Рассказываешь мне про монастырь и про новый дом, словно уже сидишь на чемоданах. Ну я-то о своем новом доме ничего не знаю, так что ничего рассказать тебе не могу. И потом, ты же клялась мне, что не будешь бояться.
— А я и не боюсь, Пьеро. Просто я первый раз сплю не в кровати. Дай мне руку.
Она ищет на его руке укушенное место и надолго прижимается к нему губами. Потом отпускает его руку и засыпает. Он тоже закрывает глаза, и сон наплывает на него откуда-то издалека легкой волной. А потом опять из мягких покровов сна вырывается голос, который хватает его крепче, чем рука.
— Я больше не слышу мышей… Как ты думаешь, мы и правда все когда-то были рыбами?
Он не отвечает, притворяясь, что спит.
— Пьеро… ну скажи, мы были рыбами?
— Ты меня разбудила. Рыбами? Конечно, были, поэтому у тебя красные глаза и все руки покрыты чешуей.
— Смейся, смейся, мне все равно. Когда я представлю себя рыбой, мне сразу хочется спать.
— Тогда зачем ты меня будишь?
— Потому что я хочу заснуть раньше тебя, а то мне будет страшно.
— Хорошо, я не сплю. Я жду тебя.
— Не убирай руку. Спокойной ночи, Пьеро.
Он не отвечает. Он думает, почему человек в голубом просил, чтобы его подтолкнули. Словно ему в последнюю минуту стало страшно. Он, конечно, не сумасшедший, но понять его никак невозможно, зачем, например, ему так нужно было еще раз их увидеть? Может, он просто хотел подарить ему часы?
— Пьеро, скажи мне, что ночь уже кончается и скоро встанет солнце.
— Но его не будет видно, потому что пойдет дождь. Это тебя устраивает?
— Я только хотела знать, не уснул ли ты. Ты потом сделай, как я. Представь себе, что ты рыба. И сразу заснешь. Спокойной ночи.
— Я уже превратился в рыбу.
— Ой, подожди, подожди, я еще не заснула.
И она моментально засыпает. Он сразу чувствует, как тяжелеет ее голова. А ручка, вцепившаяся в него, тихонько разжимается.
Ее дыхание убаюкивает его — она дышит ровно, глубоко и так доверчиво, что слезы навертываются у него на глаза. И он видит через окно, как в молочно-желтом свете луны плывет прозрачная голубоватая дымка, она навевает покой, а он забывает, что не должен спать, и потихоньку засыпает; теплое сердечко Джейн роняет в его руку тихие удары — он может собирать их один за другим долгими часами, и рука его никогда не наполнится.
Другой рукой он сжимает золотые часы человека в голубом, они стучат гораздо чаще, как крошечный моторчик подводной лодки-невидимки, в которой не осталось места ни для одной мысли, пусть даже голубой.
Сначала он слышит топот сотен башмаков где-то очень далеко, где-то гораздо дальше длинного коридора, может быть, даже в снегу; и, если бы он не знал, что это башмаки, он, наверно, решил бы, что это просто дождь барабанит по крыше или дети поворачиваются в кроватках в их дортуаре, таком же бесконечном, как дождь, барабанящий по крыше. Но это точно, башмаки, он отчетливо слышит стук каблуков. Они далеко от него, обходят дом по каким-то неизвестным ему коридорам. А потом все надолго смолкает, хотя он не слышал стука колотушек, и вот они опять пошли, они удаляются, словно их дом разрастается, тянется в снежное поле. И тогда он остается один, совсем малышка, старая дама бросила его в темноте, которая зимой наступает задолго до ужина.
Они возвращаются сотнями, одинаковые, непроницаемые, но почему-то вдруг озверевшие, их башмаки теперь грохочут в сто раз громче, словно их владельцы стали тяжелее взрослых людей и решили раз и навсегда разрушить коридор, который топтали столько лет. А колотушки колотят что есть мочи и становятся все длиннее и длиннее, они хватают их своими клешнями; кости хрустят и падают на пол с металлическим звоном, душераздирающие крики оглашают весь дом, в этих криках звучат смех и рыдания, и он в ужасе отшатывается. Штукатурка за его спиной начинает сыпаться, как соль из бочки, пронзительный крик Джейн врывается в самое его нутро, и он весь холодеет.
— Пьеро, Пьеро. Проснись же. Какой ужас! Ты слышишь? Это лошадь смерти из песни Крысы! Она в доме!
— Да нет, это башмаки. Ты просто не привыкла…
Она с такой силой прижимается к нему, что стена за ними подается назад и на их головы дождем сыплется штукатурка; крепко обвив руками его шею, она душит его.
— Проснись же! Она поднимается по лестнице!
От ее крика голова у него раскалывается пополам, она дрожит всем телом, совсем прилипла к нему, и зубы ее стучат прямо у него во рту. Он слышит тяжелые шаги, словно какие-то огромные животные ходят по дому и трутся спинами о стены, да и вся улица несет их куда-то в оглушительном галопе, и железные копыта топчут ночь. Он сам начинает дрожать от ужаса и изо всех сил сжимает Джейн, словно хочет укрыть ее в себе — тогда он будет готов бороться с ночными чудовищами. Она нагибает голову, пытаясь залезть ему под свитер, царапает его и кусает.
Тут он вспоминает, что в сарае с сеном держат лошадей, ему еще Крыса об этом рассказывал, это его немножко успокаивает, но только почему их такое множество, почему они среди ночи носятся по улице взад и вперед, точно их загнали в ловушку, из которой они не могут выбраться.
— Кажется, в сарае держат лошадей, — с трудом выдавливает он из себя.
— Но не в доме же! — кричит Джейн.
— Да нет, просто они совсем рядом. Лошадь не может войти в такую маленькую дверь.
— А откуда они взялись на улице? И повсюду? Это Крыса в брюхе ночи, Пьеро!
— Пусти, я посмотрю.
— Нет! Не двигайся!
Она крикнула так громко, что даже ее мать могла бы ее услышать у себя дома через шесть улиц отсюда. А его сразу же успокоил звук его собственного голоса, и он вновь почувствовал, что у него есть руки и ноги.
Задыхаясь, он пытается разжать ее руки, сдавившие ему шею, и немножко оттолкнуть ее, но она сопротивляется и держит его мертвой хваткой.
— Это всего-навсего лошади. А мы с тобой в доме. Отпусти меня, Джейн. Мне больно.
— Говори, говори, только не молчи!
— Их, наверно, выпускают по ночам, когда на улице никого нет. И за ними, конечно, присматривают люди. Как тебе не стыдно, ты же не маленькая.
Он гладит ее по голове, и под его пальцами крошится застрявшая в ее волосах сухая штукатурка; он чувствует, как теплые слезы капают ему под свитер. Она немножко успокаивается и уже не сжимает его с такой силой.
— Пусти меня только посмотреть. Я узнаю, что там, и тебе больше не будет страшно.
Луна исчезла из окошка, но чуть подальше, перед домом Крысы, он видит отблеск фонаря. Наконец она глубоко вздыхает и совсем разжимает руки.
— Я так испугалась, Пьеро, мне никогда в жизни не было так страшно, — жалуется она.
— Ничего удивительного, мышонок. Мы же с тобой не ковбои. Тут надо иметь закалку.
— Если ты пойдешь на улицу, я с тобой. Не оставляй меня одну.
Внизу, во дворе, огромная черная лошадь что-то жует на земле и топчет горшки с цветами — цветы гибнут почти бесшумно, словно рассыпаются комочки земли. А на тротуаре, ближе к мосту, стоит лошадь с огромным животом и трется головой о кирпичную стену. Остальных они не видят, только слышат, они, верно, в другом конце улицы, там, где ходят трамваи. Светятся несколько окон. Возле дома Крысы — топот ног и лязганье железа. Вдруг опять раздается оглушительный грохот, он нарастает со страшной быстротой, приближаясь к ним. Джейн вонзает пальцы в его тело. Вся улица от стены до стены заполняется лошадьми, они несутся тяжелым галопом, громко фыркая, наталкиваясь друг на друга, и пронзительно ржут. Их рыжие спины блестят в свете фонаря, а подковы выбивают искры.
— Они совсем голые, — шепчет Джейн одними губами.
— И такие же красивые, как мольсоновские, — добавляет он, чтобы ее успокоить.
Лошади скачут внизу, под ними, направляясь к мосту, все тем же тяжелым галопом, задрав кверху морды, настороженно прядают ушами, их раздувающиеся ноздри жадно ловят воздух. Лошадь, которая терлась о кирпичную стену, не двинулась с места, но та, что ела цветы, бросилась в табун. Снова наступает какая-то тревожная тишина, и вскоре под мостом раздаются крики людей.
— Как в кино, только еще красивее, — восхищается Джейн; она вдруг забыла весь свой страх: ведь там, на улице, хоть и далеко, появились люди, а лошадь, которая карабкалась по лестнице, разлюбила цветы.
— Они, наверное, сбежали из конюшни. Потому и голые. Пойдем посмотрим!
— Ни за что! Ты с ума сошел, Пушистик. Они могут вернуться. Лошадь ночью такая махина!
— А чего нам бояться? Там люди, у них наверняка есть лассо, они сейчас их всех переловят. А я ведь никогда не был в кино.
— Но все-таки, Пьеро, все-таки что-то произошло, у нас никогда не бывало, чтобы лошади ночью бегали по городу.
— Да это просто проверка, правда ли, что ты со мной ничего не боишься. Оказывается, неправда.
— Ты и сам испугался. Даже дрожал весь.
— Потому что ты меня чуть не задушила. Вот бы никогда не подумал, что твои ручонки такие сильные. Правда, ты так много ешь…
— И сейчас опять хочу, Пушистик. От страха.
— Не хватает еще, чтобы тебя вырвало! Там остались печенья. А ты за это пустишь меня поглядеть.
— Хорошо, только я пойду с тобой, — соглашается она в полном отчаянии.
Она спускается за ним по узенькой лесенке, боясь отстать хоть на полшага, прямо висит на нем. В сумке мамы Пуф осталось три печенья, и она принимается их грызть. Они выходят во двор.
Завтра старуха вместо горшков найдет во дворе лишь кашу из цветов и сена. Здесь еще сильнее пахнет пряностью, все-таки это не корица. Джейн, держась за него, шагает сзади, готовая отступить при малейшей опасности.
Очутившись на улице, он прежде всего осматривает ту сторону улицы около дома, которую не видно было из окна. Крики у моста все усиливаются, там, верно, уже много людей, но ему не до них — у подножия фонаря на тротуаре с задранным к небу колесом валяется мотоцикл Крысы, из него на мостовую течет какая-то жидкость. Рядом блестит цепь, привязанная к фонарю, другой ее конец исчез под плащом Банана, накинутым на чье-то длинное тело, согнутое пополам, наружу торчат только ноги.
Джейн крадется за ним, ступая с такой осторожностью, словно идет по динамиту. Она засунула в рот целое печенье.
— Это черная лошадь Крысы, — произносит она с набитым ртом. — Я же тебе говорила.
Он медленно продвигается вперед, не отрывая глаз от какого-то блестящего предмета — он никак не может понять, что это. Едва они приближаются к фонарю, огромная лошадь, которая стояла одна на тротуаре у дома старухи, вдруг трогается с места, задрав морду и принюхиваясь к чему-то, она направляется к ним медленным шагом, словно тянет за собой тяжелую повозку.
В окнах на улице зажигается свет, из домов выходят люди. Джейн тотчас прижимается к первой же двери и прячется за его спиной. Лошадь застывает у подворотни дома Крысы, откуда все еще доносится лязг железа, потом делает полукруг и опять останавливается, прямо под фонарем, вытягивает задние ноги, касаясь ими плаща, и долго мочится, а потом исчезает в подворотне.
— Тьфу, гадость какая! — восклицает Джейн, глотая последнее печенье.
Но ей уже не страшно.
Он давно узнал желтые сапоги, торчащие из-под плаща, но никак не может понять, что там еще блестит рядом с цепью.
Он подходит ближе. Голова с черными девичьими прядями волос упала на грудь словно отрезанная, рот, полный розоватой пены, открыт. А в спину воткнут длинный штык — он-то и блестит. Откуда тут плащ Банана? — Не трогай! Он умер! — внезапно кричит Джейн, прячась за его спиной, и тут же снова убегает к двери. Лошадиная моча смешивается с жидкостью, вытекающей из мотоцикла. Под цепью большое темное пятно. Он чуть-чуть приподнимает плащ. Штаны разодраны, и другой конец цепи тонет в кровавой ране. Увидав, что лежит на раскрытой ладони, он пятится назад, и к горлу подкатывает тошнота.
— Я же тебе сказала, не трогай! — ласково укоряет его Джейн.
Но он не может ей ответить, его душат спазмы, и его рвет, выворачивает наизнанку, хотя он ничего не ел сегодня. Каждый раз ему кажется, что он вот-вот задохнется, потом воздух снова проникает в легкие, и снова мучительные судороги сотрясают его. Наконец ему удается вздохнуть поглубже, и все прекращается. Он даже не шелохнулся, когда мимо него снова пронеслись лошади, они бежали к мосту, на людские голоса.
— Зачем ты смотрел на него? — спрашивает Джейн, вытирая ему рот своим красивым бледно-желтым платьем. — Просто глупо вот так мучаться невесть из-за чего.
Он яростно отталкивает ее и остается один посередине улицы, его бьет дрожь. Потом появляются люди, они окружают плащ и громко разговаривают.
— Иди сюда, — приказывает он.
Джейн подходит к нему, взгляд ее полон оскорбленной любви.
— Он же не был твоим другом.
И, только войдя в дом, он отвечает ей:
— Да, он не был моим другом. Он в общем-то получил по заслугам. Но почему люди такие отвратительные? Ведь он бы все равно скоро умер!
Она смотрит на него, будто видит его в первый раз, и, несмотря на всю свою ярость, он все-таки замечает, что она его боится, и этого он вынести не может. Взбираясь по лестнице, он ласково говорит ей:
— Прости меня, Джейн! Не думай, что я сердился на тебя! Просто не надо было мне звать тебя на край света. На краю света ничего хорошего нет. У твоей мамы и даже у моих теток и то лучше…
Он снова усаживается на свое место у стены, а она кладет голову ему на колени. Помолчав немного, она спокойно спрашивает своим идущим из самой глубины голосом:
— Ты что, никогда раньше не видел мертвецов, да?
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что я-то их видела много раз. И люди при этом смеялись и отпускали разные шуточки. Наверное, все так ужасно для тебя, ведь до этого ты совсем ничего не видел и вдруг вышел оттуда и увидел все сразу. Мы-то успели ко всему привыкнуть.
— Не ко всему можно привыкнуть. Поэтому мой отец и бунтует. Мне Папапуф это рассказал.
— А что значит «бунтовать»?
— Я и сам не очень понимаю. Вот Крыса, видно, тоже бунтовал. Когда знаешь, что тебя обокрали еще до того, как ты родился, тебе хочется делать больно другим.
— Что хорошего в таком бунте?
— А еще когда думаешь о таких вещах, о каких другие совсем не думают. Мне так Папапуф объяснил. Человек в голубом тоже, наверно, бунтовал.
— Значит, это к тому же и бессмысленно.
— А ты что сейчас здесь делаешь? Ты тоже бунтуешь против своей мамы.
— Ничего подобного. Я здесь потому, что люблю тебя.
— Не знаю. Конечно, когда бунтуешь, иногда совершаешь некрасивые поступки. Но нужно совершать и что-то хорошее, вот как мы сейчас. Иначе в жизни вообще ничего не изменится. И потом, я наврал тебе. Мой отец вовсе не летает на самолете, он бунтует.
— Почему же он не придет за тобой? Какая же тут справедливость в этом бунте?
— Мы с тобой не можем всего понять. Мы еще маленькие. Вот, например, Крыса. Ведь у того, кто умеет так играть на гитаре, в душе наверняка много хорошего. Он даже сам об этом никогда бы не узнал, если бы не его гитара. Скажи мне последние слова той английской песенки.
— Неужели ты думаешь, я запомнила весь этот бред!
Он опять сердится и говорит злым-презлым голосом:
— Ты все прекрасно помнишь. Скажи мне! Скажи сейчас же!
— Он спокоен… и неподвижен… так, кажется. Дальше я не уверена: он «скачет на мертвой лошади в брюхе ночи». Ты опять напугал меня, Пьеро. Ты меня больше не любишь?
Он гладит ее по голове, и теперь, когда рассвело, хорошо видна штукатурка в ее волосах.
— Если бы я тебя не любил, я бы не стал ни огорчаться, ни сердиться. А Крыса был мне почти что родственник, но тебе этого не понять.
— Так уж и не понять! Я все-таки постарше тебя.
— Ладно, прости меня. Хороша же ты будешь, когда выйдешь отсюда! В волосах штукатурка, твое красивое платьице все в пятнах от моего старого дома, а в голове скачет огромная лошадь.
— Странно, теперь, когда светло, мне больше хочется спать.
— Спи скорее, а то будешь похожа на бездомную девочку, тебя поймают и отведут в какой-нибудь огромный дом, вроде того, куда отправляют меня.
— Да замолчи же! Это ведь первый наш день, а ты уже прощаешься.
— Спи. Я жду, когда ты заснешь.
Он умолкает и совсем успокаивается, глядя, как солнце постепенно загорается в ее волосах, на ее руках, где и следа не осталось от их брачного обряда, на ее платьице, к счастью не таком уж грязном. Потом он слышит, как люди входят в дом Крысы и выходят из него. Он вспоминает Изабеллу, и руки у него начинают дрожать — он готов сам еще раз убить Крысу своими собственными руками. Потом его снова начинает тошнить, чуть-чуть, как будто он долго кружился на месте, а теперь остановился, но все вокруг по-прежнему продолжает кружиться.
— Джейн, ты спишь?
— Кажется, да.
— Такой, как ты тогда была со мной… это ты в первый раз?
— Она вздыхает, еще не вполне проснувшись.
— По своей воле? Конечно. А ты что думал! — Голос у нее далекий-далекий.
— Что значит по своей воле?
Это тот, другой, которого он не знает и который иногда завладевает им целиком, задает странные вопросы, ему самому даже стыдно за них, как за ту тетрадь со Святой Агнессой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34