гостей.
Хорошо еще, что меня посадили рядом с Коньковым, а не напротив: нам не приходилось смотреть друг другу в глаза. Мне кажется, за весь вечер я не сказала и пары слов, до того неловко себя чувствовала. Наташа, видя мое состояние, трещала за двоих и вообще старалась вовсю, и, возможно, кроме Константина Ильича, никто и не заметил моей скованности. К концу застолья я была уже чуть ли не в коматозном состоянии, потому что понимала: домой мне придется идти вместе с Коньковым.
В прихожей Наташа пожала мне руку, шепнула: «Не будь идиоткой!» – и во всеуслышание вполне утвердительно заявила:
– Константин, вы, конечно, проводите Альбину… Вам ведь по пути!
Коньков прекрасно знал, что нам не по пути, но так же утвердительно и с готовностью кивнул.
К автобусу мы шли молча. Погода была очень теплой, и Коньков предложил прогуляться. Я отрицательно замотала головой. Я с ума сойду от этой неловкости, растянутой еще на полчаса. Надо кончать все как можно скорее.
В автобусе было почему-то довольно много народу, и мы ехали, вплотную прижатые друг к другу. Легкое дыхание моего спутника шевелило прядку волос на моем виске, а одна рука придерживала за талию. Со стороны нас можно было принять за супругов, которые уже все сказали за много лет жизни вдвоем и надоели друг другу до смерти.
Когда мы уже подъезжали к моему дому, Константин Ильич решил нарушить молчание:
– Вы все так же не хотите меня знать, Альбина Александровна?
– А вы-то хотите? – в ответ спросила я. – Мы давно не виделись. Всмотритесь в меня! Я уже не та яркая женщина, на которую вы обратили внимание в библиотеке. Красочка пооблезла и пооблупилась. Я словно засушенный лютик. Дохлая божья коровка. Так называет меня Наташа.
– Наталья Львовна? – удивился Коньков. – Она так вас не любит?
– Что вы! Она самый близкий мне человек.
– И вы позволяете ей себя так называть? Не обижаетесь?
– Я не обижаюсь даже тогда, когда она меня называет облезлой совой.
– Странные у вас отношения.
– Ничего странного. Мы дружим со школы. Так уж у нас повелось. Но вы не ответили, вас устраивает засушенная божья коровка и облезлая сова?
– Вы мне по-прежнему нравитесь, Альбина Александровна, – шепнул мне на ухо Константин Ильич.
Автобус подъехал к моей остановке. Коньков помог мне сойти, и мы медленно пошли к дому. Ни за что не догадаетесь, что я ему сказала у подъезда! А сказала я вот что:
– Вы, Константин Ильич, конечно, можете за мной ухаживать столько, сколько посчитаете нужным, но мы с вами уже не юные люди. Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить? Может быть, мы не будем тянуть и сразу поднимемся ко мне?
Ошеломленный неприкрытым цинизмом моего заявления (не знаю, что он и подумал, услышав его), Коньков в растерянности заморгал глазами, но быстро взял себя в руки и вдруг ответил:
– Ничего не имею против.
А потом я снова плакала. Но не от единения со Вселенной, а от того, что ничего не чувствовала. Я лежала, как бревно, и не находила в себе сил отозваться на ласки Константина. В конце концов, он откинулся от меня на спину и сказал:
– Пожалуй, вы поторопились, Альбина Александровна. Наверное, мне все-таки стоило за вами поухаживать столько, сколько я посчитал бы нужным. Я бы почувствовал, что вы уже ко мне привыкли, или понял, что не привыкнете никогда.
Я молчала. Я с радостью сказала бы ему что-нибудь ободряющее, но все слова куда-то исчезли, выветрились из моего сознания. Я даже подумала, что навсегда онемела. Во рту было шершаво, в носу щипало, а глаза никак не могли оторваться от трещинки на потолке, с которой свисала тонкая прозрачная и неожиданно длинная ниточка паутинки. Как давно я не смотрела в потолок! Сколько же времени невидимый сейчас паук плел свою паутинную нить? Я никогда и никого не смогу полюбить точно так же, как не смогу взобраться к потолку по этой паутинке. Я слишком тяжела. Мне больше не улететь во Вселенную.
Плети, паук, свою паутину.
Я нить жизни уныло плету,
такую же тонкую и непрочную.
Мой удел – это Роман Дюбарев, бывший муж. Может быть, все-таки выйти за него замуж еще раз?
– Мне уйти? – бесцветным голосом спросил Коньков.
Слов у меня еще не было, поэтому я только кивнула. Он очень быстро собрался, входная дверь захлопнулась, и замок лязгнул ему что-то вроде «Прощай, брат!». Я представила, как униженный Константин Ильич бредет один в ночи по криминогенному городу, ужаснулась своей жестокости и вспомнила Ангелину из Малой Вишеры. Она говорила, что мне только надо что-то захотеть. Но в том-то и беда, что я ничего не хочу! Я никого не хочу. У меня нет никаких желаний. Я перестала быть женщиной. Я – существо среднего рода.
Джон Голсуорси считал, что утро – самая интимная часть суток, потому что человек обычно завтракает с тем, с кем спит. Я могла бы завтракать с Коньковым, но пила свой утренний кофе одна. Зачем я ему покивала головой? Если бы не мои кивки, мы могли бы завтракать вместе. А он тоже хорош! Мало ли почему женщина кивает в постели! Может быть, у нее голова затекла… Или то, что произошло с нами, и должно было произойти?
Я не люблю Константина Ильича Конькова. Еще я не люблю Дюбарева и даже днепропетровца, читающего книги про бетонные работы. Я никого не люблю. Мой жизненный путь теперь будет представлять собой бесконечную ленту Мебиуса: дорога в библиотеку, р-р-раз – переворот на другую сторону ленты и дорога домой (возможно, даже вверх ногами, но я этого не замечу), потом р-р-раз – новый переворот – и опять к книжным стеллажам навстречу востренькому носу заведующей Маргариты Петровны.
Лето подходило к концу. Сонечка и Наташа представляли собой два симпатичных колобка: беленький и темненький, один поменьше, другой – побольше. Я ждала появления на свет их детей как избавления от одиночества, от которого уже почти одичала. Вот уж когда я буду нужна! Вот уж когда не надо будет думать о своей никчемной жизни!
Я как раз в уме подсчитывала время родов Сонечки и одновременно четким библиотекарским почерком переписывала на новые бланки потрепанные читательские формуляры, когда в библиотеку пришел Константин Ильич Коньков. Пришел он, правда, не ко мне, а за книгами. Его обслуживала Танечка, а я, потупив глаза, чертила страшенные рожи в одном из новых формуляров.
– Две другие книги будут завтра, – новым для меня голоском пропела Танечка. – Приходите завтра. К закрытию библиотеки, пожалуйста. Как раз привезут из… Публички. Я специально для вас заказала.
Голос ее так недвусмысленно модулировал, что стало ясно: она назначает Конькову свидание. Прямо в библиотеке. За книгами из Публички. Я с удивлением подняла на них глаза. Константин Ильич сухо поблагодарил Танечку и пообещал, что непременно зайдет завтра, потому что книги ему очень нужны. Он, видимо, еще не догадался, что ему назначили свидание, поэтому его спина, удаляющаяся от нас, ничего не выражала. Танечкины же глаза подернулись влагой, а обычно аккуратный маленький ротик вдруг развернулся экзотическим цветком.
– Танечка, что-то я не очень понимаю, что происходит, – обратилась к ней Берта Эммануиловна. – Вот же лежат эти две книги, которые читатель просил. – И она показала на нижнюю полку стойки. – Какая еще Публичка?
– Я знаю, – рассмеялась Танечка. – Я сама их туда положила. Я хочу, чтобы этот человек пришел завтра и вообще… приходил и приходил в библиотеку. Как можно чаще. Знаете что, милая Берточка, завтра я ему отдам, пожалуй, только одну книгу из этих двух, а за второй – пусть приходит послезавтра!
– Танечка, этот мужчина тебе понравился? – удивилась Берта Эммануиловна и сняла очки, чтобы они не мешали ей удивляться.
– Да-да-да! – пропела наша самая юная библиотекарша и даже пару раз скакнула на одной ножке.
– Тань, ну… он же ста-а-арый! – протянула Берта, которая была старше Конькова лет на пятнадцать, и обратилась за помощью ко мне: – Скажите же ей, Альбиночка, что этот читатель годится ей в отцы!
– Пожалуй, что так… – бумажным голосом поддержала я Берту Эммануиловну и разорвала пополам безнадежно испорченный мною формуляр.
– Ничего вы не понимаете! – все таким же певучим голосом проговорила Танечка. – Я давно на него смотрю. Он вовсе не старый. Он взрослый, опытный, красивый… Я могла бы стать для него всем!
– Например? – не унималась Берта, что было хорошо, потому что я постеснялась бы спросить, насколько далеко относительно Конькова простираются планы Танечки.
– Например? Будто не знаете! Это же классический вариант, когда мужчина намного старше. Молодая жена для него является и возлюбленной, и дочерью одновременно.
– А вдруг у него уже есть и возлюбленная, и дочь одновременно? – усмехнулась Берта.
– Нет! Я проверила… по своим каналам, – убежденно заявила Танечка. – Он холостой. Ну… конечно, был женат, но в далеком прошлом, так что путь открыт.
– Значит, ты, Танечка, намереваешься проскользнуть сразу в жены?
– Ну… не сразу… Он же еще не знает, что мне понравился. Он наверняка думает, что такие молодые девушки не для него. Представляете, какой я сделаю ему подарок, когда открою свое сердце! – И Танечка провальсировала вокруг стеллажа с новыми поступлениями литературы по маркетингу.
От дальнейшего обсуждения этой животрепещущей темы Берту Эммануиловну с Танечкой оторвали читатели, которые почему-то вдруг валом повалили в библиотеку. Я принялась переписывать испорченный формуляр, а сама все поглядывала на Танечку, которая из не слишком привлекательной девушки прямо на глазах превращалась в обворожительную юную женщину.
Про распустившийся цветком рот я вам уже сказала. Добавлю еще, что в светло-карие глаза Танечки будто сыпанули порошка какао, такими они сделались сладко-шоколадными. А жесты… Вы бы видели, с какой грацией она доставала книги с полок и подавала их читателям. В движениях уже сквозила уверенность жены Константина Ильича Конькова, которая одновременно и возлюбленная, и дочь. Еще бы! Разве мужчина в возрасте сможет отказаться от молодой девушки? Да никогда! А значит, дело почти что слажено. Дело, оно за малым: Конькову придется прийти за какими-нибудь двумя-тремя книгами, прежде чем Танечка откроет ему свое сердце.
Ох уж эта самонадеянность юности! Молодым кажется, что им принадлежит весь мир: бутики, доллары, роскошные автомобили, Интернет, тысячи сортов пива, дорогие сигареты, казино, клубы, «Фабрики звезд», реалити-шоу, презервативы с запахом земляники и, главное, любовь. Любая: свободная, узаконенная браком, голубая, розовая, групповая… Им только ни к чему платоническая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23