По четвергам она мыла полы, вытряхивала хурджун, ставила в коридоре лампу. И по-прежнему говорили на своем языке воробьи и сороки и солнце уходило спать за горы... А потом пришла тетя Шаисте, и оказалось, что и бабушка вовсе даже не ушла.
Тетя Шаисте стояла во дворе, прислонясь спиной к дувалу. Тетя Медина пекла лепешки. А под яблоней, на том месте, где бабушка потеряла свои щипчики, летала большая синяя бабочка. Я хотел ее поймать, но тетя Шаисте вдруг громко-громко крикнула:
- Глянь-ка, Медина... Под яблоню! Под яблоню гляди! Ведь это Эсмет, ей-богу, Эсмет! Не тронь! Не тронь, сынок! Пусть летает! Это бабушка твоя щипчики поискать явилась!..
Я замер, обомлев от страха. Я стал сначала тяжелый, как камень, а потом легкий, как пушинка. Потом я поднял голову, огляделся; все вокруг стало другое, такое непохожее все стало... И тетя была не такая, и двор какой-то не такой. Солнце уходило спать за горы - я в жизни не видел подобного солнца. Никогда больше не видел я мир такого цвета, ни гор таких, ни травы, ни деревьев...
Бабушка стала мотыльком и порхала во дворе над травой. Когда она отлетела далеко от яблони, мне хотелось позвать ее, показать, может, она забыла, где потерялись щипчики. Иногда бабушка прилетала не одна, с подружками, но я и их не трогал. Я помогал им искать щипчики...
И жили-были говорящие сороки, и звезды говорящие были... А по ту сторону забора лаяли страшные собаки. Возле лавки ругались из-за керосина люди. А у нас был керосин, и хлеб был, и, чтобы убедиться в этом, к нам по-прежнему наведывался дедушка...
Однажды ночью дедушка опять пришел. Была война, и не было уже ни отца, ни керосина, ни хлеба. И, когда дедушка пришел, я впервые не испугался, я даже обрадовался. "Дедушка, - сказал я, - у нас нет хлеба, ты принес?!" Дедушка сунул руку в хурджун - хурджун был тот самый, черный, что висел на гвоздике в комнате, - пошарил в одном кармане - хлеба там не было, пошарил в другом - тоже не было. Дедушка взял хурджун, встряхнул его, и на полу звякнули бабушкины щипчики... я сразу нашел щипчики, они и правда оказались там, в хурджуне. Я достал щипчики, повесил на яблоню, и бабушка, появляясь в саду, все летала и летала вокруг яблони. А дед после этого почему-то больше не приходил. Иногда вместо дедушки мне снилась летучая мышь - огромная, черная, как дедушкин хурджун, и каждое крыло с полхурджуна....
Как-то раз в один прекрасный день я отворил калитку и впервые сам, без бабушки, вышел в тот таинственный, страшноватый мир, что был по ту сторону забора. Далеко уйти я не осмелился, побежал обратно. Вернувшись, я долго расхаживал по нашему двору, под нашими деревьями, я представлял себе тех людей и те деревья,
которые впервые в жизни видел сегодня без бабушки; я хотел, я очень хотел, чтоб те деревья были точно такие же, как наши, но деревья те почему-то этого не хотели.
И однажды эти чужие деревья стали уже совсем такие, как наши. Я осмелел и добрался до самого родника. Я смотрел на людей, толпившихся на площади перед мечетью, они были чужие, но совсем не такие страшные, как прежде. Не будь среди них Слепого Ислама, я, может, набрался бы храбрости и к самой мечети подойти. Но Слепой Ислам был там. Слепой Ислам был там всегда; он сидел на камне, прислонясь спиной к стене мечети.
Вокруг Слепого Ислама толпились ребятишки. Они все спрашивали: "Дядя Ислам, кто я?" - и протягивали слепому руку. Дядя Ислам каждого узнавал по руке, сначала он называл имя мальчика, потом имя его отца.
И вот однажды я тоже подошел к дяде Исламу.
- Дядя Ислам, кто я?
Дядя Ислам удивился, даже растерялся немножко. Взял мою руку, погладил. Перебрал пальцы, ощупал запястье. Потом повернул голову и угольно-черными глазами уставился на родник, вглядываясь во что-то такое, что ему одному было видно. И снова удивился и призадумался немножко, потому что и там, куда он смотрел, - это могут видеть только слепые, - он не увидел моего имени меня нигде не было.
И я сам сказал дяде Исламу:
- Я Садык, сын Наджафа.
И на площади перед мечетью, среди многих других имен стали поминать и мое имя: Садык, сын Наджафа.
Потом оно стало слышаться чаще других:
- Садык славный мальчик!
- Деточка ты моя, Садык!
Но это уже было потом, когда пришла совсем другая пора, когда я уже мог ходить в лавку за чаем и за водой к роднику. Я покупал дяде Исламу чай, притаскивал ему воды, и поэтому мое имя он выкрикивал громче и приветливей, чем другие мальчишеские имена.
Во дворе у дяди Ислама рос огромный ветвистый орех. Его могучие ветви свешивались над дорожкой, что вела к роднику. Это было еще в ту пору, когда люди были чужие и чужие старики - аксакалы говорили под орехом дяди Ислама загадочные слова. Возвращаясь с родника, старухи ставили под орехом кувшины и ведра и, поднимая к небу лицо, шептали: "Слава тебе, всеблагой, за великое милосердие твое!", "Не оставляешь убогого милостию своей!..", "Не оставь, всевышний, и меня, сирую рабу твою! Яви и моим несчастным сиротам щедрость и милосердие свое!..".
Они говорили это под ореховым деревом дяди Ислама потому, что дерево сплошь было усеяно орехами, прямо ветки ломились от тяжести. Случались и такие годы, когда на дереве не было ни единого орешка, и тогда женщины приходили к ореху и говорили: "Видно, и ты, всевышний, глаза закрыл на наши горести! И ты не добрей других, чтоб тебя сокрушило! Обездоленных сирот губишь!.."
Разговоры с богом под орехом дяди Ислама начинались весной и кончались лишь осенью, когда приходила пора отрясать его. Это все было в те годы, когда отрясать Исламов орех собирался народ со всей деревни. Длинный Камал, лучше всех умевший отрясать орехи и лучше всех плясать на свадьбах, весело посвистывая, влезал на самую макушку. Он там кричал, свистел, приплясывал, как на свадьбе, а из-под его тяжелой палки на землю градом сыпались орехи.
До самого захода солнца женщины и девушки собирали их: и во дворе, и на улице, выбирали из густой травы, доставали из арыка... Женщины торопились, потому что у них и дома было полно забот: и воды надо при, нести, и ужин сварить, и детей накормить... Солнце садилось, женщины уходили домой кипятить чай, готовить ужин, кормить детей... И это было как раз то время, когда мы до самой темноты не давали покоя дяде Исламу:
- Дядя Ислам, кто я?
- Дядя Ислам, а я кто?
Потом я стал первоклассником. Но воробьи и сороки все еще болтали на своем языке. И солнце все еще ходило спать за горы, и были еще на свете и чужие люди, и таинственные, непонятные слова были...
Потом дядя Ислам почему-то и слышать перестал, но руки наши все равно мог узнавать. Я протягивал дяде Исламу руку. Он гладил ее, по одному перебирал пальцы, щупал запястье и всегда точно узнавал:
- Садык, сын Наджафа!
- Садык у меня молодец!
- Деточка ты моя, Садык!
Потом и женщины, шептавшие под Исламовым орехом такие строгие слова, хорошо узнали мое имя - Садык, сын Наджафа!
- Наджафов Садык одни пятерки огребает!
- Дельный парень Садык, да хранит его господь.
- Я свою дочку за Наджафова Садыка отдам, такой умница растет!..
- Эй, Садык, сын Наджафа, куда это ты собрался в такую рань?
- Эй, Садык, это не ты нашему кобелю ногу подбил?!
И настала пора, когда однажды во время урока меня и еще четверых ребят вызвали из класса и привели на школьный айван, - мы должны были идти в район, поступать в комсомол. Вместе со мной собирались поступать в комсомол Азер, Рахиб, Салатын и девочка по имени Мензер.
Нас выстроили на айване, чтобы посмотреть, как мы выглядим. Мензер была наряднее всех, у нее отец председатель, но и у остальных вид был вполне приличный, потому что мы подстригли ногти, вымыли уши, нам ведь еще вчера сказали, и обуты все были по ноге. Только Салатын обулась не по ноге, на ней были большие галоши, старые и рваные; она их как следует вымыла, но все равно галоши были очень страшные.
Галоши, конечно, заметили. Салатын испугалась и так расстроилась, что даже директорше нашей Зиянет Шекерек-кызы стало ее жалко. В район мы шли пешком. Был прохладный сыроватый весенний денек. И хотя денек был прохладный и сыроватый, девочке по имени Мензер стало почему-то жарко, она сняла свою жакетку, и жакетку эту почему-то накинул я. И стоило жакетке прикоснуться к моим плечам, как все сразу стало какое-то не такое - так уже было однажды... Пропала сырая прохлада, и холодные скалы сразу согрелись, оттаяли и стали не желтыми- красноватыми... И легкими-легкими стали. Почему так получилось, не знаю. Может, я очень продрог. А может, так получилось потому, что подкладка была шелковистая, нежная, а я до той поры ни разу не ощущал такой нежности и шелковистости...
И тут же мне стало казаться, что Мензер и сама такая: нежная и шелковистая, и руки у нее шелковистые, и ноги, и груди... И эта незримая девичья нежность и шелковистость просочилась мне в душу, чтобы остаться в ней навсегда.
И однажды ночью после кино, дождавшись, когда все разошлись, я влез Рахибу на плечи и на огромной старой чинаре, что росла возле самой чайханы, написал два имени: свое и Мензер; там уже много было разных имен.
И отец Мензер углядел на чинаре эту надпись. Он здесь же, возле чайханы, залепил мне здоровенную оплеуху. Потом схватил за ухо, притащил к дереву и заставил собственной рукой соскрести свою надпись.
Потом мы с Рахибом снова остались после кино. Я вскарабкался на самый верх, на самую последнюю, самую тонкую ветку. Ночь была лунная. Была весна, и воронята в гнезде, которое раскачивалось на моей ветке, были, должно быть, еще голенькие. Ворона вылетела из гнезда. Она кричала, кружила вокруг меня, била меня крыльями по лицу, но я не сдался, я выдержал, я написал на ветке эти два слова: "Садык +Мензер".
На этот раз надпись моя до самой осени осталась скрытой под листвой. Но листья осыпались, надпись стала видна, и, боясь председателя, я даже близко не подходил к чайхане. Потом один раз отец Мензер поймал меня в колхозном саду и за ногу сдернул с ореха. Он приволок меня на площадь под чинару, отругал там при всем народе, затащил в правление, и только тут я понял, что все это из-за моей надписи.
В правлении отец Мензер не стал меня бить, только взял телефонную трубку и погрозился вызвать милиционера. Но и милиционера не вызвал. Посадил меня на диван, сел рядом и заговорил со мной тихо и ласково.
"Тебе что, девок мало - писать? - спрашивал меня председатель. - У директора школы на что красотка, не пишешь!.. У Курбана-чайханщика дочь сучка сучкой, с кем только не шьется, чего ж ты ее не пишешь? Докторову дочку пиши! Мисира дочь куда красивей моей - пиши ее! Вот тогда я скажу: молодец, тогда я скажу: мужчина! Напишешь, приходи в сад, бери, что душе угодно. А это куда ж годится - председателя позорить решил?.. Врагам моим на потеху! Ведь мы еще с твоим отцом дружили. И с тобой друзья будем!.."
Нет, председатель, ты врешь... Мисирова дочка совсем не такая красивая! И на свете есть шелковистые скалы, есть горы легкие, как пушок... В кабинете мне удалось удержать слезы, но, выйдя из правления, я заплакал навзрыд. Доктор, директор школы, чайханщик, учитель Мисир все еще стояли под чинарой. Стояли и смотрели на правление. Крикун Асад тоже смотрел на правление и орал, размахивая руками. Дедушка Аслан остановился поодаль и, просверливая палкой дырочки в земле, время от времени недовольно качал головой. А Асад-крикун прямо надрывался от крика:
- Вот она, справедливость, - кричал он. - Любуйтесь, люди! Любуйтесь, как в государственном учреждении солдатских сирот истязают! Невинное дитя мучают! Ребенка безгрешного терзают за горсть орехов!..
Асад-крикун долго еще орал про сирот и про государственное учреждение, где мучают солдатских детей. Такой уж он человек: ему и дела нет, что председатель меня пальцем не тронул, все равно, пока не накричится, не умолкнет.
Той же ночью я решил соскрести с чинары свои слова. И я почти долез до ветки, но вдруг испугался, уж больно она была тонка; правда, прошли только лето и осень, но вес у меня был уже не тот, да и смелость была уже не та...
А потом и ветка исчезла вместе с моей надписью и с вороньим гнездом "проводам мешала"...
Женщины шептались у родника:
- Наджафов Садык-то в председателеву дочку влюбился...
А потом:
- Наджафов Садык в Баку уезжает!..
- Это же Садык! Из Баку приехал!
- Ба, это ты, Садык?! Насовсем приехал, сынок?!
Странная у Ислама память, руки его помнят все. А может, это на моих руках он сделал какую-нибудь заметку: когда бы я ни приехал, он сразу узнает меня. Дядя Ислам берет мою руку и долго не выпускает, мы вроде бы разговариваем руками. И каждый раз руки мои отвечают Исламу на главный вопрос: нет, я приехал не насовсем.
Каждый свой приезд я говорю ему одно и то же, и он каждый раз снова повторяет свой вопрос. Дядя Ислам почему-то уверен: тот, кто вырос здесь, у этого родника, не может уйти навсегда, когда-нибудь обязательно вернется...
А у родника все по-прежнему.
- Мухтарова-то Камала в Москве видели. Крепко, говорят, руки нагрел. Четвертных в кармане целая пачка! Это еще что, говорят, в кассу сколько положено!..
- А про Якубова Рахиба в американской газете написано: книгу какую-то сочинил про атом...
- А Гафара Казымова прогнали. Деньги со студентов брал. Опозорил деревню, чтоб ему шею свернуть!..
- Слыхали, как Салман Хасанджанов исхитрился? И сам человеком стал, и братьев к себе перетащил. В Сумгаите теперь живут, как сыр в масле катаются!..
А родник все журчит.
Дядя Ислам, как всегда, сидит, привалившись к стене мечети, сидит и, уставившись на воду, разглядывает что-то такое, что видно ему одному.
Может быть, он все-таки видит? Может быть, там, куда он так пристально вглядывается, болтают между собой воробьи и сороки и солнце отправляется спать за горы?... Может, там сейчас день, жара уже спала и бабочка порхает над травой - ищет серебряные щипчики... А может быть, там ночь и в коридоре робко помигивает лампа, поджидая кого-нибудь "с того света"...
А может быть, там и нет никого, в том месте, куда он вглядывается, одна только черная-черная мгла...
И какой-нибудь маленький мальчик, страшась Слепого Ислама, не решается выйти на улицу. А какой-нибудь наверняка получает пятерки; может быть, его зовут Садык, а может быть, Али или Ахмед...
- Алиев Ахмед одни пятерки огребает!..
- Смирный парень Ахмед, да хранит его господь!
- Я свою дочку за Алиева Ахмеда отдам - такой умница растет!..
- Эй, Ахмед, это не ты нашему кобелю ногу подбил?..
Конец
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Тетя Шаисте стояла во дворе, прислонясь спиной к дувалу. Тетя Медина пекла лепешки. А под яблоней, на том месте, где бабушка потеряла свои щипчики, летала большая синяя бабочка. Я хотел ее поймать, но тетя Шаисте вдруг громко-громко крикнула:
- Глянь-ка, Медина... Под яблоню! Под яблоню гляди! Ведь это Эсмет, ей-богу, Эсмет! Не тронь! Не тронь, сынок! Пусть летает! Это бабушка твоя щипчики поискать явилась!..
Я замер, обомлев от страха. Я стал сначала тяжелый, как камень, а потом легкий, как пушинка. Потом я поднял голову, огляделся; все вокруг стало другое, такое непохожее все стало... И тетя была не такая, и двор какой-то не такой. Солнце уходило спать за горы - я в жизни не видел подобного солнца. Никогда больше не видел я мир такого цвета, ни гор таких, ни травы, ни деревьев...
Бабушка стала мотыльком и порхала во дворе над травой. Когда она отлетела далеко от яблони, мне хотелось позвать ее, показать, может, она забыла, где потерялись щипчики. Иногда бабушка прилетала не одна, с подружками, но я и их не трогал. Я помогал им искать щипчики...
И жили-были говорящие сороки, и звезды говорящие были... А по ту сторону забора лаяли страшные собаки. Возле лавки ругались из-за керосина люди. А у нас был керосин, и хлеб был, и, чтобы убедиться в этом, к нам по-прежнему наведывался дедушка...
Однажды ночью дедушка опять пришел. Была война, и не было уже ни отца, ни керосина, ни хлеба. И, когда дедушка пришел, я впервые не испугался, я даже обрадовался. "Дедушка, - сказал я, - у нас нет хлеба, ты принес?!" Дедушка сунул руку в хурджун - хурджун был тот самый, черный, что висел на гвоздике в комнате, - пошарил в одном кармане - хлеба там не было, пошарил в другом - тоже не было. Дедушка взял хурджун, встряхнул его, и на полу звякнули бабушкины щипчики... я сразу нашел щипчики, они и правда оказались там, в хурджуне. Я достал щипчики, повесил на яблоню, и бабушка, появляясь в саду, все летала и летала вокруг яблони. А дед после этого почему-то больше не приходил. Иногда вместо дедушки мне снилась летучая мышь - огромная, черная, как дедушкин хурджун, и каждое крыло с полхурджуна....
Как-то раз в один прекрасный день я отворил калитку и впервые сам, без бабушки, вышел в тот таинственный, страшноватый мир, что был по ту сторону забора. Далеко уйти я не осмелился, побежал обратно. Вернувшись, я долго расхаживал по нашему двору, под нашими деревьями, я представлял себе тех людей и те деревья,
которые впервые в жизни видел сегодня без бабушки; я хотел, я очень хотел, чтоб те деревья были точно такие же, как наши, но деревья те почему-то этого не хотели.
И однажды эти чужие деревья стали уже совсем такие, как наши. Я осмелел и добрался до самого родника. Я смотрел на людей, толпившихся на площади перед мечетью, они были чужие, но совсем не такие страшные, как прежде. Не будь среди них Слепого Ислама, я, может, набрался бы храбрости и к самой мечети подойти. Но Слепой Ислам был там. Слепой Ислам был там всегда; он сидел на камне, прислонясь спиной к стене мечети.
Вокруг Слепого Ислама толпились ребятишки. Они все спрашивали: "Дядя Ислам, кто я?" - и протягивали слепому руку. Дядя Ислам каждого узнавал по руке, сначала он называл имя мальчика, потом имя его отца.
И вот однажды я тоже подошел к дяде Исламу.
- Дядя Ислам, кто я?
Дядя Ислам удивился, даже растерялся немножко. Взял мою руку, погладил. Перебрал пальцы, ощупал запястье. Потом повернул голову и угольно-черными глазами уставился на родник, вглядываясь во что-то такое, что ему одному было видно. И снова удивился и призадумался немножко, потому что и там, куда он смотрел, - это могут видеть только слепые, - он не увидел моего имени меня нигде не было.
И я сам сказал дяде Исламу:
- Я Садык, сын Наджафа.
И на площади перед мечетью, среди многих других имен стали поминать и мое имя: Садык, сын Наджафа.
Потом оно стало слышаться чаще других:
- Садык славный мальчик!
- Деточка ты моя, Садык!
Но это уже было потом, когда пришла совсем другая пора, когда я уже мог ходить в лавку за чаем и за водой к роднику. Я покупал дяде Исламу чай, притаскивал ему воды, и поэтому мое имя он выкрикивал громче и приветливей, чем другие мальчишеские имена.
Во дворе у дяди Ислама рос огромный ветвистый орех. Его могучие ветви свешивались над дорожкой, что вела к роднику. Это было еще в ту пору, когда люди были чужие и чужие старики - аксакалы говорили под орехом дяди Ислама загадочные слова. Возвращаясь с родника, старухи ставили под орехом кувшины и ведра и, поднимая к небу лицо, шептали: "Слава тебе, всеблагой, за великое милосердие твое!", "Не оставляешь убогого милостию своей!..", "Не оставь, всевышний, и меня, сирую рабу твою! Яви и моим несчастным сиротам щедрость и милосердие свое!..".
Они говорили это под ореховым деревом дяди Ислама потому, что дерево сплошь было усеяно орехами, прямо ветки ломились от тяжести. Случались и такие годы, когда на дереве не было ни единого орешка, и тогда женщины приходили к ореху и говорили: "Видно, и ты, всевышний, глаза закрыл на наши горести! И ты не добрей других, чтоб тебя сокрушило! Обездоленных сирот губишь!.."
Разговоры с богом под орехом дяди Ислама начинались весной и кончались лишь осенью, когда приходила пора отрясать его. Это все было в те годы, когда отрясать Исламов орех собирался народ со всей деревни. Длинный Камал, лучше всех умевший отрясать орехи и лучше всех плясать на свадьбах, весело посвистывая, влезал на самую макушку. Он там кричал, свистел, приплясывал, как на свадьбе, а из-под его тяжелой палки на землю градом сыпались орехи.
До самого захода солнца женщины и девушки собирали их: и во дворе, и на улице, выбирали из густой травы, доставали из арыка... Женщины торопились, потому что у них и дома было полно забот: и воды надо при, нести, и ужин сварить, и детей накормить... Солнце садилось, женщины уходили домой кипятить чай, готовить ужин, кормить детей... И это было как раз то время, когда мы до самой темноты не давали покоя дяде Исламу:
- Дядя Ислам, кто я?
- Дядя Ислам, а я кто?
Потом я стал первоклассником. Но воробьи и сороки все еще болтали на своем языке. И солнце все еще ходило спать за горы, и были еще на свете и чужие люди, и таинственные, непонятные слова были...
Потом дядя Ислам почему-то и слышать перестал, но руки наши все равно мог узнавать. Я протягивал дяде Исламу руку. Он гладил ее, по одному перебирал пальцы, щупал запястье и всегда точно узнавал:
- Садык, сын Наджафа!
- Садык у меня молодец!
- Деточка ты моя, Садык!
Потом и женщины, шептавшие под Исламовым орехом такие строгие слова, хорошо узнали мое имя - Садык, сын Наджафа!
- Наджафов Садык одни пятерки огребает!
- Дельный парень Садык, да хранит его господь.
- Я свою дочку за Наджафова Садыка отдам, такой умница растет!..
- Эй, Садык, сын Наджафа, куда это ты собрался в такую рань?
- Эй, Садык, это не ты нашему кобелю ногу подбил?!
И настала пора, когда однажды во время урока меня и еще четверых ребят вызвали из класса и привели на школьный айван, - мы должны были идти в район, поступать в комсомол. Вместе со мной собирались поступать в комсомол Азер, Рахиб, Салатын и девочка по имени Мензер.
Нас выстроили на айване, чтобы посмотреть, как мы выглядим. Мензер была наряднее всех, у нее отец председатель, но и у остальных вид был вполне приличный, потому что мы подстригли ногти, вымыли уши, нам ведь еще вчера сказали, и обуты все были по ноге. Только Салатын обулась не по ноге, на ней были большие галоши, старые и рваные; она их как следует вымыла, но все равно галоши были очень страшные.
Галоши, конечно, заметили. Салатын испугалась и так расстроилась, что даже директорше нашей Зиянет Шекерек-кызы стало ее жалко. В район мы шли пешком. Был прохладный сыроватый весенний денек. И хотя денек был прохладный и сыроватый, девочке по имени Мензер стало почему-то жарко, она сняла свою жакетку, и жакетку эту почему-то накинул я. И стоило жакетке прикоснуться к моим плечам, как все сразу стало какое-то не такое - так уже было однажды... Пропала сырая прохлада, и холодные скалы сразу согрелись, оттаяли и стали не желтыми- красноватыми... И легкими-легкими стали. Почему так получилось, не знаю. Может, я очень продрог. А может, так получилось потому, что подкладка была шелковистая, нежная, а я до той поры ни разу не ощущал такой нежности и шелковистости...
И тут же мне стало казаться, что Мензер и сама такая: нежная и шелковистая, и руки у нее шелковистые, и ноги, и груди... И эта незримая девичья нежность и шелковистость просочилась мне в душу, чтобы остаться в ней навсегда.
И однажды ночью после кино, дождавшись, когда все разошлись, я влез Рахибу на плечи и на огромной старой чинаре, что росла возле самой чайханы, написал два имени: свое и Мензер; там уже много было разных имен.
И отец Мензер углядел на чинаре эту надпись. Он здесь же, возле чайханы, залепил мне здоровенную оплеуху. Потом схватил за ухо, притащил к дереву и заставил собственной рукой соскрести свою надпись.
Потом мы с Рахибом снова остались после кино. Я вскарабкался на самый верх, на самую последнюю, самую тонкую ветку. Ночь была лунная. Была весна, и воронята в гнезде, которое раскачивалось на моей ветке, были, должно быть, еще голенькие. Ворона вылетела из гнезда. Она кричала, кружила вокруг меня, била меня крыльями по лицу, но я не сдался, я выдержал, я написал на ветке эти два слова: "Садык +Мензер".
На этот раз надпись моя до самой осени осталась скрытой под листвой. Но листья осыпались, надпись стала видна, и, боясь председателя, я даже близко не подходил к чайхане. Потом один раз отец Мензер поймал меня в колхозном саду и за ногу сдернул с ореха. Он приволок меня на площадь под чинару, отругал там при всем народе, затащил в правление, и только тут я понял, что все это из-за моей надписи.
В правлении отец Мензер не стал меня бить, только взял телефонную трубку и погрозился вызвать милиционера. Но и милиционера не вызвал. Посадил меня на диван, сел рядом и заговорил со мной тихо и ласково.
"Тебе что, девок мало - писать? - спрашивал меня председатель. - У директора школы на что красотка, не пишешь!.. У Курбана-чайханщика дочь сучка сучкой, с кем только не шьется, чего ж ты ее не пишешь? Докторову дочку пиши! Мисира дочь куда красивей моей - пиши ее! Вот тогда я скажу: молодец, тогда я скажу: мужчина! Напишешь, приходи в сад, бери, что душе угодно. А это куда ж годится - председателя позорить решил?.. Врагам моим на потеху! Ведь мы еще с твоим отцом дружили. И с тобой друзья будем!.."
Нет, председатель, ты врешь... Мисирова дочка совсем не такая красивая! И на свете есть шелковистые скалы, есть горы легкие, как пушок... В кабинете мне удалось удержать слезы, но, выйдя из правления, я заплакал навзрыд. Доктор, директор школы, чайханщик, учитель Мисир все еще стояли под чинарой. Стояли и смотрели на правление. Крикун Асад тоже смотрел на правление и орал, размахивая руками. Дедушка Аслан остановился поодаль и, просверливая палкой дырочки в земле, время от времени недовольно качал головой. А Асад-крикун прямо надрывался от крика:
- Вот она, справедливость, - кричал он. - Любуйтесь, люди! Любуйтесь, как в государственном учреждении солдатских сирот истязают! Невинное дитя мучают! Ребенка безгрешного терзают за горсть орехов!..
Асад-крикун долго еще орал про сирот и про государственное учреждение, где мучают солдатских детей. Такой уж он человек: ему и дела нет, что председатель меня пальцем не тронул, все равно, пока не накричится, не умолкнет.
Той же ночью я решил соскрести с чинары свои слова. И я почти долез до ветки, но вдруг испугался, уж больно она была тонка; правда, прошли только лето и осень, но вес у меня был уже не тот, да и смелость была уже не та...
А потом и ветка исчезла вместе с моей надписью и с вороньим гнездом "проводам мешала"...
Женщины шептались у родника:
- Наджафов Садык-то в председателеву дочку влюбился...
А потом:
- Наджафов Садык в Баку уезжает!..
- Это же Садык! Из Баку приехал!
- Ба, это ты, Садык?! Насовсем приехал, сынок?!
Странная у Ислама память, руки его помнят все. А может, это на моих руках он сделал какую-нибудь заметку: когда бы я ни приехал, он сразу узнает меня. Дядя Ислам берет мою руку и долго не выпускает, мы вроде бы разговариваем руками. И каждый раз руки мои отвечают Исламу на главный вопрос: нет, я приехал не насовсем.
Каждый свой приезд я говорю ему одно и то же, и он каждый раз снова повторяет свой вопрос. Дядя Ислам почему-то уверен: тот, кто вырос здесь, у этого родника, не может уйти навсегда, когда-нибудь обязательно вернется...
А у родника все по-прежнему.
- Мухтарова-то Камала в Москве видели. Крепко, говорят, руки нагрел. Четвертных в кармане целая пачка! Это еще что, говорят, в кассу сколько положено!..
- А про Якубова Рахиба в американской газете написано: книгу какую-то сочинил про атом...
- А Гафара Казымова прогнали. Деньги со студентов брал. Опозорил деревню, чтоб ему шею свернуть!..
- Слыхали, как Салман Хасанджанов исхитрился? И сам человеком стал, и братьев к себе перетащил. В Сумгаите теперь живут, как сыр в масле катаются!..
А родник все журчит.
Дядя Ислам, как всегда, сидит, привалившись к стене мечети, сидит и, уставившись на воду, разглядывает что-то такое, что видно ему одному.
Может быть, он все-таки видит? Может быть, там, куда он так пристально вглядывается, болтают между собой воробьи и сороки и солнце отправляется спать за горы?... Может, там сейчас день, жара уже спала и бабочка порхает над травой - ищет серебряные щипчики... А может быть, там ночь и в коридоре робко помигивает лампа, поджидая кого-нибудь "с того света"...
А может быть, там и нет никого, в том месте, куда он вглядывается, одна только черная-черная мгла...
И какой-нибудь маленький мальчик, страшась Слепого Ислама, не решается выйти на улицу. А какой-нибудь наверняка получает пятерки; может быть, его зовут Садык, а может быть, Али или Ахмед...
- Алиев Ахмед одни пятерки огребает!..
- Смирный парень Ахмед, да хранит его господь!
- Я свою дочку за Алиева Ахмеда отдам - такой умница растет!..
- Эй, Ахмед, это не ты нашему кобелю ногу подбил?..
Конец
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23