В 1922 году родился мой старший брат. Он был поздний ребёнок, но не последний. Спустя два года родился я. Нас назвали традиционными еврейскими именами — Даниэль и Авигдор, но в документах стояли благородные арийские имена — Дитер и Вильфрид. Это имена нашего детства, так нас звали в школе. Брат вернулся к своему древнему имени, когда стал монахом, а я — приехав в Палестину.
Жизнь у семьи была очень трудная. Мать постоянно крутилась по хозяйству и в корчме. Потом отец купил лавку — корчма ему была не по душе. Эта лавочка оказалась первой в ряду его коммерческих неудач. Все начинания проваливались, но первые годы мать, вероятно, ещё питала какие-то иллюзии относительно деловых способностей мужа. Потом стало ясно, что единственное, в чём он преуспевал, были долги. В те годы мы отца обожали и проводили с ним много времени. У него было военно-романтическое прошлое, он постоянно рассказывал о службе в армии. Это была одна из лучших ролей его жизни — солдатская. Немецкая военная машина представлялась ему верхом совершенства, и он держал перед нами, малышами, восторженные речи о Бисмарке и о Клаузевице. Он так и не увидел сокрушительного краха немецкого милитаризма, поскольку был перемолот этим совершенным механизмом вместе с шестью миллионами своих единоверцев. Кажется, он так и не успел расстаться с последней иллюзией — о превосходстве немецкой культуры в мире. Он читал Гёте и обожал Моцарта.
Теперь, когда я сам давно уже перешагнул тот возраст, в котором родители погибли в концлагерях, я гораздо лучше понимаю их трогательные и нервозные отношения. Отец принадлежал к тому типу, который Шолом-Алейхем определил как «человек воздуха». Сотни идей роились у него в голове, но ни одно из его начинаний не приносило успеха. Он строил воздушные замки, которые один за другим рушились, и он при этом впадал в истерику, малодушничал. У матери был твёрдый характер, и между родителями постоянно возникали конфликты. Отец требовал, чтобы она его выручала, одалживая деньги у более богатых соседей или у её сестёр. Они действительно иногда помогали ему выпутаться из сложных положений. Родители часто ссорились, но при всём при том они были дружной парой, их бурные ссоры сменялись примирениями, и, думаю, мать жалела отца.
Мы так ничего не узнали о том, как закончили они свою жизнь. В лагере смерти. Это определённо.
Эва
Когда вы расстались с родителями?
Авигдор
Третьего сентября 1939 года. Мы расстались на дороге, забитой толпами беженцев. Все предчувствовали, что это расставание навсегда. Дитеру было семнадцать, а мне пятнадцать. И нам тоже предстояло расставание — почти на двадцать лет. Старшего брата я обожал: никогда не было у нас ни тени соперничества. Может быть потому, что он всегда относился ко мне как старший к младшему: играл со мной, заботился, оберегал. Хотя разница в возрасте между нами около двух лет, в школу нас отдали одновременно. Да и что это была за школа — польская, для крестьянских детей. В одном помещении сидели ребятишки всех возрастов. Уровень образования был более чем скромным, но чтению и письму учили. Религиозного воспитания мы не получали — хедера в то время в деревне уже не было: во всей округе насчитывалось не более двух десятков еврейских семей. Детей было мало. Но ещё оставались еврейское кладбище и синагога. Теперь, я знаю, ничего этого нет.
Эва
Вы туда ездили?
Авигдор
А что мне там делать? Даже могил нет. Детство — оно и есть детство: речка, лес, игры. Жизнь взрослых была очень тяжёлая — послевоенный кризис.
Эва
А что вы помните из тех лет?
Авигдор
Время переселений. Тогда все — и поляки, и евреи — переселялись в города. Деревни пустели. Началась большая еврейская эмиграция: более прагматичные уезжали в Америку, другие, увлечённые сионизмом, в Палестину. Но нашей семьи это почти и не касалось: мать держалась за свою корчму, как будто это был родовой дворец.
У матери были две великие идеи — сохранить свою собственность, корчму, и дать нам образование. К тому же было видно, что у Дитера большие способности. Они очень рано проявились. В детстве мы были очень похожи, совсем как близнецы, но брат отличался от меня большими талантами. Мне никогда не казалось это обидным, тем более что и у меня было своё небольшое дарование — хорошие руки, и мне гораздо лучше удавалась всякая работа — и по дереву, и по железу. Видишь, и здесь, в Израиле, хотя высшего образования не получил, я всегда заведовал всей сельскохозяйственной техникой. И до сих пор, когда что-нибудь ломается, бегут ко мне. Несмотря на то, что я уже пенсионер. Но я здесь все знаю, я в этом мошаве с первого дня.
Эва
Мошав — то же самое, что киббуц?
Авигдор
Мошав — это объединение собственников земельных участков, а в киббуце — полный социализм, все обобществлено, как было в советских колхозах. Не перебивай, я забыл, на чём остановился… Да, про Дитера… Хотя мы здесь давно уже забыли его немецкое имя — Даниэль и Даниэль… В общем, когда ему исполнилось семь лет, его забрала к себе тётка в соседний городок, чтобы он мог ходить в хорошую еврейскую школу.
Школа эта была исключительной — в Восточной Польше ничего подобного не существовало. Это был последний образец австро-венгерского педагогического учреждения. Во-первых, школа была светского, а не религиозного характера, во-вторых, преподавание велось на немецком языке. Собственно говоря, еврейской она считалась по той причине, что содержалась эта школа евреями, и большинство преподавателей были евреями.
В те времена было исключительно важным, на каком языке велось преподавание. Немецкое образование ценилось выше польского, не говоря уже о языках идиш или древнееврейском, на которых преподавали в еврейских школах. Несмотря на свои выдающиеся лингвистические способности, Даниэль плохо знал идиш. Видимо, судьба позаботилась… Дело в том, что в его речи абсолютно не было еврейского акцента. Когда же он говорил на иностранных языках, акцент был явственно польским. Даже на иврите, которым он овладел очень быстро, и прекрасно говорил, и читал такие книги, которые я и в руки взять не могу, даже название не смогу прочитать, он говорил с польским акцентом. Не верите — но я говорю лучше. Без акцента.
За четыре года брат окончил начальную школу. Домой его привозили только на лето, зимой он не так уж часто приезжал. Железной дороги тогда не было, сорок вёрст пешком не пойдёшь, а лошади — то отец куда-то уезжал по делам, то отдавал лошадей напарнику. Отец тогда пытался торговать лесом или что-то такое… что тоже не получалось. Когда брат летом приезжал домой, это был для меня праздник. Он так много мне рассказывал. Иногда мне кажется, что нехватки моего образования в какой-то степени восполнялись именно этими беседами. Он умел о сложных вещах говорить очень просто и понятно.
Потом ему опять повезло со школой: его приняли в Государственную школу Йозефа Пилсудского. Она считалась лучшей в городе. Еврейских детей туда принимали. Преподавание велось на польском языке, католики и евреи разделялись только для проведения уроков по религиозным дисциплинам.
Милка
Может быть, вы сделаете перерыв, и я подам обед? У меня уже всё готово.
Авигдор
Да, хорошо. Тебе помочь?
Милка
Не надо мне помогать, просто пересядьте, чтобы я могла постелить скатерть.
вторая кассета……
Эва
О-о, еврейская еда! Бульон с кнейдлех! Шейка!
Милка
А что, в Америке евреи тоже такую еду едят?
Эва
Ну, только в некоторых семьях. У меня есть старшая подруга, она готовит. Я вообще не люблю стряпать.
Авигдор
Как, ты совсем не готовишь?
Эва
Практически нет. У меня муж армянин, он всегда любил стряпать и, когда зовём гостей, он и сейчас сам готовит всякую армянскую еду.
Авигдор
Ну, армянская еда это совсем другое дело, это вроде арабской кухни.
Милка
Кушайте, кушайте!
Эва
Нет, уверяю вас, нет. У них есть турецкие блюда, это правда. Но кухня гораздо более изысканная. Очень вкусная. Но в этой еврейской еде как будто запах дома. Это генетическая память. Я росла в приютах и в детстве никто меня бульонами не кормил…
Авигдор
На чём мы остановились?
Эва
Вы начали рассказывать о школе Пилсудского. Но мне бы хотелось ещё узнать об этой организации «Акива», в которую вы ходили.
Авигдор
Эва, обо всём в своё время. Там, в школе, он научился ещё… это тебе должно быть интересно, потому что потом Даниэлю это умение очень пригодилось. Вот слушай…
Евреи в школе были, конечно, в меньшинстве, но брату моему повезло, потому что он учился в одном классе с нашим кузеном. Отношение к евреям в классе было вполне нормальным. Возможно, что это моё личное заблуждение, но мне всегда казалось, что антисемитизм находится в обратной зависимости от культурного и интеллектуального уровня. В группе, где учился брат, были дети из самых культурных польских семей города. Так или иначе, ни ему, ни его двоюродному брату не приходилось драться, защищая своё достоинство. Даниэль вообще не дрался — это было не в его характере. Честно говоря, я тоже не особенно замечал проявления антисемитизма, хотя я-то учился в профессиональной школе, вроде ремесленного училища, и там ребята были попроще.
Думаю, в первый раз Даниэль столкнулся с антисемитизмом, когда его не приняли в группу скаутов. Он тогда очень переживал. Я до сих пор не знаю, это были такие общие правила в скаутской организации или просто руководитель не захотел принимать еврейского мальчика, но Даниэлю отказали. Это был удар. Вообще-то у него было много приятелей среди поляков. Не могу сказать, чтобы особенно близкие.
Зато один его польский приятель, сын польского офицера-кавалериста, сам того не ведая, сослужил ему хорошую службу. Это как раз та история, которую я хотел рассказать. Отец этого паренька — фамилию его я забыл — был полковник польской армии, он держал манеж, и в этом манеже Даниэль вместе со своими одноклассниками дважды в неделю занимался верховой ездой. Занятие это, сугубо не еврейское, чрезвычайно нравилось Даниэлю, и он несколько лет практиковался в этом аристократическом спорте. Он стал хорошим наездником, и потом, через несколько лет, это уменье, может быть, спасло ему жизнь.
Летом, перед последним классом, Даниэль вернулся домой на каникулы, и в тот год мы особенно сблизились. Разница в возрасте совсем перестала ощущаться. У нас появились новые общие интересы, а в семейных разговорах возникла новая тема — Палестина. Мы вступили в «Акиву», молодёжную сионистскую организацию, почти каждый вечер ходили в кружок. Всё было почти как у скаутов: тот же спорт, походы, ночёвки на природе, воспитание выносливости, верности. Но разница была в том, что «Акива» была еврейская организация — и политическая, и общеобразовательная. Нас обучали ивриту, еврейской истории и традиции. Сионизм в «Акиве» был нерелигиозным: иудаизм их не интересовал. Нам предлагали еврейскую традицию, то есть образ жизни и принципы нравственного поведения, а в качестве философской базы — альтруизм, пацифизм и терпимость, презрение к наживе: вещи незамысловатые, но очень привлекательные. Это стало для нас философией жизни. Во всяком случае, ни шовинизма, ни антикоммунизма в «Акиве» не было. В сионизме присутствовала сильная социалистическая тенденция, она и по сей день в Израиле чувствуется. Я не случайно оказался в мошаве, мне нравилась эта идея — еврей, который осваивает землю и живёт плодами своих рук. Я здесь живу с моего переселения в Израиль, с 1941 года. Сейчас молодёжь сюда не затащишь. Мои дети и слышать не хотели, чтобы остаться жить здесь. Как подрастали, так и уезжали. А младший — сын Алон — тот вообще в шестнадцать лет ушёл из дому.
«Акива» стала для нас вторым домом. Мы с братом уходили утром, возвращались вечером. Мы переживали новое чувство — мы стали частью группы, объединённой общими ценностями. Наверное, наши религиозные сверстники испытывали единение с другими через богослужение, но нас это не коснулось. Хотя в положенном возрасте, в тринадцать лет, мы проходили бар-мицву, — ты хоть знаешь, что это такое? — экзамен и праздник совершеннолетия. Но это не произвело ни на меня, ни на брата большого впечатления. Просто так было принято. Мать хотела, чтобы мы не выходили из традиции.
Занятия в «Акиве» расширили культурный кругозор. Теперь уже представления родителей о жизни казались нам провинциальными — у них были только заботы о хлебе насущном. Носителями высших ценностей казались нам наши учителя.
Мы с братом мечтали о переселении в Палестину, а у родителей эта идея не вызывала особого энтузиазма. Они чувствовали себя уже по возрасту непригодными для такого героического деяния, как освоение новых земель. Да мы и сами понимали, что родители слишком стары для таких перемен, а оставлять их одних, без поддержки на старости лет, мы не хотели. Кроме того, не было денег. В те времена британские власти разрешали еврейскую иммиграцию в рамках годовой квоты, но требовали от въезжающих в подмандатную территорию денежного залога. Молодёжь до восемнадцати лет получала сертификат бесплатно, так что для нас с братом двери были открыты.
В 1938 году возник такой проект, что один из нас уедет, другой останется с родителями. Среди разных вариантов отъезда обсуждалось поступление Даниэля в Иерусалимский университет. Принимая во внимание его замечательные успехи, мысль была неплохая. Но тоже требовала финансовых вложений. Хотя сертификаты для молодёжи до 18 лет были бесплатными, но дорого стоил билет, надо было платить и за обучение. Вдобавок у брата впереди был ещё целый год учёбы, а лет ему было уже семнадцать. Тогда сестры матери решили поддержать племянника и собрать необходимые деньги — родственная шапка была пущена по кругу. Тем временем ему пришлось поднапрячься, сдать выпускные экзамены экстерном. Свой аттестат зрелости он получил на год раньше одноклассников.
И вот закончилась одна жизнь и началась другая. Но совсем не та, о которой все мечтали. Наступило первое сентября 1939 года — Германия начала оккупацию Польши.
Милка
А вы не можете одновременно есть и разговаривать?
Авигдор
А я уже съел!
Милка
Ты-то съел, а у Эвы полная тарелка!
Эва
Расскажите, как вы встретились после стольких лет. Сколько лет вы не виделись?
Авигдор
Восемнадцать лет, с сорок первого по пятьдесят девятый. Встретились? Да, встретились… Я был в порту с самого утра. Специально я поехал один. Милка тогда должна была вот-вот родить Ноэми, Шуламита совсем маленькая. Рут просилась его встречать, но я ей велел смотреть за мамой. Она старшая, ей было восемь. Но мне хотелось, чтобы наша первая встреча была вот такая — с глазу на глаз. Честно говоря, я не был в себе уверен — вдруг заплачу? Мы уже давно переписывались, с 46-го года, и многое рассказали друг другу в письмах. Брат тогда даже не знал, что родители погибли ещё в 43-м. Мне многое было странно: почему он, приехав в Польшу, не начал сразу их разыскивать? Не понимаю. Он, конечно, считал, что их нет в живых, а если и выжили, то будут его отговаривать от этого его католичества. А у него было принятое решение. И он даже не попытался их искать. Странный ход мыслей. Он и меня стал разыскивать только через год. Наш приятель тогда уже разузнал, где он находится, пытался его оттуда забрать. Ничего не получилось. А потом? Я не ехал в Польшу. Не хотел. А он просто не мог приехать в Израиль погостить. Монахом быть — хуже солдата. У солдат хоть отпуск или срок службы. А что касается Даниэля, не было у него никакого срока службы. Бежал, бежал со своим крестом… Даже вспоминать не хочу. Потом покажу кладбище, это особая история.
В общем, я стою и жду парохода. Встречающих не так много, в те времена евреи уже на самолёте прилетали. Редко кто морем.
Пароход подплыл — из Неаполя. А я уже вижу, что среди встречающих один стоит в сутане, — я сразу догадался, что это брата встречают. Наконец мостик кинули, и пошёл народ — туристы, конечно. Я его все не вижу. Потом появляется — брат мой! В сутане. С крестом. Я ведь ничего другого не ждал, я ведь уже тринадцать лет знал, что он монах. Но все равно — не верю. Брат меня не сразу заметил. Ищет в толпе встречающих — к нему идёт уже тот монах. Тут я бегом — к брату, чтобы опередить. Он подошёл к этому, что его встречал, что-то они там поговорили, и, вижу, брат ко мне оборачивается.
— Я у тебя на эту ночь останусь переночевать, а утром поеду в монастырь… — говорит. Обнялись мы — о, кровь моя! Запах родной, все тот же запах человека. Он с бородкой — таким я его не видел! Ему девятнадцать лет было, когда мы расстались, а тут — взрослый мужчина. И ещё мне показалось, что он такой красивый стал. Ну что ты смеёшься, Эва? Я, конечно, заплакал. Думаю, хорошо, что жену не взял. Дурак, я думаю, какой я дурак! Пусть будет хоть священник, хоть черт — чего я к нему цепляюсь?
1 2 3 4 5 6 7 8
Жизнь у семьи была очень трудная. Мать постоянно крутилась по хозяйству и в корчме. Потом отец купил лавку — корчма ему была не по душе. Эта лавочка оказалась первой в ряду его коммерческих неудач. Все начинания проваливались, но первые годы мать, вероятно, ещё питала какие-то иллюзии относительно деловых способностей мужа. Потом стало ясно, что единственное, в чём он преуспевал, были долги. В те годы мы отца обожали и проводили с ним много времени. У него было военно-романтическое прошлое, он постоянно рассказывал о службе в армии. Это была одна из лучших ролей его жизни — солдатская. Немецкая военная машина представлялась ему верхом совершенства, и он держал перед нами, малышами, восторженные речи о Бисмарке и о Клаузевице. Он так и не увидел сокрушительного краха немецкого милитаризма, поскольку был перемолот этим совершенным механизмом вместе с шестью миллионами своих единоверцев. Кажется, он так и не успел расстаться с последней иллюзией — о превосходстве немецкой культуры в мире. Он читал Гёте и обожал Моцарта.
Теперь, когда я сам давно уже перешагнул тот возраст, в котором родители погибли в концлагерях, я гораздо лучше понимаю их трогательные и нервозные отношения. Отец принадлежал к тому типу, который Шолом-Алейхем определил как «человек воздуха». Сотни идей роились у него в голове, но ни одно из его начинаний не приносило успеха. Он строил воздушные замки, которые один за другим рушились, и он при этом впадал в истерику, малодушничал. У матери был твёрдый характер, и между родителями постоянно возникали конфликты. Отец требовал, чтобы она его выручала, одалживая деньги у более богатых соседей или у её сестёр. Они действительно иногда помогали ему выпутаться из сложных положений. Родители часто ссорились, но при всём при том они были дружной парой, их бурные ссоры сменялись примирениями, и, думаю, мать жалела отца.
Мы так ничего не узнали о том, как закончили они свою жизнь. В лагере смерти. Это определённо.
Эва
Когда вы расстались с родителями?
Авигдор
Третьего сентября 1939 года. Мы расстались на дороге, забитой толпами беженцев. Все предчувствовали, что это расставание навсегда. Дитеру было семнадцать, а мне пятнадцать. И нам тоже предстояло расставание — почти на двадцать лет. Старшего брата я обожал: никогда не было у нас ни тени соперничества. Может быть потому, что он всегда относился ко мне как старший к младшему: играл со мной, заботился, оберегал. Хотя разница в возрасте между нами около двух лет, в школу нас отдали одновременно. Да и что это была за школа — польская, для крестьянских детей. В одном помещении сидели ребятишки всех возрастов. Уровень образования был более чем скромным, но чтению и письму учили. Религиозного воспитания мы не получали — хедера в то время в деревне уже не было: во всей округе насчитывалось не более двух десятков еврейских семей. Детей было мало. Но ещё оставались еврейское кладбище и синагога. Теперь, я знаю, ничего этого нет.
Эва
Вы туда ездили?
Авигдор
А что мне там делать? Даже могил нет. Детство — оно и есть детство: речка, лес, игры. Жизнь взрослых была очень тяжёлая — послевоенный кризис.
Эва
А что вы помните из тех лет?
Авигдор
Время переселений. Тогда все — и поляки, и евреи — переселялись в города. Деревни пустели. Началась большая еврейская эмиграция: более прагматичные уезжали в Америку, другие, увлечённые сионизмом, в Палестину. Но нашей семьи это почти и не касалось: мать держалась за свою корчму, как будто это был родовой дворец.
У матери были две великие идеи — сохранить свою собственность, корчму, и дать нам образование. К тому же было видно, что у Дитера большие способности. Они очень рано проявились. В детстве мы были очень похожи, совсем как близнецы, но брат отличался от меня большими талантами. Мне никогда не казалось это обидным, тем более что и у меня было своё небольшое дарование — хорошие руки, и мне гораздо лучше удавалась всякая работа — и по дереву, и по железу. Видишь, и здесь, в Израиле, хотя высшего образования не получил, я всегда заведовал всей сельскохозяйственной техникой. И до сих пор, когда что-нибудь ломается, бегут ко мне. Несмотря на то, что я уже пенсионер. Но я здесь все знаю, я в этом мошаве с первого дня.
Эва
Мошав — то же самое, что киббуц?
Авигдор
Мошав — это объединение собственников земельных участков, а в киббуце — полный социализм, все обобществлено, как было в советских колхозах. Не перебивай, я забыл, на чём остановился… Да, про Дитера… Хотя мы здесь давно уже забыли его немецкое имя — Даниэль и Даниэль… В общем, когда ему исполнилось семь лет, его забрала к себе тётка в соседний городок, чтобы он мог ходить в хорошую еврейскую школу.
Школа эта была исключительной — в Восточной Польше ничего подобного не существовало. Это был последний образец австро-венгерского педагогического учреждения. Во-первых, школа была светского, а не религиозного характера, во-вторых, преподавание велось на немецком языке. Собственно говоря, еврейской она считалась по той причине, что содержалась эта школа евреями, и большинство преподавателей были евреями.
В те времена было исключительно важным, на каком языке велось преподавание. Немецкое образование ценилось выше польского, не говоря уже о языках идиш или древнееврейском, на которых преподавали в еврейских школах. Несмотря на свои выдающиеся лингвистические способности, Даниэль плохо знал идиш. Видимо, судьба позаботилась… Дело в том, что в его речи абсолютно не было еврейского акцента. Когда же он говорил на иностранных языках, акцент был явственно польским. Даже на иврите, которым он овладел очень быстро, и прекрасно говорил, и читал такие книги, которые я и в руки взять не могу, даже название не смогу прочитать, он говорил с польским акцентом. Не верите — но я говорю лучше. Без акцента.
За четыре года брат окончил начальную школу. Домой его привозили только на лето, зимой он не так уж часто приезжал. Железной дороги тогда не было, сорок вёрст пешком не пойдёшь, а лошади — то отец куда-то уезжал по делам, то отдавал лошадей напарнику. Отец тогда пытался торговать лесом или что-то такое… что тоже не получалось. Когда брат летом приезжал домой, это был для меня праздник. Он так много мне рассказывал. Иногда мне кажется, что нехватки моего образования в какой-то степени восполнялись именно этими беседами. Он умел о сложных вещах говорить очень просто и понятно.
Потом ему опять повезло со школой: его приняли в Государственную школу Йозефа Пилсудского. Она считалась лучшей в городе. Еврейских детей туда принимали. Преподавание велось на польском языке, католики и евреи разделялись только для проведения уроков по религиозным дисциплинам.
Милка
Может быть, вы сделаете перерыв, и я подам обед? У меня уже всё готово.
Авигдор
Да, хорошо. Тебе помочь?
Милка
Не надо мне помогать, просто пересядьте, чтобы я могла постелить скатерть.
вторая кассета……
Эва
О-о, еврейская еда! Бульон с кнейдлех! Шейка!
Милка
А что, в Америке евреи тоже такую еду едят?
Эва
Ну, только в некоторых семьях. У меня есть старшая подруга, она готовит. Я вообще не люблю стряпать.
Авигдор
Как, ты совсем не готовишь?
Эва
Практически нет. У меня муж армянин, он всегда любил стряпать и, когда зовём гостей, он и сейчас сам готовит всякую армянскую еду.
Авигдор
Ну, армянская еда это совсем другое дело, это вроде арабской кухни.
Милка
Кушайте, кушайте!
Эва
Нет, уверяю вас, нет. У них есть турецкие блюда, это правда. Но кухня гораздо более изысканная. Очень вкусная. Но в этой еврейской еде как будто запах дома. Это генетическая память. Я росла в приютах и в детстве никто меня бульонами не кормил…
Авигдор
На чём мы остановились?
Эва
Вы начали рассказывать о школе Пилсудского. Но мне бы хотелось ещё узнать об этой организации «Акива», в которую вы ходили.
Авигдор
Эва, обо всём в своё время. Там, в школе, он научился ещё… это тебе должно быть интересно, потому что потом Даниэлю это умение очень пригодилось. Вот слушай…
Евреи в школе были, конечно, в меньшинстве, но брату моему повезло, потому что он учился в одном классе с нашим кузеном. Отношение к евреям в классе было вполне нормальным. Возможно, что это моё личное заблуждение, но мне всегда казалось, что антисемитизм находится в обратной зависимости от культурного и интеллектуального уровня. В группе, где учился брат, были дети из самых культурных польских семей города. Так или иначе, ни ему, ни его двоюродному брату не приходилось драться, защищая своё достоинство. Даниэль вообще не дрался — это было не в его характере. Честно говоря, я тоже не особенно замечал проявления антисемитизма, хотя я-то учился в профессиональной школе, вроде ремесленного училища, и там ребята были попроще.
Думаю, в первый раз Даниэль столкнулся с антисемитизмом, когда его не приняли в группу скаутов. Он тогда очень переживал. Я до сих пор не знаю, это были такие общие правила в скаутской организации или просто руководитель не захотел принимать еврейского мальчика, но Даниэлю отказали. Это был удар. Вообще-то у него было много приятелей среди поляков. Не могу сказать, чтобы особенно близкие.
Зато один его польский приятель, сын польского офицера-кавалериста, сам того не ведая, сослужил ему хорошую службу. Это как раз та история, которую я хотел рассказать. Отец этого паренька — фамилию его я забыл — был полковник польской армии, он держал манеж, и в этом манеже Даниэль вместе со своими одноклассниками дважды в неделю занимался верховой ездой. Занятие это, сугубо не еврейское, чрезвычайно нравилось Даниэлю, и он несколько лет практиковался в этом аристократическом спорте. Он стал хорошим наездником, и потом, через несколько лет, это уменье, может быть, спасло ему жизнь.
Летом, перед последним классом, Даниэль вернулся домой на каникулы, и в тот год мы особенно сблизились. Разница в возрасте совсем перестала ощущаться. У нас появились новые общие интересы, а в семейных разговорах возникла новая тема — Палестина. Мы вступили в «Акиву», молодёжную сионистскую организацию, почти каждый вечер ходили в кружок. Всё было почти как у скаутов: тот же спорт, походы, ночёвки на природе, воспитание выносливости, верности. Но разница была в том, что «Акива» была еврейская организация — и политическая, и общеобразовательная. Нас обучали ивриту, еврейской истории и традиции. Сионизм в «Акиве» был нерелигиозным: иудаизм их не интересовал. Нам предлагали еврейскую традицию, то есть образ жизни и принципы нравственного поведения, а в качестве философской базы — альтруизм, пацифизм и терпимость, презрение к наживе: вещи незамысловатые, но очень привлекательные. Это стало для нас философией жизни. Во всяком случае, ни шовинизма, ни антикоммунизма в «Акиве» не было. В сионизме присутствовала сильная социалистическая тенденция, она и по сей день в Израиле чувствуется. Я не случайно оказался в мошаве, мне нравилась эта идея — еврей, который осваивает землю и живёт плодами своих рук. Я здесь живу с моего переселения в Израиль, с 1941 года. Сейчас молодёжь сюда не затащишь. Мои дети и слышать не хотели, чтобы остаться жить здесь. Как подрастали, так и уезжали. А младший — сын Алон — тот вообще в шестнадцать лет ушёл из дому.
«Акива» стала для нас вторым домом. Мы с братом уходили утром, возвращались вечером. Мы переживали новое чувство — мы стали частью группы, объединённой общими ценностями. Наверное, наши религиозные сверстники испытывали единение с другими через богослужение, но нас это не коснулось. Хотя в положенном возрасте, в тринадцать лет, мы проходили бар-мицву, — ты хоть знаешь, что это такое? — экзамен и праздник совершеннолетия. Но это не произвело ни на меня, ни на брата большого впечатления. Просто так было принято. Мать хотела, чтобы мы не выходили из традиции.
Занятия в «Акиве» расширили культурный кругозор. Теперь уже представления родителей о жизни казались нам провинциальными — у них были только заботы о хлебе насущном. Носителями высших ценностей казались нам наши учителя.
Мы с братом мечтали о переселении в Палестину, а у родителей эта идея не вызывала особого энтузиазма. Они чувствовали себя уже по возрасту непригодными для такого героического деяния, как освоение новых земель. Да мы и сами понимали, что родители слишком стары для таких перемен, а оставлять их одних, без поддержки на старости лет, мы не хотели. Кроме того, не было денег. В те времена британские власти разрешали еврейскую иммиграцию в рамках годовой квоты, но требовали от въезжающих в подмандатную территорию денежного залога. Молодёжь до восемнадцати лет получала сертификат бесплатно, так что для нас с братом двери были открыты.
В 1938 году возник такой проект, что один из нас уедет, другой останется с родителями. Среди разных вариантов отъезда обсуждалось поступление Даниэля в Иерусалимский университет. Принимая во внимание его замечательные успехи, мысль была неплохая. Но тоже требовала финансовых вложений. Хотя сертификаты для молодёжи до 18 лет были бесплатными, но дорого стоил билет, надо было платить и за обучение. Вдобавок у брата впереди был ещё целый год учёбы, а лет ему было уже семнадцать. Тогда сестры матери решили поддержать племянника и собрать необходимые деньги — родственная шапка была пущена по кругу. Тем временем ему пришлось поднапрячься, сдать выпускные экзамены экстерном. Свой аттестат зрелости он получил на год раньше одноклассников.
И вот закончилась одна жизнь и началась другая. Но совсем не та, о которой все мечтали. Наступило первое сентября 1939 года — Германия начала оккупацию Польши.
Милка
А вы не можете одновременно есть и разговаривать?
Авигдор
А я уже съел!
Милка
Ты-то съел, а у Эвы полная тарелка!
Эва
Расскажите, как вы встретились после стольких лет. Сколько лет вы не виделись?
Авигдор
Восемнадцать лет, с сорок первого по пятьдесят девятый. Встретились? Да, встретились… Я был в порту с самого утра. Специально я поехал один. Милка тогда должна была вот-вот родить Ноэми, Шуламита совсем маленькая. Рут просилась его встречать, но я ей велел смотреть за мамой. Она старшая, ей было восемь. Но мне хотелось, чтобы наша первая встреча была вот такая — с глазу на глаз. Честно говоря, я не был в себе уверен — вдруг заплачу? Мы уже давно переписывались, с 46-го года, и многое рассказали друг другу в письмах. Брат тогда даже не знал, что родители погибли ещё в 43-м. Мне многое было странно: почему он, приехав в Польшу, не начал сразу их разыскивать? Не понимаю. Он, конечно, считал, что их нет в живых, а если и выжили, то будут его отговаривать от этого его католичества. А у него было принятое решение. И он даже не попытался их искать. Странный ход мыслей. Он и меня стал разыскивать только через год. Наш приятель тогда уже разузнал, где он находится, пытался его оттуда забрать. Ничего не получилось. А потом? Я не ехал в Польшу. Не хотел. А он просто не мог приехать в Израиль погостить. Монахом быть — хуже солдата. У солдат хоть отпуск или срок службы. А что касается Даниэля, не было у него никакого срока службы. Бежал, бежал со своим крестом… Даже вспоминать не хочу. Потом покажу кладбище, это особая история.
В общем, я стою и жду парохода. Встречающих не так много, в те времена евреи уже на самолёте прилетали. Редко кто морем.
Пароход подплыл — из Неаполя. А я уже вижу, что среди встречающих один стоит в сутане, — я сразу догадался, что это брата встречают. Наконец мостик кинули, и пошёл народ — туристы, конечно. Я его все не вижу. Потом появляется — брат мой! В сутане. С крестом. Я ведь ничего другого не ждал, я ведь уже тринадцать лет знал, что он монах. Но все равно — не верю. Брат меня не сразу заметил. Ищет в толпе встречающих — к нему идёт уже тот монах. Тут я бегом — к брату, чтобы опередить. Он подошёл к этому, что его встречал, что-то они там поговорили, и, вижу, брат ко мне оборачивается.
— Я у тебя на эту ночь останусь переночевать, а утром поеду в монастырь… — говорит. Обнялись мы — о, кровь моя! Запах родной, все тот же запах человека. Он с бородкой — таким я его не видел! Ему девятнадцать лет было, когда мы расстались, а тут — взрослый мужчина. И ещё мне показалось, что он такой красивый стал. Ну что ты смеёшься, Эва? Я, конечно, заплакал. Думаю, хорошо, что жену не взял. Дурак, я думаю, какой я дурак! Пусть будет хоть священник, хоть черт — чего я к нему цепляюсь?
1 2 3 4 5 6 7 8