А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Небрежно позевывала, терла озябшие руки, взглянула в окно. Офицер продолжал стоять на том же месте и не сводил с нее взгляда, помутившегося от блаженства и боли. Через некоторое время, не дождавшись возвращения солдат, она надменно спросила:
– Я арестована в этой комнате?
– Нет.
– Я озябла и хочу взять платок из той комнаты.
– Пожалуйста.
– Может, вы пошлете солдата, чтобы он посмотрел, как я буду брать платок?
– Нет, не нужно.
– Какая милость!
Она пошла в свою комнату, села у окна и стала смотреть в него. Офицер продолжал исподлобья наблюдать за ней в отворенную дверь. Мягкий свет пасмурного дня падал на ее черные, гладко причесанные волосы, блестящие как атлас, на безукоризненно красивую линию шеи, на нежный румянец ее щек, изогнутые брови и пунцовые губы. Вся ее фигура представляла собой картину, вызывавшую страстное восхищение. Каждое движение ее головки было безупречно. От каждого ее вздоха офицер испытывал неописуемые укоры совести. От каждого ее презрительного взгляда переживал муки позора. Ее духовный мир, где блуждали ее мысли, скиталась ее душа, где была ее печаль, блеснул перед ним ослепительно-прекрасным мимолетным видением, к которому ему не было доступа. Офицер не двигался с места. Когда, наконец, солдаты вернулись и доложили, что ничего подозрительного не обнаружено, он отвернулся и не сказав ни слова и не взглянув даже на нее, ушел, вскочил на коня и ускакал во главе своего отряда. Панна Саломея тоже не повернула головы. Она плакала. Горькие слезы градом катились по ее лицу при мысли о том жалком положении, в котором ей все время приходилось жить. Ее мучила мысль, что спрятанный в сене повстанец быть может задохнулся или истек кровью. Она думала об отце, который скитался с отрядом, о мальчиках, ее родственниках, так ужасно погибших во цвете лет, обо всех, кто покинул этот дом. Она вспоминала о тревоге и ночном страхе, который подстерегал, притаившись за уходящим днем, и растягивался в бесконечность бессонных ночей… Она видела грубое насилие, которое ничем нельзя сломить, жестокость, которой не было предела. Что делать, если Щепан сбежит? Если его повесят, обнаружив повстанца? Что будет, если никто из родных не вернется в этот проклятый дом, где безраздельно властвует торжествующий Доминик? И ее охватила глухая, безысходная мука. Отчаяние рвануло ее, как вихрь рвет веточку с дерева. Не хотелось больше ни о чем думать, ничего предпринимать, не хотелось даже делать того, что надлежит. Она столько ночей не высыпалась, была так утомлена, расстроена, так измучена какой-то внутренней дрожью! Она рыдала, припав к спинке кровати, не чувствуя облегчения, не видя никакого исхода.
Щелкнула дверная ручка. Вошел старик. Глядя исподлобья на плачущую девушку, он по обыкновению что-то пробурчал, пожал плечами.
– Надо идти… От рева пользы не будет!
– Куда еще идти?
– За ним. Будто не знаете…
– Пойдем.
– Нужно поглядывать.
– Ведь в третий раз они не придут.
– Черт их там знает, может быть они кого-нибудь оставили, чтобы следить за нами.
– Будем осторожны.
– Ну, так вот, чем зря реветь, вышли бы вы лучше, панна «Самолея», из дома, погуляли бы по саду и посмотрели, нет ли там кого-нибудь. Может, этакий притаился в кустах на горке и подглядывает.
– Хорошо, я пойду на горку.
– Вот и ладно. Только прогуливайтесь как ни в чем не бывало. Постойте, поглядите – и опять дальше. С горки-то хорошо видно. А если кто шатается поблизости, сей же миг дать мне знать.
Она вышла из дому и стала прогуливаться, как велел Щепан. Медленно поднялась на горку за садом, поросшую можжевельником и кустарником. Под кустами и в ложбинах лежал намокший от дождя снег. Ох, каким неприглядным было это место, если смотреть сверху! Сожженные постройки, поваленные заборы, вырубленный и наполовину обугленный сад. Пустырь… Покинутый, черный, будто позором придавленный старинный барский дом. И это Нездолы, где столько лет веселилась вся округа, где пировали всю ночь до рассвета и на следующий день после бала, и опять ночь… что называется – до упаду.
Оглядывая окрестность, панна Мия никого не заметила. Кругом ни души. Войско давно исчезло в лесах. Она притаилась между кустами и внимательно осматривалась по сторонам. Наконец-то Щепан вышел из кухни и двинулся к реке. Он плутал между деревьями сада, побродил возле винокурни, уходил, возвращался. Потом, тщательно оглядев местность, прошмыгнул на сеновал. Время тянулось медленно. У панны Саломеи колотилось сердце. Ей показалось, что прошли часы с тех пор, как старик открыл ворота на сеновал. Больше она была не в силах ждать. Крадучись, сбежала с горки, прошла сад и двор, проскользнула в сарай и вскарабкалась на сено. Щепан на этот раз не встретил ее бранью. Он уже откинул крышку над колодцем в сене и вытаскивал оттуда больного, но никак не мог с ним справиться. Дотянет до половины колодца, поскользнется, упадет, и Одровонж падает в свою могилу. Раненый стонал в темноте. Услышав этог стон, оба очень обрадовались и удвоили усилия. Щепан велел панне Саломее перебросить конец веревки через плечо и тянуть. Сам он схватил конец другой веревки и тоже перебросил через плечо. И оба стали тянуть в разные стороны. Таким образом им удалось вытащить несчастного наверх. Он был жив, но совершенно обессилел и еле дышал. Щепан снова велел девушке подняться на горку, посмотреть, нет ли кого поблизости. А сам выкатил ручную тележку для дров, уложил на нее раненого, прикрыл сеном, сверху набросал сухой подстилки и валежник, валявшийся в углу, и двинулся с тележкой к кухне. Там он снял с больного шубу и сапоги – немного его почистил, стряхнул с него сено и уложил на кровать.
Вернувшись домой, панна Саломея застала своего больного уже в постели. Он был без сознания, весь багровый и опухший, блуждающие глаза налились кровью. Раны открылись, и повязки промокли. На постель пришлось положить несколько полотнищ рядна, чтобы пятна крови опять не послужили уликой. Панна Саломея начала менять бинты и перевязывать раны, обнажившиеся из-под сползших повязок. Заново перевязывая раны, панна Саломея испытала какое-то странное, незнакомое, неведомое ей доселе чувство. Каждую рану она ощущала как свою, не только видела, но чувствовала боль от нее в том месте, где она была на теле больного. На голове у нее, под глазом, на руках, между ребрами, на правом бедре возникли как бы стигмы, двойники, живые изображения ран. Перевязывая все эти рваные, колотые, резаные раны и ушибы Одровонжа, она начала вживаться в них, понимать и охватывать сознанием их удивительную и возвышенную жизнь во всей совокупности. Она смотрела без отвращения на сочившуюся кровь, на живое истерзанное тело. Когда она окончила перевязку, уже надвигался зимний вечер. Больной заснул в сильном жару.
Она прилегла на кушетку и сама уснула как убитая. Какой же счастливой она почувствовала себя, когда, проснувшись, увидела сияющий день. Значит, вся ночь напролет прошла спокойно, без обысков и кошмаров в непробудном сне. Канарейка – ее единственный друг, захлебываясь, пела на окне при виде такого яркого солнца. Неведомо почему канарейку звали таинственным именем Пупинетти. На голове у нее был хохолок из черных перьев в виде скуфейки, хотя сама она была безукоризненно желтого цвета. Панна Мия ласково поздоровалась с ней издавна установленным возгласом, взявшимся тоже неизвестно откуда:
– A bas la calotte!
Пупинетти, наклонив головку и надув горлышко, залилась в честь солнца самой веселой, самой радостной песней под этим солнцем. Видя, что к ней подходит ее добрая хозяйка, она начала прыгать с жердочки на жердочку и качаться на маленькой качели. Канарейка поклевала зернышки каши, пощипала капустный листочек, напилась воды и стала звать свою подружку веселым щебетанием. Она не испугалась ни грозного возгласа «A bas la calotte!», ни руки, просунутой в клетку. Она только слегка наклоняла головку, как бы опасаясь за свою скуфейку, когда хозяйка брала ее в руки и целовала в клювик самыми прелестными в мире губками.
Больной повстанец открыл глаза, блуждающие от сильного жара. Повернул к своей покровительнице красное лицо. С его распухших губ сорвалось какое-то бормотание. Мия подошла к кровати с Пупинетти на руке, показывая канарейку бедному воину. Увидев птичку, он очнулся. Улыбнулся жалобно, жалобно. Панна Саломея выпустила птичку из рук. Привыкшая садиться на ее подушку, Пупинетти подлетела к изголовью незнакомца, села на спинку кровати, отряхнулась, расправила перышки и запела свою самую жизнерадостную, самую звонкую песенку. Больной снова улыбнулся. Он забыл о своих мучениях и слушал с наслаждением.
V
Несколько следующих ночей прошли спокойно. Никто не тревожил заброшенную усадьбу. Больной повстанец по целым дням и ночам спал в жару. Неизвестно, что было причиной этой лихорадки: рана или какой-нибудь другой недуг. Опухоль на глазу сильно уменьшилась и темный цвет кровоподтеков стал бледнеть. Показались веки и между ними здоровый зрачок. Панна Саломея заложила рану у глаза корпией и снова забинтовала щеку. По мере того как заживали раны, из-под опухоли возникало словно другое лицо. Нос оказался красивый с горбинкой, сверкнул белизной над черными бровями умный лоб. Быстрее всего заживали раны на голове. Давно не стриженные волосы, которые панна Саломея время от времени мыла и расчесывала, сами, словно корпия, лечили подсыхающие, но все еще красные рубцы. Хуже всего обстояло дело с огнестрельной раной в бедре. Малейшее движение вызывало у раненого жгучую боль. По-видимому, пуля опускалась вдоль мышц и связок, так как боль в ноге ощущалась все ниже. Эта рана все еще была открыта и отвратительно гноилась. Не помогали ни частое обмывание, ни тщательная очистка.
Однажды Саломею разбудил сильный стук в двери и окна, не Ривкин, а чей-то другой стук. Кто-то колотил непрерывно и настойчиво. Ломились также в окна нежилой части дома и в дверь, ведущую в сад. Щепан, тотчас же разбуженный, не мог уже вынести раненого во двор, – дом, по-видимому, был уже окружен. Тогда они вдвоем с панной Саломеей впотьмах взяли беднягу вместе с постелью на руки, как можно быстрее отнесли в зал Доминика и спрятали в одном из пустых чанов. Едва они успели это сделать, как стук достиг невероятной силы. Когда дверь открыли, оказалось, к счастью, что это соотечественники. То были повстанцы, отбившиеся от отряда Куровского после жестокого поражения под Меховом. Они спасались удвоенными переходами от русских войск, возглавляемых Черницким и Островским, блуждая по лесным дебрям и ярам, преследуемые по пятам днем и ночью. Они набрели в потемках на Нездолы. После дезертирства двух предводителей, одного вслед за другим, часть осталась без командования. Отряд состоял из голодных, озябших, вконец измученных и совсем упавших духом людей. Это уже были не стрелки, не косиньеры, даже не мятежники, вооруженные простыми дубинками, а почти беззащитная кучка людей. Едва оказавшись под кровом, они вповалку рухнули на пол и захрапели, словно по команде. Несколько человек принялись рыскать по дому в поисках еды и водки. Они обшарили кладовую, кухню, комнаты, но ничего не нашли. Панна Саломея вынуждена была присутствовать при этом. Перерыв все кадки и ящики и не найдя ничего, отчаявшиеся и изголодавшиеся люди стали грозить. Один из них, выхватив из-за пояса пистолет, с звериной яростью, граничащей с безумием, приставил дуло ко лбу молодой хозяйки.
Она спокойно выдержала его обезумевший взгляд и ждала выстрела. Бедный мучитель не опускал пистолета и не знал, что делать дальше. Он стоял с оружием, направленным прямо между чудных глаз девушки, и все больше бледнел.
– Почему же вы не стреляете? – спросила она.
– Молчать!
– Либо стреляйте, либо ищите дальше, нечего комедию разыгрывать.
– Где крупа?
– Крупы есть немного, но она необходима для живущих здесь и для одного раненого.
– Где эта крупа?
– Об этом мы поговорим. Сперва уберите пистолет, который должен быть направлен на врага, а не в головы беззащитных женщин в каких-то чуланах.
– Молчать! Где крупа?
Тут в разговор вмешался Щепан, стоявший вплотную за спиной панны Саломеи.
– Крупы очень мало, – сказал он, – и кашей отряд не накормишь. Я принесу картошки.
– А картошка где?
– С меру найдется в яме.
– Сколько?
– Говорю, с четверть будет, а может, и побольше.
– Мороженая?
– Может, и нет. Укрыта была хорошо.
– Где же она?
– А там, где ей полагается быть. Я сам принесу. Не то, если все полезут, только растопчут ее. Всей картошки вам все равно не съесть.
– Съедим сколько захотим.
– А другие придут, чем их кормить?
– Пусть глину жрут.
– Опять будут пистолетом в голову тыкать.
– Замолчи лучше, проклятый дед! – заорал изголодавшийся повстанец.
Он схватил старика за шиворот и тряс его изо всех сил. Щепан смело дернулся раз-другой и вырвался из рук повстанца. Панна Саломея пришла старику на помощь. Она с силой оттолкнула нападающего. Тот посмотрел на нее совершенно одичавшим взглядом, который не предвещал ничего хорошего. Он мог вот-вот выхватить пистолет и выпалить. Желая его утихомирить, она попробовала обратить все в шутку, направить его ярость в другое русло и стала рассказывать анекдот о поваре.
– Видите, – сказала она, – у него выбиты два передних зуба.
– А я ему и остальные выбью.
– Прежде чем выбить остатки старых зубов, послушайте историю тех, которые уже выбиты.
– Какое мне дело до его зубов?
– О, можно ли таким образом вести разговор с дамой?
– Вести разговор… Рассказывайте, если это так важно.
– Да ведь вы не слушаете. Как же рассказывать?
– Я-то слушаю, а вот вы не слышите, как во мне голод благим матом кричит.
– Ну, это не длинная история, – голод потерпит. Видите ли, дело было так. Когда этот наш старичок был еще молодым, он служил тут, в этом же доме поваренком. Не успел он оглянуться, как его призвали в солдаты. Жаль стало ему кухни, кастрюль и соусов, да и солдатчина его пугала, – двадцать пять лет под ружьем, шутка ли. Пришел за ним староста, взять его на освидетельствование. Наш поваренок, недолго думая, выбежал за угол дома, поднял с земли камень и выбил себе два передних зуба, без которых, как вам известно, невозможно скусывать патроны для кремневых ружей. Староста хвать его за шиворот, хотел связать, а тот хохочет во все горло, показывая окровавленную рану во рту.
– Ну и что?
– Ничего. Только отсюда мораль – что драться по пустякам не надо. А старик еще не раз выкидывал фокусы не хуже этого.
– Все побасенки я позволю себе отложить на то время, когда почистим картошку. «Primum edere, deinde philosophari». Понимаете, что это значит?
– Должно быть, что-то насчет еды.
– Вот то-то! Ну, живо, где мешок?
Получив мешок, он двинулся под предводительством Щепана во двор и вскоре вернулся с картошкой. Они затопили плиту, впихивая в нее колья от забора. Все принялись чистить картошку. Оказалось, что в запасах отряда имеется кусок раздобытого где-то сала. Щепан исчез в темноте и притащил на дне мешка с гарнец крупы из своего тайника. Кашу и картошку он начал варить по всем правилам кулинарного искусства. Но при этом он то и дело выбегал наружу, чтобы нести караул, прислушиваться глухими ушами – не дрожит ли земля под ногами вражеской пехоты?…
VI
Рана в бедре не только не заживала, а, наоборот, внушала все большее опасение. Ниже раны образовался большой нарыв, причинявший такие страдания, что больней кричал по целым часам. Даже мысль об опасности, висящей над домом, и страх за свою жизнь не могли укротить эти нечеловеческие крики, похожие на звериный вой. Панна Саломея не только не спала по ночам, но, опасаясь внезапного вторжения солдат, боялась даже на минуту прилечь. Уносить князя в сарай, если бы раздался предупреждающий стук Ривки, было теперь бессмысленно, так как больной стонал даже зарытый в сене. Однажды целый отряд солдат и предводительствующий им офицер, услышав какие-то подозрительные звуки, ходили по всему сараю, глубоко вонзая в сено штыки. Только благодаря счастливой случайности они не наткнулись на тайник, а мысль, что сарай пригодится еще для ночлега, удержала офицера, и он не отдал приказа, чтобы его сожгли. Было совершенно очевидно, что пуля спускается вдоль голени Одровонжа, вызывая все новые нарывы, причинявшие нечеловеческие страдания. Такая жизнь была невыносимо тяжела. Панна Саломея решила, что единственный выход – пригласить хирурга. Но как это сделать, если нет ни гроша в кармане, ни лошадей, ни санок, если все, что у нее было, забрали этой зимой проходившие отряды повстанцев. Нанять лошадь в деревне было опасно, так как враждебно настроенные крестьяне могли обнаружить пребывание раненого в доме. Увезти его из дома она не могла решиться. Он сам нашел было верное средство. Однажды, когда она стояла у постели и кормила его, он сунул руку в карман ее платья и выхватил пистолет, который она ему показывала в первые дни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16