Роберт Маккаммон
Клетка Желторотика


Рассказы Ц

Роберт Маккаммон
Клетка желторотика



Писатель из меня никудышный, но все равно хочется. Пусть останется на бумаге. Так это больше похоже на правду, чем когда крутится в голове. Карандаши с ластиками, конечно, занудное дело. Но я теперь в библиотеке учусь печатать на машинке. Мистер Уилер обещает научить меня всем клавишам, как бумагу вставлять, ленту менять и прочее. Он человек честный.
Ну вот, взялся писать, а с чего начать – не знаю. Говорят, начинать надо с самого начала. Так тому и быть.
Я совершил преступление – мне так сказали, и я никогда не отказывался. Если тебя хотят пырнуть ножом, надо успеть пырнуть первым. Я увидел, как сверкнуло лезвие, когда он вытащил его из-под куртки, и слава Богу, у меня хорошая реакция, иначе бы я сейчас сидел на облаке. Матушка моя уже, так вот она всегда говорила, что сидеть мне на раскаленных угольях там, куда не проникает луч солнца. У нее со мной была куча проблем, что верно, то верно. У всех со мной всегда были проблемы. Ну, вообще-то никого не сажают в тюрьму за слишком громкое пение в церкви, это я наверняка знаю.
Про Брик-Ярд я знал всегда. На самом деле что называется тюрьмой Брикнейла, но никто внутри и почти никто снаружи так ее не называет. О местечках такого типа ты впервые узнаешь ребенком, потом начинаются всякие делишки, и в какой-то момент ты наконец переступаешь эту черту. Ну, вы меня понимаете. Господи, если бы каждый в Мэйсонвилле, кто говорил мне: «Парень, по тебе Брик-Ярд плачет», вместо этого дал бы мне хотя бы по десять центов – меня бы тут не было.
Мэйсонвилл – городок, где я родился и вырос, но это не мой дом. Никогда я особо не чувствовал его своим домом. Папаша мой свалил от нас, когда я был еще ребенком. Матушка говорила, я его вылитая копия и дурная кровь во мне тоже от него, а я в ответ говорил, чтобы она прекратила это дело, не то разнесу тут все в клочья. Вполне мог. Сделать вид, что я бешеный, – был единственный способ заставить ее перестать причитать, какой я плохой и какой плохой был мой отец и все такое. Потом она говорила, будто у меня такой нрав, что я мог бы разнести стены Брик-Ярда, но я просто притворялся, что бешеный, чтобы ко мне не так приставки. Пусть лучше психом считают, зато никто не будет постоянно лезть к тебе в задницу.
Ну, про Брик-Ярд говорить особо нечего. Здесь всегда серо, даже если за окнами яркое солнце. Длинные коридоры, множество камер. Всегда воняет. Пот, моча, да еще эта тошнотворная гадость, которой стены и полы моют. Сортир по соседству с моей камерой. Отлично видно, как старина Дюк или Кингмэн взгромоздятся на очко, рычат и головой вертят во все стороны. Это старая тюрьма, и по ночам она стонет.
Мне стукнуло двадцать один за неделю до того, как меня сюда заграбастали. Ворота закрылись за мной двадцать четвертого марта в десять часов шестнадцать минут утра. Часы в Брик-Ярде работают нормально, а такие вещи отлично запоминаются. Так вот, с тех пор, как они за мной закрылись, прошло семнадцать месяцев, двенадцать дней и четыре часа. И пять дней, как исчез Белый. Не хочу говорить, что он помер, потому что постепенно начинаю верить, что это не совсем так. Да, эти пять последних дней были очень странными. Я все думаю, думаю, как лучше сказать, но пока таких слов не знаю. Когда сюда попал, я читать и писать-то толком не умел, а теперь – видите, как с карандашом управляюсь.
Я повидал и колонию для малолеток, и исправительно-трудовые, и все прочее, но когда ты говоришь «тюрьма» – это совсем другое дело. Ты оказываешься в тюрьме типа Брик-Ярд, тебе двадцать один, и тебе лучше иметь очень крепкую задницу и держать голову как можно ниже, потому что обязательно найдется такой, который захочет тебе ее свернуть, просто так. В первый день один крутой задал мне какой-то вопрос, я не ответил и тут же получил кулаком по мозгам и ботинком по хозяйству. Я не очень здоровый парень, и я быстро сообразил, что косить под психа здесь – далеко не самое худшее. Тут достаточно действительно психов, и они очень не прочь сплясать фанданго у тебя на ребрах. Короче, я не оказал должного уважения тому парню и уже через три часа после того, как кэп сунул меня в эту камеру, оказался в местном госпитале.
Очнулся я от того, что кто-то бинтовал мне голову, и тут же попробовал дать деру, потому что per шил, будто они меня снова вяжут.
Вижу, рядом с моей койкой стоит какой-то старик. В серой пижаме, которую дают, когда ты действительно болен. И он говорит:
– Парень, ты выглядишь так, будто тебя убили, закопали и снова откопали.
Голос его мне напомнил стук костяшек моей матушки, когда она стирает на стиральной доске. Он расхохотался, а я подумал, что это не больно-то смешно. Потом он спросил, как меня зовут, я сказал, а он и говорит:
– Черта с два! Ты теперь – Ванда, парнишка. Свежеободранная, безмозглая Ванда, вот ты кто!
Вандами называли всех новичков в Брик-Ярде. Во всяком случае, в тот момент. Впрочем, имена менялись примерно два раза в месяц. Но всегда какие-нибудь женские.
– Ты большая, нехорошая Ванда, верно? – говорил старикан и лыбился на меня, как черный старый дурак. Он был гораздо более черный, чем я, из тех черных африканцев, у которых аж синева сквозь черноту просвечивает. Глаза за маленькими проволочными очечками – светло-янтарные. На голове – густая шапка белых волос, заплетенных в косички. Лицо морщинистое – ну точь-в-точь дно высохшего илистого пруда, клянусь, для еще одной морщины там просто больше не оставалось места. Ну, глубокий старик! На мой взгляд, наверное, лет шестьдесят пять или около того. Но костлявый он был – прямо как я, просто скелет ходячий, и все эти больничные тряпки висели на нем как на палке.
– Иди отсюда, оставь меня, – помню, так я ему сказал. Голова прямо раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, единственное, чего мне хотелось – так это заснуть.
– Ванда прогоняет нас. Ну что, пойдем? – сказал он кому-то, хотя я никого больше не видел.
– Злой как черт, – сказал я, а он усмехнулся и говорит:
– Желторотик, глянь на этого дурака первосортного!
Он порылся в складках своей серой хламиды, и тут я увидел, в чем дело. Маленькая желтая птичка. По-моему – канарейка. У моей тетушки Монди жила канарейка в клетке. Она все говорила – сладенькая моя, сладенькая. Теткина кошка тоже решила, что сладенькая, потому что однажды сожрала ее и перышка не оставила. Старик держал птичку на ладони, та все махала крылышками, словно взлететь собиралась, и я подумал – единственное, чего мне сейчас не хватает, так это чтобы птички мне на голову нагадили.
– Убери это немедленно! – кричу я ему, а он улыбается и говорит:
– Слушаюсь, мадам Ванда. Только ради вас! Он накрыл ее другой ладонью и спрятал обратно в складки своего халата.
А потом наклонился надо мной совсем близко, и я увидел, что зубы у него такие же желтые, как та птичка. Наклонился и говорит негромко:
– Ванда, тебе тут долго трубить. Глотку брату перерезал, верно?
– Он первый хотел меня зарезать, – говорю я. Плевать мне, что он себе думает. В тюрьме секретов нет.
– У всех одна песенка. Все твердят – нет-нет, я этого не делал, нет-нет, сэр, это не я, нет-нет…
– Я не сказал, что не делал, – поясняю. – Просто сказал, что нож первым достал не я.
– Ага, и наткнулся на него ты тоже первым. Ладно, лучше лежать на нарах, чем на кладбище, верно? – Он опять рассмеялся, негромко, но тут же закашлялся, потом еще и еще, прямо легкие наизнанку выворачивало. И глаза тут же стали такие несчастные.
– Вы больны, – говорю ему.
– Если бы я был здоров, стал бы я тут торчать с такими, как ты?
Какое-то время он еще дышал со свистом, потом как-то это у него прошло, но я точно понял, что он тяжело болен. И белки глаз у него были словно мочой налиты. Потом снова говорит своей канарейке:
– Ну, пойдем, Желторотик. Оставим Ванду в покое. Пусть она поспит как следует.
Но ушел он недалеко, до соседней койки через проход. Он устроился на грубых простынях, как король Африки на золотом троне. Солнце вовсю светило сквозь зарешеченное окно. Кто-то ходил и протирал пол. Я сел и увидел, как канарейка все летает и летает кругами над койкой африканца, а потом он вдруг вытянул руку, охватил птичку и прижал ее к щеке. И начал ей что-то насвистывать, как любовную песенку. Тут я понял, кто из нас дурак первосортный! Но потом мне его звуки даже понравились, мне даже показалось, что они с птичкой общаются на каком-то языке, гораздо более древнем, чем мне приходилось когда-либо слышать. Я лег опять на подушку и заснул, и мне приснилась канарейка тетушки Монди и кошачья морда, которая следит за ней.
Да, время проходит даже здесь. Ты привыкаешь к рутине, и это дает тебе возможность выжить. Меня определили на уборку мусора. Это самая последняя работа, которую ты можешь получить и при этом не ползать на брюхе, потому что тюремная помойка – это вам не парфюмерная лавка. Многие пытались меня проверить на вшивость, потому что слышали, будто я крутой и все прочее, много раз мне приходилось драться, несколько раз я кое-кому выдал как следует, но постепенно все наладилось. В тюряге главное – не стремиться обязательно дать сдачи. Тут тебе быстро деревянный костюмчик организуют. Хитрость в том, чтобы никого сильно не обидеть, чтобы на тебя не затаили злобы. Если на тебя поимеют зуб – ты покойник. В общем, я обзавелся несколькими приятелями и новым именем. Из Ванды я превратился в Ванда Wand – тонкий прутик, волшебная палочка (англ.).

, потому что был очень костлявым, а новичков к тому времени мы звали «Люси».
У каждого блока камер свое время для прогулок. Я был в блоке «Д», нас водили в два тридцать. В какой-то день мы гоняли в баскет, потом решили передохнуть и заговорили о том, у кого каким выдался тут первый день, Я рассказал им про того старика с канарейкой, и тут Брайтбой Стаббинс как заорет:
– Ванд! Ты что! Тебе повезло! Ты встретился с Белым и его Желторотиком!
Я смекнул, что Желторотик, видимо, это кличка канарейки, и говорю:
– Но тот старик уж точно не белый!
– Заткнись, парень, – говорит мне Стретч, – или ты хочешь проявить неуважение к Белому, а?
– Нет, – говорю, – я не хочу проявить неуважение. Я вообще ничего не хочу. Только как вертухаи позволяют этому старику держать птицу? – Я же помнил, как кэп Зачитывал правила и при этом рычал так, что у меня поджилки тряслись. – Не думал, что здесь такое допускается.
– Белый – особстатья, – сказал Маккук. – Вертухаи его не трогают.
– Да, и все знают почему, – добавил Брайтбой, при этом нагнулся так низко, словно говорил своей тени. – Белый – вуду, понял? Бог свидетель, он знает язык заклинаний.
– Но его заклинания не помогают ему выбраться отсюда, – рассмеялся я.
Они посмотрели на меня как на таракана. Стретч положил мне на плечо руку, а рука у Стретча очень тяжелая.
– Слушай сюда, – сказал он, и глаза его сверкнули так, что мне показалось, будто мы уже никогда с ним не будем друзьями. – Белый Латроп здесь у нас самый главный. Если не веришь в силу магических заклинаний – дело твое. Его это не касается. Но не вздумай отзываться неуважительно о Белом, иначе тебе придется иметь дело со стариной Стретчем, понял?
Я моментально согласился. Кому захочется испытать на себе кулаки Стретча? Нет, сэр!
– Белый Латроп – вуду, – своим низким голосом повторил Стретч, – а Желторотик – не простая птичка.
Желторотик кое-что знает, и рассказывает об этом Белому.
– О чем знает? – набрался я храбрости.
– Желторотик по ночам улетает из клетки, – сообщил Брайтбой, и было смешно видеть, как этот здоровый бугай говорит шепотом. Он поглядел куда-то мне за спину, лучи заходящего солнца упали на его широкое лунообразное лицо. Я почувствовал, что взгляд его устремлен на высокий забор с колючей проволокой, и на высокую изгородь за ним, и на серую бетонную стену, на которой восемь человек навсегда распрощались с мечтой через нее перебраться, и на бурые пыльные холмы и чахлые леса, которые окружают Брик-Ярд на многие мили. – Желторотик улетает, – повторил он. Тень его падала на мелкоячеистую сетку ограды. – Из клетки, в окно, из блока «А» – и полетел.
– Куда полетел? – не понял я.
– Через забор. Через стену. На волю, и потом возвращается обратно в клетку. Перед восходом, перед побудкой. И рассказывает Белому, где летал и что видел. Рассказывает о городах и зданиях, полных огней, о людях, которые веселятся на танцульках, и о музыке, которая рассыпается по улицам как серебряные монетки. – Брайтбой даже улыбнулся, представив себе все это, и я тоже улыбнулся, будто сам увидел. – О, этот Желторотик бывает в удивительных городах, в таких местах, о которых ты понятия не имеешь, но всегда мечтал побывать там.
Он говорил красиво, но меня таким надолго не проймешь.
– Откуда ты знаешь? – спросил я. – Если Белый сидит в блоке «А», откуда ты знаешь? – Дело в том, что общение между разными блоками запрещено.
– Это все знают, – ответил Стретч, и по тону, каким он произнес это, я понял, что спорол полную чушь. – А кроме того, раз в шесть месяцев происходит ротация. Чтобы не успели снюхаться и сколачивать шайки. Два года назад я сидел с ним в блоке «Е». За три камеры от него.
– А я сидел напротив в восемьдесят первой, – подключился Маккук. – В блоке «Б». Да, сэр, я своими глазами каждый день видел эту птичку – она летала как солнечный лучик!
– Ну-ка постойте, – сказал я. Мне пришла в голову одна мысль, и надо было ее проверить. – Сколько лет сидит Белый?
Стретч сказал, лет сорок. Маккук предположил, лет тридцать пять. Брайтбой считал, что где-то между.
– А сколько лет живет птичка? – спросил я. – Ни одна канарейка не проживет сорок лет!
– Желторотик всегда был здесь, – сказал Стретч. – Всегда. Он не умирает. Белый – вуду, а Желторотик – его дух.
Тут крыть было нечем, но я еще некоторое время размышлял про себя на эту тему, пока мы возвращались со спортплощадки.
Я пошел на повышение. Оставил мусорные баки и получил тряпку со шваброй. За мной закрепили механическую мастерскую, о Боже, сколько же там было грязи! Никогда не понимал, зачем тут существует мехмастерская. Здоровые парни, у которых туча свободного времени, ковыряются со всякими железками, колесиками и винтиками, мастерят какие-то моторчики. Ну, может, кто-нибудь починяет электричество в Брик-Ярде, или еще что-нибудь в этом роде. Но вот однажды, помню, еще дождь шел, в окна просто хлестало и мне постоянно приходилось гонять лужи, меня окликнули.
– Ванд! Пойди сюда, сынок! – Я узнал голос Пелла Доннера. – К нам пришел Белый!
Я вышел и тут увидел его – черного африканца с белыми волосами, заплетенными в косички. Только в тюремной робе он был еще костлявее. Похоже, на лице его все-таки смогли разместиться новые морщины, а рубашка и брюки казались просто огромными, хотя могу поклясться, в тюремной прачечной меньшего размера просто не найти. Он стоял в окружении человек десяти – одиннадцати, а ладони держал ковшиком, но я разглядел этого Желторотика в клетке, которую он смастерил из собственных пальцев. Канарейка трепыхалась и норовила вылететь у него из рук.
Вас там не было, поэтому вы не знаете, как выглядят взрослые мужчины с детскими лицами. И была тишина, клянусь Богом! Даже Руфус Клейтон молчал, хотя заставить его замолчать можно только забив кулак ему в глотку. Говорил Белый – он говорил, и приподнимал руки, и слегка как бы дул на Желторотика. Но что-то произошло с его легкими. В них что-то урчало и булькало, как в трубах, когда вода заканчивается, и ему было трудно дышать. Я подумал, наверное, рак или что-то в этом роде.
– Желторотик летал нынче ночью, – хриплым голосом говорил Белый, и глаза его сверкали за тонкими стеклами очков, как у привидения. – О да, он летал очень далеко и очень быстро. Правда? – Он взглянул на Желторотика, и маленькая птичка склонила головку набок, словно соглашаясь. – Вот интересно, где же он был?
– Во Флориде, где не льют по два месяца подряд дожди, – сказал Билли Дэвис.
– Летал в большой город, – предположил малыш Мердок. Голос его напоминал звук трубы нью-орлеанского оркестра. – Где всю ночь горят фонари, а по улицам гуляют красивые женщины.
– В деревню. – Это подал голос новый парень, имени которого я не знал. – Над фермой, где пахнет зеленью.
– В Мэйсонвилл. – Это я сказал. Не знаю почему. Белый поднял голову. Крылья канарейки затрепыхались, и он прижал ее к своей впалой груди.
– Мэйсонвилл? Кто это сказал?
Малыш Мердок ткнул в мою сторону большим черным пальцем. Кто-то посторонился, кто-то подтолкнул меня, а в результате мы оказались лицом к лицу с Белым. Он кивнул и слегка улыбнулся.
– Я тебя помню, – сказал он. – Ты больше не Ванда?
– Меня теперь зовут Вандой.
– Я понимаю почему. Ты что, вообще не ешь?
– Я еще расту, – пояснил я, а он засмеялся и закашлялся одновременно, а потом сказал:
1 2 3