Глазами своим не поверишь! Хотя с этакой-то матроной поживи, так на любую полезешь, лишь бы согласилась. Он опять нажал кнопку. Молодые супруги оповещают мир, что прожили вместе меньше года и уже совершенно потеряли друг к другу интерес в постели, горе-то какое.
Что это за люди такие? Как им не совестно перед всеми выворачивать свое грязное белье? И кто всю эту гадость смотрит, вот что он хотел бы знать. Ну, допустим, и он тоже, так что не очень. Есть в этом некая извращенная притягательность: так и от падали не можешь взгляд оторвать, когда она попадется тебе на шоссе.
Он услышал, что почтальон кидает письма в щель, проделанную посередине двери, и это оторвало Бена от его размышлений. Почтальон этот всегда поздно приходит, значит, уже четыре, если не больше. Надо через часик-полтора и Мэрион ожидать.
Бен выключил телевизор, поднял с пола десяток конвертов и журналов. Сколько же она получает никому не нужной дребедени. Хотя вот несколько писем с его именем на конверте, поздравления, надо думать, а это… это… почерк он узнал сразу, не мог спутать. Сердце его учащенно забилось.
Он положил письмо в карман. Словно ребенок, трепещущий в ожидании сюрприза, Бен поднялся к себе (на прошлой неделе он перебрался в ту комнату наверху, где всегда спал), вытянулся на постели и извлек на свет ее послание.
Этот почерк с завитушками он навсегда запомнил по тем записочкам, которые она ему оставляла. Бен повертел письмо. Сзади на конверте нарисован заяц, не очень похоже нарисован. Он улыбнулся, но, когда вскрывал конверт, руки его дрожали. Нет, не поздравительная открытка, а письмо… длинное письмо, несколько плотно исписанных страниц.
Но еще и не приступив к чтению, он заслышал голос Мэрион, кричавшей снизу: «Папа! Папа! Ты что, спишь?»
«Чтоб ее!»
– Да, я тут, Мэрион.
– Спустись, пожалуйста. Хочу тебе кое-что показать.
– Ну что ты, – забубнил он, – что там еще показывать? – Но открыл дверь и спустился в холл.
– С днем рождения, родной, с днем рождения, родной, – громким пением встретил его внизу небольшой хор.
Да, вот уж не предполагал. Мэрион стояла в центре с большим тортом, из которого торчала большая свеча. А сбоку от нее – Милт, Сара, еще какая-то женщина, он ее, кажется, где-то видел.
Бен попытался изобразить на лице восторг, поспешно засовывая в карман злополучный конверт.
– Привет, молодой человек, на вид тебе больше ста ну никак не дашь, – подмигивал ему Милт.
– Свечу надо загасить, папа! – Мэрион протянула ему торт, а та женщина изо всех сил забила в ладоши.
– Нет, не сразу, – вмешалась Сара, – сначала пусть желание загадает.
Он и загадал: возьмите да исчезните сию же минуту, – только ничего из этого желания не получилось, само собой.
Бен послушно задул свечу под их хлопки, и его повели к столу, заваленному всем тем, что он так убежденно отрицал: паштеты из куриной печени, картофельный салат, сельдь под толстым одеялом из сливок.
– Хотела жаркое сделать, – объявила Сара, – да у меня вдруг плита сломалась.
– Это тебе от меня подарок, – прошептал Милт, наклонившись к Бену.
Как ни грустно ему было, Бен, не сдержавшись, засмеялся.
Уселись, и Сара каждому навалила на тарелку по целому холму всякой снеди. «Салат Бренда делала, оцени, пожалуйста», – сказала она, загрузив тарелку Бена так, что ему и за неделю не справиться.
– А-а, Бренда, – значит, это та самая, у нее какая-то замечательная квартира и недавно умер муж.
– Ну, ты же помнишь Бренду, правда, Бен? В карты вместе играли, – Сара трудилась теперь над тарелкой Милта.
– Конечно, разве такое можно забыть?
– Поедим и тоже в карты поиграем, – возвестила Мэрион. – Пусть сегодня все будет, как ты любишь.
Милт чуть не подавился фаршированной рыбой, а Бен бросил на него взгляд, полный сострадания. Даже и не забавно все это.
– Как я не догадалась, Бренда! – Сара все никак не отключится от своих кулинарных забот. – Мне бы к вам продукты доставить и приготовить жаркое на вашей плите. Какая глупая я, однако! А вы бы мне помогли, уж вам-то довериться можно, не то что другим.
– Может, на неделе и займемся, а? – Милт явно затеял какую-то проказу. – Вы как, Бренда, не против?
– Что вы, что вы, – с готовностью согласилась Бренда.
– Квартира у вас необыкновенная и кухня – просто мечта, – тараторила Сара, – а уж готовите вы… всем на зависть!
– У меня все рецепты Притикина собраны, – потупилась Бренда.
– А это что за рецепты такие? – спросил Милт, не переставая жевать.
– Понимаете, там почти не допускаются жиры и натрий сведен к минимуму – так мужу прописали, когда он заболел, вот я все и делала по этим рецептам. Только, к сожалению… – она тяжело вздохнула, – я слишком поздно о них узнала.
– Но вы за ним ухаживали прекрасно, Бренда, – кинулась с утешениями Сара и добавила, как бы ни к кому не обращаясь: – Святая женщина!
– Это уж точно, – выдавил из себя Бен с приклеенной улыбочкой. В жизни у него не было такого тоскливого дня рождения.
Лекция продолжалась целый час, но Эллен не слышала ни слова. Хотя тема оказалась важная – этика в биологических опытах, – все равно не могла она себя заставить сосредоточиться. Просто сидела рядом с Голди вся в мыслях о своем. Интересно, дошло уже до Бена ее письмо к дню рождения? Хорошо, если да. Хотя могло и так получиться, что достала письмо из ящика Мэрион, а она еще возьмет и выбросит его. Хотя нет, не настолько она чудовище, что ни говори. И вообще, зря она так настроена против Мэрион, в конце концов, та просто делает то, что считает правильным для своего отца. Не в плену же он у собственной дочери, может поступать, как сочтет верным. Позвонить бы мог или письмо написать, мог бы даже заехать к ней и поговорить. Но Бен ведь такой, решил – и все. Захлопнув за собой дверь, стучаться в нее не станет.
Захлопали в зале, и она сообразила, что лекция закончена. Все поднялись на ноги, потягиваясь и болтая. Она тоже встала, осмотрелась. Заметила, что с нее не сводит глаз Рихард. Улыбнулся ей, приветливо помахал.
Голди двинула ей локтем под бок.
– Вот что, подруга драгоценная, давай пошевеливайся. Мне в операционную пора.
– А кофе потом?
– Потом, – и Голди заспешила по коридору.
В дверях Эллен услышала за своей спиной знакомый голос.
– Скорее в библиотеку, а?
– Именно так, Рихард.
– Можно провожу немножко по коридору?
Эллен пробормотала что-то вроде «если хочешь», «смотри, а то я и сама», думая, что Рихарда оттолкнет ее неприветливость, но он словно и не заметил тона, каким она ему ответила.
– А у меня хорошая новость, – весело начал он. – Издатель сегодня прислал финансовый отчет по данным из всех магазинов. Моя книга… – он помедлил, – да нет, наша книга идет просто замечательно.
– Рада слышать, – равнодушно произнесла Эллен.
– Через месяц они выпускают дешевое издание, в мягкой обложке.
– Отлично!
– Вот, пробный экземпляр прислали, – он вытащил книжку из кармана халата. Та же самая обложка, только сзади нет его фотографии, зато приводятся выдержки из рецензий, одна комплиментарнее другой.
– Очень симпатично выглядит, – Эллен говорила без всякого выражения, понимала это сама, но сделать с собой ничего не могла.
– Да, хорошо, что второе дешевое издание выходит, – продолжал он, – появилась возможность исправить один жуткий промах, который был в первом тираже.
Они стояли у входа в библиотеку.
– Какой промах?
– А я уже исправил, это на третьей странице. – И, широко улыбнувшись, он отошел.
Она смотрела, как он шагает через холл, такой уверенный в себе, а потом открыла книжку. На странице три текста не было вообще, была только надпись чернилами «Эллен Риччо с благодарностью и самой неизменной нежностью».
Даже на Голди это произвело впечатление: она издала какой-то протяжный вздох, присвистнула и резюмировала:
– Да, у него, видать, и посейчас на тебя стоит.
– Ну перестань, Голди…
– Что «перестань»? Не стоит, что ли?
Эллен промолчала. Что толку спорить, Рихард дал ей недвусмысленно понять, что хотел бы все вернуть, восстановив их отношения. И не первый раз уже он это ей дает почувствовать.
– А что тут плохого, что у него на тебя стоит? – тянула свое Голди.
– Про Джину забыла, да? А я после этого никогда с ним не смогу, никогда…
– Вот что, драгоценная подруга, ну сорвался он разок, что дальше? Ты не забыла, сколько времени с того случая прошло? Год, больше? Вроде как хватит уже ему каяться, нет?
– Не спорю, он уже несколько раз извиняться приходил.
– Так чего еще-то? Ты где последний раз ангела видела, вот что мне скажи. Он все понял, не будет он больше, ну что, так ему теперь всю жизнь это твердить? А ведь сестра Кларита нас не зря учит, что «умение прощать от Бога» и все такое прочее.
– Ну как ты не поймешь, Голди, у меня такое состояние, что я никого не хочу видеть.
– Состояние, не состояние, кому до этого дело? Видишь ведь, он из кожи вон лезет, чтобы тебя трахнуть, ну так дай ему, вот и все.
– Ой, Голди, ну как ты можешь такое говорить!
– А я ничего такого и не говорю, это жизнь, к твоему сведению. И любой мужчина может ни с того ни с сего отмочить такое, что сам потом не поймет. Этот твой еще получше других будет. Да он с этих пересадок деньги ужас какие гребет. – Голди закатила глаза к потолку. – И кроме того, хочу тебе сообщить, что у нас все девочки считают его самым лучшим врачом во всей больнице.
Эллен кивнула. С этим и она не станет спорить.
– А я и больше скажу, – дожимала ее Голди. – По мне, так он один настоящий врач у нас и есть. Слыхала, что Файнберг учинил, нет? – По виду Голди было ясно, что дело какое-то скандальное.
– Нет, а что?
– Ты того парнишку еврейского помнишь, ну, в которого стрельнули?
– Хасида?
– Ага, хасида. Так вот, не повезло ему, скопытился.
– Слышала. Какой ужас!
– Да в том-то и ужас, что выходить его было можно. А наш Файнберг многоумный так увлекся, спереди пулю доставая, что сзади даже не посмотрел.
– Сзади?
– Ну конечно, его же сзади еще ножом пырнули, для верности. И крови из него вышло, уму непостижимо сколько, а этот дурак слепой ничего не увидел.
– Да что ты говоришь!
– А то и говорю. Это же представить страшно, что хасиды тут устроят, если до них правда дойдет.
– Иск предъявить могут.
– А то! И потом доказывай, что в католической больнице еврея кокнули не по злобе, а просто не досмотрели.
– Но Файнберг ведь сам еврей.
– Что с того, как будто кто-то на такие мелочи внимание станет обращать!
Эллен покачала головой. Нечего спорить, Голди, конечно, права. Для больницы «Сент Джозеф» все случившееся истинное несчастье.
Бен с облегчением вздохнул, когда все, наконец, отправились восвояси. Что-то лепетала Мэрион, которая, ясное дело, очень довольна этим вечером, но он даже не пытался сделать вид, что прислушивается. При первой же возможности зевнул во весь рот, заявил, что с ног валится от усталости, и заперся у себя наверху.
Он вытащил письмо, но слишком нервничал, чтобы сразу приступить к чтению. Очень осторожно разгладил листки на столе у постели, разделся, почистил зубы, подкоротил в двух-трех местах усы. Потом принял душ, насухо вытерся и залез под одеяло.
Ладно, достаточно он проявил свою выдержку. Бен схватил листки, поднес к глазам.
Дорогой Бен! Давным-давно в университете штата Огайо было много ушастых зайцев. Это были особенные зайцы, их кормили по специальной схеме, чтобы они получали токсичные дозы холестерина, – хотели посмотреть, как скоро у них забьются жиром артерии.
И, конечно, как и предполагали исследователи, в ожидаемое время у всех зайцев артерии перестали функционировать… у всех, кроме одного.
Никто не понимал, почему этот заяц другой. Как такое могло произойти? Все зайцы подохли, а вот этот нет. Хотя его кормили так же, как и всех остальных. Почему же те подохли, а этот все живет?
Все ученые светила бились над этой удивительной загадкой, и ничего у них не получалось, пока не выяснили, что того живучего зайца полюбила ассистентка лаборатории, занимавшаяся кормлением. Она каждый раз вынимала зайца из клетки и гладила по голове.
Узнав про это, ученые очень удивились, но решили еще раз все проверить. И они повторили опыт, причем всем давали одинаковую еду, только одного зайца при этом любили и гладили, а других нет. И этот заяц опять выжил, как они удостоверились. И он потом еще долго и счастливо жил в лаборатории.
А теперь скажи мне, Бен, тебя кто-нибудь вынет из клетки и погладит по голове в твой день рождения?
Он отложил листки в сторону. По его щекам текли слезы.
Глава XX
В окно вагона, катившего по направлению к Амстердаму, Эллен видела буксир, бодро резавший воды Гудзона, пока поезд не обогнал этот кораблик, исчезнувший за излучиной реки. Она откинулась в кресле, прислушиваясь к ритмичному перестуку колес. Две такие бесконечные параллельные линии, а у горизонта стальные полоски сойдутся. Ребенком она могла часами смотреть на железнодорожное полотно, гадая, почему возникает иллюзия того, что рельсы где-то вдали сходятся, а когда смотреть надоедало, она пыталась пройти по рельсам, удерживая равновесие, словно по гимнастическому бревну.
Как живо помнилось ей усиленное страхом возбуждение при виде поезда, появлявшегося там, на горизонте, и бесшумно накатывавшего все ближе, ближе. В самый последний миг она с визгом соскакивала, скатывалась по насыпи, а поезд грохотал над ней и несся стремительной неразрывной лентой.
В Амстердаме скорые поезда не останавливались. Она едва успевала разглядеть силуэты людей за столиками, покрытыми белыми салфетками: куда это они так несутся? Завидовала, ей бы и самой хотелось очутиться в таком поезде и ехать куда-нибудь, ехать…
В конце концов она и правда поехала – 170 миль на юг, в Нью-Йорк, самый большой город мира. Ей было семнадцать, ее вызвали на собеседование в Колумбийский университет, куда она послала документы. Усевшись в поезд, увозивший ее из родного городка, она поняла, что смотреть на эти экспрессы куда интереснее, чем трястись на перемазанном сиденье вагона.
С тех пор ей часто приходилось пользоваться этими поездами. Даже после смерти матери она считала своим долгом приезжать в Амстердам каждый год, чтобы провести Рождество с дядей Питом и тетей Мари. Вообще говоря, к тете Мари она оставалась равнодушной, хотя ничего против нее не имела: приятная женщина, ласковая такая, – но ведь заботился-то о ней всю жизнь, любил ее, как собственную дочь, дядя Пит, старший брат мамы, и это благодаря ему у Эллен не появлялось чувства, что она одна-одинешенька в мире. У нее был он. А с тех пор, как два года назад не стало и тети Мари, Эллен старалась наведываться к нему почаще.
Только на этот раз окрашена печалью ее поездка домой. Или, во всяком случае, не такая, как всегда, ведь ей предстоит решить, не вернуться ли сюда насовсем. Ей позвонил дядя Пит, взволнованно сообщив, что библиотекарь в местном ветеранском госпитале собралась на пенсию. Учитывая его положение как бывшего мэра и члена совета попечителей госпиталя, а также принимая во внимание ее опыт библиотекаря, место, вне всякого сомнения, будет ей предложено, если только она этого захочет.
А бывает так, чтобы возвращались к собственному прошлому? Она не знала.
Выбор у нее все равно был сопряжен с возвращением к прошлому: не Амстердам, так Рихард. Голди все-таки сумела ее убедить, что она напрасно так круто с ним обходится. В конце-то концов, чего она добивается? Он ведь и правда старался все загладить, чего же больше? И неужели ей мало, что он блестящий врач, что у него прорва денег, а от нее он просто без ума?
И она согласилась-таки с ним пообедать, причем все получилось совсем не так уж плохо. Рихард вовсю старался быть безупречным джентльменом, не пытаясь ускорить события, – пусть она понемногу отойдет, – и намека не сделал на то, чтобы отправиться им к нему на ночь. А она постаралась покончить с этим свиданием как можно скорее, сказала, что у нее побаливает спина, так что ей трудно долгое время сидеть, и так оно, кстати, и было; но вообще ей больше всего хотелось, чтобы он не вообразил, будто опять все у них хорошо.
Она ясно видела, что он страстно хочет, чтобы опять между ними все было по-старому, и добивался он этого, не делая ни одной ошибки. Даже предложил отвезти ее в парк с ее бутербродами, а узнав, что она намерена наведаться в Амстердам, настоял, что подменит Эллен в ближайшее воскресенье с ее подопечными. Она согласилась, удивленная и обрадованная тем, что он, кажется, действительно стал иначе относиться к бездомным.
Ну, допустим, она даст ему еще один шанс. Что ждет ее с Рихардом в будущем? Они что, поженятся, заведут себе дом в дорогом пригороде, родят парочку детей? Или его карьера потребует, чтобы они перебрались в какие-нибудь экзотические, волнующие ее места, в Цюрих, например, или Вену, или Париж? Рихард сделается знаменитостью, а ей уготована роль его преданной жены и спутницы – растить детей, помогать с публикацией его трудов, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Что это за люди такие? Как им не совестно перед всеми выворачивать свое грязное белье? И кто всю эту гадость смотрит, вот что он хотел бы знать. Ну, допустим, и он тоже, так что не очень. Есть в этом некая извращенная притягательность: так и от падали не можешь взгляд оторвать, когда она попадется тебе на шоссе.
Он услышал, что почтальон кидает письма в щель, проделанную посередине двери, и это оторвало Бена от его размышлений. Почтальон этот всегда поздно приходит, значит, уже четыре, если не больше. Надо через часик-полтора и Мэрион ожидать.
Бен выключил телевизор, поднял с пола десяток конвертов и журналов. Сколько же она получает никому не нужной дребедени. Хотя вот несколько писем с его именем на конверте, поздравления, надо думать, а это… это… почерк он узнал сразу, не мог спутать. Сердце его учащенно забилось.
Он положил письмо в карман. Словно ребенок, трепещущий в ожидании сюрприза, Бен поднялся к себе (на прошлой неделе он перебрался в ту комнату наверху, где всегда спал), вытянулся на постели и извлек на свет ее послание.
Этот почерк с завитушками он навсегда запомнил по тем записочкам, которые она ему оставляла. Бен повертел письмо. Сзади на конверте нарисован заяц, не очень похоже нарисован. Он улыбнулся, но, когда вскрывал конверт, руки его дрожали. Нет, не поздравительная открытка, а письмо… длинное письмо, несколько плотно исписанных страниц.
Но еще и не приступив к чтению, он заслышал голос Мэрион, кричавшей снизу: «Папа! Папа! Ты что, спишь?»
«Чтоб ее!»
– Да, я тут, Мэрион.
– Спустись, пожалуйста. Хочу тебе кое-что показать.
– Ну что ты, – забубнил он, – что там еще показывать? – Но открыл дверь и спустился в холл.
– С днем рождения, родной, с днем рождения, родной, – громким пением встретил его внизу небольшой хор.
Да, вот уж не предполагал. Мэрион стояла в центре с большим тортом, из которого торчала большая свеча. А сбоку от нее – Милт, Сара, еще какая-то женщина, он ее, кажется, где-то видел.
Бен попытался изобразить на лице восторг, поспешно засовывая в карман злополучный конверт.
– Привет, молодой человек, на вид тебе больше ста ну никак не дашь, – подмигивал ему Милт.
– Свечу надо загасить, папа! – Мэрион протянула ему торт, а та женщина изо всех сил забила в ладоши.
– Нет, не сразу, – вмешалась Сара, – сначала пусть желание загадает.
Он и загадал: возьмите да исчезните сию же минуту, – только ничего из этого желания не получилось, само собой.
Бен послушно задул свечу под их хлопки, и его повели к столу, заваленному всем тем, что он так убежденно отрицал: паштеты из куриной печени, картофельный салат, сельдь под толстым одеялом из сливок.
– Хотела жаркое сделать, – объявила Сара, – да у меня вдруг плита сломалась.
– Это тебе от меня подарок, – прошептал Милт, наклонившись к Бену.
Как ни грустно ему было, Бен, не сдержавшись, засмеялся.
Уселись, и Сара каждому навалила на тарелку по целому холму всякой снеди. «Салат Бренда делала, оцени, пожалуйста», – сказала она, загрузив тарелку Бена так, что ему и за неделю не справиться.
– А-а, Бренда, – значит, это та самая, у нее какая-то замечательная квартира и недавно умер муж.
– Ну, ты же помнишь Бренду, правда, Бен? В карты вместе играли, – Сара трудилась теперь над тарелкой Милта.
– Конечно, разве такое можно забыть?
– Поедим и тоже в карты поиграем, – возвестила Мэрион. – Пусть сегодня все будет, как ты любишь.
Милт чуть не подавился фаршированной рыбой, а Бен бросил на него взгляд, полный сострадания. Даже и не забавно все это.
– Как я не догадалась, Бренда! – Сара все никак не отключится от своих кулинарных забот. – Мне бы к вам продукты доставить и приготовить жаркое на вашей плите. Какая глупая я, однако! А вы бы мне помогли, уж вам-то довериться можно, не то что другим.
– Может, на неделе и займемся, а? – Милт явно затеял какую-то проказу. – Вы как, Бренда, не против?
– Что вы, что вы, – с готовностью согласилась Бренда.
– Квартира у вас необыкновенная и кухня – просто мечта, – тараторила Сара, – а уж готовите вы… всем на зависть!
– У меня все рецепты Притикина собраны, – потупилась Бренда.
– А это что за рецепты такие? – спросил Милт, не переставая жевать.
– Понимаете, там почти не допускаются жиры и натрий сведен к минимуму – так мужу прописали, когда он заболел, вот я все и делала по этим рецептам. Только, к сожалению… – она тяжело вздохнула, – я слишком поздно о них узнала.
– Но вы за ним ухаживали прекрасно, Бренда, – кинулась с утешениями Сара и добавила, как бы ни к кому не обращаясь: – Святая женщина!
– Это уж точно, – выдавил из себя Бен с приклеенной улыбочкой. В жизни у него не было такого тоскливого дня рождения.
Лекция продолжалась целый час, но Эллен не слышала ни слова. Хотя тема оказалась важная – этика в биологических опытах, – все равно не могла она себя заставить сосредоточиться. Просто сидела рядом с Голди вся в мыслях о своем. Интересно, дошло уже до Бена ее письмо к дню рождения? Хорошо, если да. Хотя могло и так получиться, что достала письмо из ящика Мэрион, а она еще возьмет и выбросит его. Хотя нет, не настолько она чудовище, что ни говори. И вообще, зря она так настроена против Мэрион, в конце концов, та просто делает то, что считает правильным для своего отца. Не в плену же он у собственной дочери, может поступать, как сочтет верным. Позвонить бы мог или письмо написать, мог бы даже заехать к ней и поговорить. Но Бен ведь такой, решил – и все. Захлопнув за собой дверь, стучаться в нее не станет.
Захлопали в зале, и она сообразила, что лекция закончена. Все поднялись на ноги, потягиваясь и болтая. Она тоже встала, осмотрелась. Заметила, что с нее не сводит глаз Рихард. Улыбнулся ей, приветливо помахал.
Голди двинула ей локтем под бок.
– Вот что, подруга драгоценная, давай пошевеливайся. Мне в операционную пора.
– А кофе потом?
– Потом, – и Голди заспешила по коридору.
В дверях Эллен услышала за своей спиной знакомый голос.
– Скорее в библиотеку, а?
– Именно так, Рихард.
– Можно провожу немножко по коридору?
Эллен пробормотала что-то вроде «если хочешь», «смотри, а то я и сама», думая, что Рихарда оттолкнет ее неприветливость, но он словно и не заметил тона, каким она ему ответила.
– А у меня хорошая новость, – весело начал он. – Издатель сегодня прислал финансовый отчет по данным из всех магазинов. Моя книга… – он помедлил, – да нет, наша книга идет просто замечательно.
– Рада слышать, – равнодушно произнесла Эллен.
– Через месяц они выпускают дешевое издание, в мягкой обложке.
– Отлично!
– Вот, пробный экземпляр прислали, – он вытащил книжку из кармана халата. Та же самая обложка, только сзади нет его фотографии, зато приводятся выдержки из рецензий, одна комплиментарнее другой.
– Очень симпатично выглядит, – Эллен говорила без всякого выражения, понимала это сама, но сделать с собой ничего не могла.
– Да, хорошо, что второе дешевое издание выходит, – продолжал он, – появилась возможность исправить один жуткий промах, который был в первом тираже.
Они стояли у входа в библиотеку.
– Какой промах?
– А я уже исправил, это на третьей странице. – И, широко улыбнувшись, он отошел.
Она смотрела, как он шагает через холл, такой уверенный в себе, а потом открыла книжку. На странице три текста не было вообще, была только надпись чернилами «Эллен Риччо с благодарностью и самой неизменной нежностью».
Даже на Голди это произвело впечатление: она издала какой-то протяжный вздох, присвистнула и резюмировала:
– Да, у него, видать, и посейчас на тебя стоит.
– Ну перестань, Голди…
– Что «перестань»? Не стоит, что ли?
Эллен промолчала. Что толку спорить, Рихард дал ей недвусмысленно понять, что хотел бы все вернуть, восстановив их отношения. И не первый раз уже он это ей дает почувствовать.
– А что тут плохого, что у него на тебя стоит? – тянула свое Голди.
– Про Джину забыла, да? А я после этого никогда с ним не смогу, никогда…
– Вот что, драгоценная подруга, ну сорвался он разок, что дальше? Ты не забыла, сколько времени с того случая прошло? Год, больше? Вроде как хватит уже ему каяться, нет?
– Не спорю, он уже несколько раз извиняться приходил.
– Так чего еще-то? Ты где последний раз ангела видела, вот что мне скажи. Он все понял, не будет он больше, ну что, так ему теперь всю жизнь это твердить? А ведь сестра Кларита нас не зря учит, что «умение прощать от Бога» и все такое прочее.
– Ну как ты не поймешь, Голди, у меня такое состояние, что я никого не хочу видеть.
– Состояние, не состояние, кому до этого дело? Видишь ведь, он из кожи вон лезет, чтобы тебя трахнуть, ну так дай ему, вот и все.
– Ой, Голди, ну как ты можешь такое говорить!
– А я ничего такого и не говорю, это жизнь, к твоему сведению. И любой мужчина может ни с того ни с сего отмочить такое, что сам потом не поймет. Этот твой еще получше других будет. Да он с этих пересадок деньги ужас какие гребет. – Голди закатила глаза к потолку. – И кроме того, хочу тебе сообщить, что у нас все девочки считают его самым лучшим врачом во всей больнице.
Эллен кивнула. С этим и она не станет спорить.
– А я и больше скажу, – дожимала ее Голди. – По мне, так он один настоящий врач у нас и есть. Слыхала, что Файнберг учинил, нет? – По виду Голди было ясно, что дело какое-то скандальное.
– Нет, а что?
– Ты того парнишку еврейского помнишь, ну, в которого стрельнули?
– Хасида?
– Ага, хасида. Так вот, не повезло ему, скопытился.
– Слышала. Какой ужас!
– Да в том-то и ужас, что выходить его было можно. А наш Файнберг многоумный так увлекся, спереди пулю доставая, что сзади даже не посмотрел.
– Сзади?
– Ну конечно, его же сзади еще ножом пырнули, для верности. И крови из него вышло, уму непостижимо сколько, а этот дурак слепой ничего не увидел.
– Да что ты говоришь!
– А то и говорю. Это же представить страшно, что хасиды тут устроят, если до них правда дойдет.
– Иск предъявить могут.
– А то! И потом доказывай, что в католической больнице еврея кокнули не по злобе, а просто не досмотрели.
– Но Файнберг ведь сам еврей.
– Что с того, как будто кто-то на такие мелочи внимание станет обращать!
Эллен покачала головой. Нечего спорить, Голди, конечно, права. Для больницы «Сент Джозеф» все случившееся истинное несчастье.
Бен с облегчением вздохнул, когда все, наконец, отправились восвояси. Что-то лепетала Мэрион, которая, ясное дело, очень довольна этим вечером, но он даже не пытался сделать вид, что прислушивается. При первой же возможности зевнул во весь рот, заявил, что с ног валится от усталости, и заперся у себя наверху.
Он вытащил письмо, но слишком нервничал, чтобы сразу приступить к чтению. Очень осторожно разгладил листки на столе у постели, разделся, почистил зубы, подкоротил в двух-трех местах усы. Потом принял душ, насухо вытерся и залез под одеяло.
Ладно, достаточно он проявил свою выдержку. Бен схватил листки, поднес к глазам.
Дорогой Бен! Давным-давно в университете штата Огайо было много ушастых зайцев. Это были особенные зайцы, их кормили по специальной схеме, чтобы они получали токсичные дозы холестерина, – хотели посмотреть, как скоро у них забьются жиром артерии.
И, конечно, как и предполагали исследователи, в ожидаемое время у всех зайцев артерии перестали функционировать… у всех, кроме одного.
Никто не понимал, почему этот заяц другой. Как такое могло произойти? Все зайцы подохли, а вот этот нет. Хотя его кормили так же, как и всех остальных. Почему же те подохли, а этот все живет?
Все ученые светила бились над этой удивительной загадкой, и ничего у них не получалось, пока не выяснили, что того живучего зайца полюбила ассистентка лаборатории, занимавшаяся кормлением. Она каждый раз вынимала зайца из клетки и гладила по голове.
Узнав про это, ученые очень удивились, но решили еще раз все проверить. И они повторили опыт, причем всем давали одинаковую еду, только одного зайца при этом любили и гладили, а других нет. И этот заяц опять выжил, как они удостоверились. И он потом еще долго и счастливо жил в лаборатории.
А теперь скажи мне, Бен, тебя кто-нибудь вынет из клетки и погладит по голове в твой день рождения?
Он отложил листки в сторону. По его щекам текли слезы.
Глава XX
В окно вагона, катившего по направлению к Амстердаму, Эллен видела буксир, бодро резавший воды Гудзона, пока поезд не обогнал этот кораблик, исчезнувший за излучиной реки. Она откинулась в кресле, прислушиваясь к ритмичному перестуку колес. Две такие бесконечные параллельные линии, а у горизонта стальные полоски сойдутся. Ребенком она могла часами смотреть на железнодорожное полотно, гадая, почему возникает иллюзия того, что рельсы где-то вдали сходятся, а когда смотреть надоедало, она пыталась пройти по рельсам, удерживая равновесие, словно по гимнастическому бревну.
Как живо помнилось ей усиленное страхом возбуждение при виде поезда, появлявшегося там, на горизонте, и бесшумно накатывавшего все ближе, ближе. В самый последний миг она с визгом соскакивала, скатывалась по насыпи, а поезд грохотал над ней и несся стремительной неразрывной лентой.
В Амстердаме скорые поезда не останавливались. Она едва успевала разглядеть силуэты людей за столиками, покрытыми белыми салфетками: куда это они так несутся? Завидовала, ей бы и самой хотелось очутиться в таком поезде и ехать куда-нибудь, ехать…
В конце концов она и правда поехала – 170 миль на юг, в Нью-Йорк, самый большой город мира. Ей было семнадцать, ее вызвали на собеседование в Колумбийский университет, куда она послала документы. Усевшись в поезд, увозивший ее из родного городка, она поняла, что смотреть на эти экспрессы куда интереснее, чем трястись на перемазанном сиденье вагона.
С тех пор ей часто приходилось пользоваться этими поездами. Даже после смерти матери она считала своим долгом приезжать в Амстердам каждый год, чтобы провести Рождество с дядей Питом и тетей Мари. Вообще говоря, к тете Мари она оставалась равнодушной, хотя ничего против нее не имела: приятная женщина, ласковая такая, – но ведь заботился-то о ней всю жизнь, любил ее, как собственную дочь, дядя Пит, старший брат мамы, и это благодаря ему у Эллен не появлялось чувства, что она одна-одинешенька в мире. У нее был он. А с тех пор, как два года назад не стало и тети Мари, Эллен старалась наведываться к нему почаще.
Только на этот раз окрашена печалью ее поездка домой. Или, во всяком случае, не такая, как всегда, ведь ей предстоит решить, не вернуться ли сюда насовсем. Ей позвонил дядя Пит, взволнованно сообщив, что библиотекарь в местном ветеранском госпитале собралась на пенсию. Учитывая его положение как бывшего мэра и члена совета попечителей госпиталя, а также принимая во внимание ее опыт библиотекаря, место, вне всякого сомнения, будет ей предложено, если только она этого захочет.
А бывает так, чтобы возвращались к собственному прошлому? Она не знала.
Выбор у нее все равно был сопряжен с возвращением к прошлому: не Амстердам, так Рихард. Голди все-таки сумела ее убедить, что она напрасно так круто с ним обходится. В конце-то концов, чего она добивается? Он ведь и правда старался все загладить, чего же больше? И неужели ей мало, что он блестящий врач, что у него прорва денег, а от нее он просто без ума?
И она согласилась-таки с ним пообедать, причем все получилось совсем не так уж плохо. Рихард вовсю старался быть безупречным джентльменом, не пытаясь ускорить события, – пусть она понемногу отойдет, – и намека не сделал на то, чтобы отправиться им к нему на ночь. А она постаралась покончить с этим свиданием как можно скорее, сказала, что у нее побаливает спина, так что ей трудно долгое время сидеть, и так оно, кстати, и было; но вообще ей больше всего хотелось, чтобы он не вообразил, будто опять все у них хорошо.
Она ясно видела, что он страстно хочет, чтобы опять между ними все было по-старому, и добивался он этого, не делая ни одной ошибки. Даже предложил отвезти ее в парк с ее бутербродами, а узнав, что она намерена наведаться в Амстердам, настоял, что подменит Эллен в ближайшее воскресенье с ее подопечными. Она согласилась, удивленная и обрадованная тем, что он, кажется, действительно стал иначе относиться к бездомным.
Ну, допустим, она даст ему еще один шанс. Что ждет ее с Рихардом в будущем? Они что, поженятся, заведут себе дом в дорогом пригороде, родят парочку детей? Или его карьера потребует, чтобы они перебрались в какие-нибудь экзотические, волнующие ее места, в Цюрих, например, или Вену, или Париж? Рихард сделается знаменитостью, а ей уготована роль его преданной жены и спутницы – растить детей, помогать с публикацией его трудов, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33