Попугай вспорхнул, тишины не вынес.
А за тем ашрамом, где полутыщеголовый старец сидит, следующий ашрам - стена к стене, а за ним - еще и еще, и так - на километры вдоль реки, и в каждом дворе - эти медитативные бдения у головы...
А к Ксении - как ни подступался с этим вопросом, и всё никак, нервничает, уворачивается. Может, я из этого состояния медитации с детства не выхожу. Что значит это невыразимо? Ох уж этот напущенный дымок-туманец. И ее не возносит, и мне лишь глаза ест.
И вышел Он, развел руками и сказал: это невыразимо. Вот и вся история о несотвореньи.
Дашагрива - "имеющий десять шей", прозвище Раваны.
Да, оба наши - и грива, и Даша.
А Амир смог. И ведь ее речь не плоше. Значит? Другой отсчет, значит, как она говорит.
Джахну - легендарный мудрец, выпивший воды Ганги.
Дхарма - бог справедливости и благочестия, часто отождествляемый с Ямой.
То есть с богом смерти, - тем, кто черной петелькой выуживает души. Очень благочестиво. Я-то думал, что дхарма... Ага, вот.
Дхарма - нравственный закон, религиозный долг, одна из -
Кальпа - "день Брахмы", составляющий 1000 махаюг, или 4 320 000 000 человеческих лет; в конце кальпы происходит уничтожение мира (пралая), затем наступает "ночь Брахмы", длящаяся столько же, сколько "день", затем новое творенье и новая кальпа.
4,5 млрд. лет - полураспад урана, возраст земли. Мало того, что ноль придумали, так еще и скальпу сканировали. Уж близится. А Брахмана всё нет. Два подлетели, сели, перегнулись с ветки, смотрят. Нездорового цвета, бледно-салатные.
Майнака - крылатая гора, скрывшаяся от Индры, когда он срезал горам крылья.
Молочный океан - один из семи мировых океанов, на котором покоится Вишну. Во время пахтанья океана богами и асурами из него появились на свет напиток бессмертия - амрита, боги Сома (месяц), Лакшми и Варуни, конь Уччайхшравас, камень Каустубха, яд калакута и некоторые иные существа и сокровища.
Ничула - название дерева.
Нiчого не чула про таке дерево. Впрочем, как и о романе Баны, одном из трех крупнейших, как о нем пишут, романистов конца классической эпохи санскритского романа, наряду с Дандином и Субандху.
Раху - восьмая планета индийской астрономии; в мифологии - демон, чье туловище было отсечено Вишну, а голова блуждала по небу и время от времени -
Как-то зимой с Ксенией мы попали в густой поток прихожан, выходящих из церкви после вечерней службы. Продвигаясь поперек их движения, мы столкнулись с рослой костлявой старухой, на лицо которой была надета водолазная маска. Она колко глянула на нас в упор сквозь промытое стекло с пронзительной резкостью. Бог его знает, по какой ассоциации вспомнил.
Чакора - черная куропатка, по преданью, питающаяся лунным светом. Perdix rufa.
Шеша - мифический тысячеголовый змей, на котором возлежит Вишну и который служит опорой земли.
Снилось сегодня странное. Сумерки, сад, дом в глубине. Люди, полуголые, красноватого цвета, как отблески. Человек десять, мужчины. Торопливо готовятся к штурму. Даже не к штурму - собственно нечего штурмовать - дом пуст и сад тих. А к прорыву сквозь дом, на ту его сторону. А что там - неясно, не видно.
Я стою в темноте, незамеченный ими, гляжу. Вероятно, два брата. Старший обхватывает за бедра младшего сзади и вбрасывает в сад через изгородь; тот летит высоким протяжным навесом, на плече его - моток веревки и крюк в руке.
Я проныриваю сквозь кустарник в обход дома и оказываюсь по ту его сторону. Будто время иное - свет чайный, лимонный. Глухая стена, красно-кирпичная, пустырек с пожелтевшей травой, за ним - вывихи изгороди, за которой размыв бездорожья, обведенный рваной дугою подлеска.
На стене, на уровне глаз и величиной с голову - существо, похожее на древесного мишку, прижалось к ней в профиль и висит, не держась ни за что, лишь прильнувши руками и телом, как бы распластанным на стене и подмагниченным к ней. И глядит вдоль стены, прижавшись щекой к ней, вдаль.
Шум за стеной, они уже в доме. Подхожу, беру его на руки. Меленький мех, невесомый - как сердцебиенье - без сердца. Несу, и руки мои озарены до локтей. Через изгородь, в сторону леса.
Оттуда выходит лесной человек с косою волос и в набедренной тряпке. Передаю ему это, глядящее вдаль вдоль незримой стены, шерстяное лучистое тельце. Молча. И уже отошел. И обернулся, и говорю: вечером, здесь же. Кивнул. Возвращаюсь.
Как в раме двойной между стекол, дрожит мотылек - меж стыдом и досадой. За эти слова. Вернул бы и отошел, безымянно.
Рыщут по саду. Тишком. Переговариваясь глазами. Уже собираются уходить. Я сижу на скамье у стены. Один из них подходит ко мне, смотрит сверху в одну точку. И точка эта - у меня на колене: влажное переливчатое пятно - нектарное, мерцает узором.
Ну и... - шепчет беззвучно.
Нет, - покачиваю головой.
Колеблется, чувствую. Сдаст? Нет, уходят, стягиваясь в скользящую змейку.
Всё. В примечаниях тоже ничего амритного. Разве что:
154 ...походили на распустившиеся белые лотосы. - Смех в индийской мифопоэтической традиции белого цвета.
131 ...на западе - до горы Мандары... - Гора Мандара использовалась при пахтанье океана в качестве мутовки с обмотанным вокруг нее змеем Васукой в качестве веревки.
А может, это Бог был - там, во сне, на стене, ничейный?
127 ...как ноги Вишну служат опорой небесной Ганги... - Небесная Ганга вытекает из большого пальца левой ноги Вишну.
40 ...походил он на темного Кришну... - "Кришна" буквально значит "черный", "темный", изображался с черным или темно-синим цветом тела.
30 ...жемчужины (...) из... лбов свирепых слонов... - По поверьям, внутри лбов (точнее - височных бугров) слонов скрываются жемчужины.
38 Пучок волос между бровями - одна из счастливых примет, сулящая ее обладателю славу и власть.
Пучок есть, а насчет счастья - помилуй Боже.
Полистал роман. Изнуряюще приторный гоголек-глухарек с непросеянным вкусом.
Гоголек - Бана, глухарек, кажется, - переводчик. Или мне места такие попались не ягодные? Хотя перевести VII век Индии на XXI России - не волка с козой и капустой перевезти.
Сорвал две фразы. О стрелах, которые срывались с туго натянутых луков со звуком сладостным, как выкрики цапель во время любовных утех. И о любовнике со своим в изнеможеньи тонущим отраженьем в лакированном ногте большого пальца ноги возлюбленной.
А вот в километровой статье этого перевозчика о поэтике санскритского романа нашел ссылку на современника Баны - Субандху. Относительного современника - плюс-минус пару сотен лет для Индии, где биографии, авторство и вообще историческое время считались дурным тоном, - это уже довольно высокая точность.
Так вот, Субандху пишет о звездах, например, что они сродни "нулям, начертанным мелком месяца на черной шкуре антилопы тьмы и знаменующим ничтожество круговорота жизни". Экий Бана! VIII век.
Или о глубине чувства: "Скорбь, которую она (Васавадатта) испытывает из-за тебя (Кандарпакету), может быть описана лишь за несколько тысяч кальп, и то лишь тогда, когда небо станет свитком, океан - чернильницей, Брахма - писцом, а змей Шеша с тысячью его языков рассказчиком".
А вот: "Сезон дождей играет в шахматы желтыми и зелеными лягушками, словно покрытыми лаком пешками, понуждая их прыгать по черным клеткам рисовых полей".
Еще: Она (Васавадатта) была похожа на грамматику, "с ногами, покрытыми красным лаком" (буквально: со словами, написанными алыми буквами).
Так и надо было переводить, а не всучивать лакированные ноги.
И там же: Тело ее было похоже на книги, на мандалы.
Шлеша - один из тропов индийской поэтики - игра слов. Субандху говорит, что в его романах шлеша в каждом слоге.
Задача писателя в Индии - не идея и не сюжет (идеи сочтены, сюжеты известны), а стиль, работа со словом, собственно письмо. Большинство хрестоматийных романов оставлены неоконченными с точки зрения содержания именно по той причине, что содержание второстепенно. Вещь кончается там, где завершается ее форма, где исчерпывается письмо.
То есть то, к чему мы пришли в понимании задач и смысла искусства лишь вчера, там было разумеющимся и непреложным изначально.
Чуть передергиваю. Ну и ладно. Мог бы, конечно, и в другую сторону качнуться. Скажем, всё, что они делают, - раскрашивают шаблоны. Как дети. И отсюда - это упоение выкраской. И возведение ее в самодостаточную степень.
Мог бы, но не хочется. А что хочется? Хочется повторить: на мандалы она была похожа. На рукописные с алыми буквицами книги Рамаяны. Дай ему Бог здоровья.
А еще хочется прочистить горловую чакру этим чудным словом: гарба грха. Чрево, святая святых, сакральное место в храме. Гарба Грха. В аккурат - бабушка нашего Дыр Бул Щир Убещура.
Этот "мастер гнутой речи", описывая берег океана, сцепляет до тридцати, а иногда и до ста слов в одно. Словище! С тяжелой кровавой гривой, метущей побережье.
А другой автор - Дандин - пишет двадцатистраничную главу без губных согласных, по той причине, что у героя-рассказчика с ночи искусаны губы его страстной супругой.
Я вспомнил недавно нашумевшую книгу Жоржа Перека, написанную без какой-то гласной. И без причинной супруги.
А супруга Амира в Германии живет. В мании Гермы. С дочерью. Дочь - его, а супруга - не. Амир хочет, чтобы дочь здесь жила, то есть - чтобы жила. Наезжают. Супруга на горшке сидит, а те в небе вьются, как ласточки.
Ну хорошо, разгуливают, как фламинго. Нежно влажные. В сезон дождей.
Стоят на левой палочке, как узелки белья из прачечной, с перевязью на расслабленный бант с одной петлей. Самообслуживание.
Серыми рождаются, как гуси на ходулях, а с возрастом обмолочиваются и поросеют.
В чем же их мимикрийная матрица? Эпигоны дрожащих своих отражений в рассветных озерах.
Эти два голеньких выпростанных корешка под головой с чуть разъехавшейся теснинкой меж ними. Как колени Ксении - там, в машине, на которых лежала моя голова. А потом ее - на моих. На заднем сидении белого "амбассадора", этой рессорной кроватки с балдахином, кружащей вниз по серпантину весь день - от Гонготри до Ришикеша.
Мучной шофер, жующий бетель. Рядом с ним - англичанин с пикассовским лицом последнего периода. Голова в купальной шапочке, под которой бедуинская косынка. Ест орешки из маленького целлофанового пакета. А шофер - бетель, из такого же. А мы - на заднем. И машина идет по встречной, "английской" полосе, к чему никак не привыкнешь. Как в зеркале. Едешь по зазеркалью. И даже не едешь, а летишь, вращаясь, как эти стрючковые семена с кленов. Вертолетики - называли мы их в детстве и лущили головки этим "зародышам" с пернатым тельцем, и слизывали с ладони. Кружится в небе, ветром сносимый, снижаясь.
- Ты как? - спрашиваю снизу вверх, лежа на ее коленях, а пятки обдуваются за окном. - Не поташнивает?
- Нет, - говорит, и кладет ладонь на мои губы, ведет пальцем по кромке, а взгляд за окно скользит, и, как капли дождя, его ветер срывает, разбрызгивая, и уносит за спину, скатывая по обочине в шарики пыли.
Влажное дрожное тепло под затылком. Я поворачиваю голову к ее животу, топлю нос в этой сбившейся с дыхания ложбинке, прикусывая тонкую ткань ее белых шальваров на голое. Она замирает, чуть выгнувшись, и, протиснув ладонь меж нами, прижимает ее к моим губам.
- Это ловушки, - говорит шофер. Они уже давно говорят - англичанин, Ксения, он, а я не слышу, уткнувшись в чуткое горькое донышко, как утконос. - Ловушки.
- И радость?
- И радость, - говорит шофер, пожевывая бетель, - и любовь, и дружба, - всё, что ни назовете.
- То есть нужно бежать, как по трясине - по кочкам, чтоб не увязнуть?
- Вот именно. Как по кочкам, - говорит шофер, поглядывая на нас в зеркальце. - Главное - не останавливаться. Нигде. Ни в радости, ни в счастье.
- Ни в Боге, - говорит англичанин, снимая шапочку и косынку, оголяя новорожденный череп, - ни в истине?
- Ни в Боге, - повторяет шофер, квакнув клаксоном перед крутым поворотом и, не сбавляя скорость, отшаркивает колесом веер гравия в подоблачную пропасть, - ни в истине, - заканчивает он, выравнивая машину.
- В одно касание, - говорит англичанин, поглаживая лоб.
- Именно. Одна нога должна быть всегда на весу, - и закидывает в рот горошину.
Я вспомнил, как, связывая ботинки в узелок и перекинув их через плечо, я улепетывал из детского сада, и меня находили порой лишь к ночи, на другом конце города, и возвращали родителям. На весу.
Но это была не та нога. Не совсем та.
Деревце конфорочное со сведенными коленями под головой. На краю света.
А на том свете кофейный демон ее преследовал. Черный кофейный демон.
Первый раз это случилось дня три спустя после новогодней. Я проснулся в ее спальне... Вот оно - я все думал, как где, как что? - как в утробе. Жалюзи, тишь, пуховые стены, ни дня, ни ночи. Спишь, как в плаценте, против часовой. Проснулся, а она стоит с чашкой кофе в руке, а другую руку за спину прячет. Ожог на запястье - как три пары часов, съехавших набок, в расфокусе. И потом еще долго эти циферблатики позуживали, зарастая, на этом узеньком, голом, где никогда часов не носила.
И это было так неожиданно: очнуться во чреве и увидеть в этом беззвучно меркнущем раю маленькую шоколадницу, стоящую со стыдливо упрятанною ладонью.
А в другой раз она поставила на плиту кофеварку и мы оба вышли - я в комнату, она в спальню, и вдруг взрыв. Входим, а там - вся стена напротив плиты - как манускрипт халдейский. И кофеварка лежит на полу, дергаясь вхолостую, чихая паром.
И семейный ее альбом в рамках на стене, весь этот птичий дагерротипный базарчик с прабабушками на трехколесных велосипедах, с прадедами в детских матросках и натужно взрослеющим взглядом из-под бескозырок; с отцом и матерью, еще юными, на берегу реки, ее голова на его коленях, с Ксенией, растущей от заречного года с бантом на валкой головке до семнадцатилетней тайны в платке, прильнувшей щекой к березе, и еще, и еще - и все это под зернистым кофейным крапом. Как из раскопа.
А потом, сняв со стены, мы их протирали: она - бабушку, я - маму, она - себя, я - Питера.
И потом она надела этот строй-комбинезон со шлейками, бледно-синий, и мы всё белили эту стену, а они, эти пятна, всё проступали. Исчезали по-мокрому и, просыхая, лезли.
- Не мытьем, так катаньем, - говорил я, размывая, перетирая, накатывая.
- Как? - переспрашивала она.
- Да так, - говорю, - к слову.
А наутро они вновь проступали. Как подтеки без глаз.
А в третий - она пришла с работы, и на той же руке, где уже поджило, все подушечки пальцев обожжены. И она носила их, не перевязывая, как надломленную цветочную кисть. И по ночам я боязливо огибал ее, эту кисть, стараясь не задеть, будто с нами под одеялом был третий - ребенок, и этот несмышленыш, почти без кожи, все льнул на ощупь, все норовил ткнуться вслепую, и это обжигало до мурашей в глазах зажмуренных.
"Незрячих пальцев стыд", - повторял я наутро, то есть к полудню, заваривая кофе, ожидая ее с работы. Незрячих пальцев стыд, и еще, скользя по его же нити: "И свои-то мне губы не любы. И убийство на том же корню. И (та та та) на убыль, на убыль равноденствие флейты клоню". Та-та-та. Как же там у него?
И потом, много потом - эта горючая нежность, - как глаз затуманенный, переполненный, глядящий - куда? В никуда.
И потом, когда я обнял ее и прижал к груди, она напряженно затихла и прошептала - оттуда: ты уверен, что обнимаешь меня?
Деревце разгорается, солнце садится.
Как она вскрикнула тогда, будто сердцем споткнулась, когда я чуть не наступил на голову ящера, лежавшего в ржавой листве под кустом, примятым стекающим к земле телом павлина, вскрикнула, а потом всю дорогу молчала, доглатывая комок. А потом, уже дома, когда сидели с ней в нашем дворике у решетки, во тьме, глядя, как гаснут один за другим огни на той стороне реки, вдруг тихо сказала:
- Как дьявол у ног...
- Что? - повернул я к ней голову.
- ...мертвой красавицы, - договорила.
- Что вверху - то внизу, - сказал.
- Что? - отозвалась, скорей машинально, на звук.
- Что на небе истина, то красота на земле, - неловко поддержал я себя.
Она поднялась, обвела взглядом полукруг перед собой на полу и, не поднимая глаз, сказала:
- Пойдем спать.
Или не это она сказала? Не это.
А еще та девочка - вдруг - глаза в глаза. Это когда мы в той балдахинной кровати снижались, кружась. На каком-то из еще заоблачных поворотов я приподнял голову с колен Ксении и глянул в окно.
Она сидела на обочине, на корточках, склонив голову набок и опустив ее к широко разведенным коленям, как бы оттуда и прислушиваясь, и глядя. Смугляночка, лет семи, с отроду нечесанными кудрями, она сидела с задранным платьицем, опершись на упругую серебряную струйку, бесконечно долгую, со вплетенным в нее солнцем, как тот луч Беатриче, по которому Данте мнилось взойти на небо из чистилища, сидела - ничья, нигде, на пустынной дороге, спиной к пропасти, в которой плавали облака, и глядела, наклонив голову - в никуда, но так, что картинка этого "никуда" была поставлена на попа.
И в тот момент, когда наш балдахин поравнялся с нею, я поднял голову и - сказать: встретился с нею взглядом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28