когда тебе никто не нужен и ты совершенно самодостаточен, окружающих охватывает бессознательное желание пробиться сквозь твой панцирь, привлечь твое внимание. Так уж устроены люди. По крайней мере, большинство.
На письма, полные излияний и откровений, Лекс отвечал коротко, сухо. Должно быть, именно это и побуждало юного Низи писать еще более цветисто. Сыну императора, привыкшему ко всеобщему раболепству, подобное к себе отношение было внове. Конец переписке положила только война.
* * *
— Ты прав, Альфред, — признал Лекс. — Идея недурна. Низи, конечно, не откажет старому приятелю в столь патриотической просьбе. А в Севастополе вряд ли посмеют отказать такому рекомендатору.
Великий князь Николай, брат нового императора, стал одним из влиятельнейших людей России: членом Государственного Совета и — что в данном случае имело особенную важность — инженерным генерал-инспектором, то есть начальником всего инженерного корпуса империи.
— Тогда не будем терять времени. — Лансфорд допил кларет и поднялся. — Завтра ты отплываешь, а я еще должен тебя подготовить.
По железной дороге, проложенной от Балаклавы к главной квартире, они добрались до штаба, где Бланк получил деньги, необходимые бумаги и подробные инструкции.
Ночью бывшие итонцы отправились на передовую, в район Френчменз-Хилл, и Лекс увидел, как происходит сеанс тайной световой связи.
С русской стороны кто-то помигивал фонарем: то коротко, то длинно.
— Шифр, обозначающий буквы, содержится в инструкции номер четыре, — сказал лорд Альфред. — У каждого агента свой собственный код. Места, удобные для семафорных целей, обозначены на карте, которую ты внимательно изучишь в дороге, а потом сожжешь. Это всё точки, откуда можно сигналить, не опасаясь быть замеченным русскими: развалины, заросли и прочее.
— Кто тот человек? — спросил Бланк, наблюдая за крошечными вспышками. — Что он сообщает?
— Кто это у нас? — обратился Лансфорд к сопровождающему, лицо которого было почти неразличимо в темноте.
Свой вопрос лорд Альфред задал по-русски, а Лексу пояснил, вновь перейдя на английский:
— Мой помощник из перебежчиков, поляк. Отвечает за прием и передачу световых шифрограмм. Английского не знает, приходится разговаривать с ним на моем паршивом русском. Я начал учить его прошлой осенью.
— Это одиннадцатый, — ответил поляк, почтительно дождавшись, когда начальник договорит. — Я всё записал.
— И что он доносит? — спросил Лекс, тоже переходя на русский.
— …Затрудняюсь сказать. — Кажется, перебежчик не ожидал, что спутник Лансфорда, британский офицер, тоже говорит на русском, да еще так чисто. — Кодов мне знать не полагается. Принимаю и записываю вслепую… А вы тоже с той стороны? Перебежали?
Бланк оставил вопрос без ответа.
— Покажите пальцем, где находятся остальные пункты, предусмотренные для семафорной связи. Хотя бы примерно. Я после соотнесу с картой.
* * *
На рассвете он отплыл пароходом в Варну. Дорога до Петербурга — специальным конвоем до австрийской границы, потом почтовыми и железной дорогой до Балтийского моря, оттуда снова пароходом — заняла две недели.
В Петербурге Низи принял давнего знакомца без проволочки — получив городскую телеграмму, немедленно прислал в гостиницу экипаж.
Царевич сильно изменился. Открытости поубавилось, наивность исчезла вовсе, и держался он не без важности.
Его высочество был очень рад, однако Лекс быстро понял, что радость эта не сентиментального свойства и вызвана не столько встречей, сколько желанием продемонстрировать Бланку, каких высот достиг прежний юнец, искавший дружбы своего дрезденского корреспондента.
Мундир на Николае был генеральский, на груди белел георгиевский крест, полученный в сражении под Севастополем, — великий князь наведывался в осажденный город дважды. Это был повод для гордости посущественней, чем беготня по саду за карбонарием. В сущности, молодому человеку было чем порисоваться перед старым приятелем.
Лекс выслушал красочный рассказ про Инкерманский бой (в котором он тоже участвовал, но с другой стороны), повосхищался подвигами Низи. Очевидно, недостаточно. Испытующе посмотрев на немногословного собеседника, великий князь загадочно улыбнулся.
— Однако главное деяние, за которое отечество должно быть мне благодарно, орденом не отмечено. Говорю только вам, как человеку, умеющему хранить секреты. Известно ли вам, как лишился своего поста всемогущий князь Меншиков, чуть не погубивший Севастополь?
— Да. Я читал в газетах, что покойный император в феврале велел его светлости покинуть главнокомандование по причине резкого ухудшения здоровья.
— Как бы не так! — Глаза царевича блеснули торжеством. — Это я, насмотревшись на причуды светлейшего, взял на себя смелость написать отцу конфиденциальное письмо. Батюшка внял моему совету, и несокрушимый Меншиков рухнул! Теперь, при мудром Горчакове, наши дела пошли много лучше.
Лекс мысленно пометил себе вписать это примечательное сведение в отчет, который уйдет Лансфорду с курьером для передачи из Стокгольма по телеграфу.
Свою просьбу Бланк изложил с самым почтительным видом, зная, как это понравится великому князю. Мол, нет более сил отсиживаться в Германии, когда отечество изнемогает в борьбе с объединенной Европой. Поэтому-де он специально прошел курс военно-саперного дела и желал бы применить свои знания в осажденном Севастополе. «Ежели, конечно, ваше высочество сможет оказать протекцию в таком трудном деле и ежели есть шанс, что ваша рекомендация будет севастопольским начальством акцептирована», — присовокупил Лекс как бы с сомнением.
Низи довольно рассмеялся.
— Ах, Александр Денисович, мало же вы придаете мне важности. А я не тот, что прежде. Моя рекомендация будет воспринята как приказ. Со своей стороны, я счастлив расплатиться за дрезденскую историю и даже вдвойне счастлив, поскольку порыв ваш патриотичен, а хороших инженеров в Севастополе недостает. Однако учтите. — Он шутливо погрозил пальцем. — Теперь вы будете служить по моему ведомству и находиться в моем подчинении.
Молчаливо склонившись, Лекс приложил руку к груди. Всё шло по плану, всё устраивалось наилучшим образом.
Царевич тут же написал собственноручное письмо инженерному начальнику Севастопольской обороны прославленному Тотлебену и скрепил бумагу личной печатью.
— Когда намерены ехать?
— Нынче же.
Хитро прищурившись, Низи сказал:
— Подождите-ка до завтра. Я добуду для вас одну штуку, которая очень пригодится в дороге.
Утром следующего дня адъютант доставил от его высочества бумагу, подписанную князем Орловым — начальником Третьего отделения, шефом Жандармского корпуса. В письме говорилось, что барон Александр Денисович Бланк следует по секретному делу сугубой важности, в связи с чем всякому представителю власти предписывается не чинить вышеозначенному лицу ни малейших препятствий, но оказывать всяческое содействие, а при недостаточной ревностности быть готову понести суровую ответственность.
Эта охранная грамота, эта волшебная палочка не раз выручала Лекса по пути через немытую страну рабов, страну господ, где всё по-прежнему трепетало перед «мундирами голубыми», а сами эти мундиры склонялись перед грозной петербургской бумагой — как это случилось и на станции в Дуванкое.
Чудесный документ, не имевший срока годности, Лекс намеревался сохранить и на будущее. Очень возможно, что после падения Севастополя придется остаться в России. В стране могут наступить очень интересные времена.
Но про это пока думать было рано. Сначала еще нужно сделать так, чтоб Севастополь пал.
Доехав по железной дороге до Москвы, Бланк купил там лошадей и всё необходимое для дороги. Широким, но паршивым, истинно российским шоссе добрался до Екатеринослава, откуда начинался Крымский почтовый тракт, совсем уж разбитый бесчисленными обозами.
И вот цель близка. До Севастополя от Дуванкоя было рукой подать, однако со станции Бланк двинулся не к осажденному городу, а в сторону, по долине реки Бельбек, к хутору помещика Сарандинаки, где квартировал генерал Тотлебен.
Весь путь из Балаклавы, напоминающий своей конфигурацией замкнувшееся кольцо, занял двадцать пять дней. По прямой, через горы, если б не позиции противоборствующих армий, этот маршрут можно было бы проделать за три часа.
* * *
— Не могу вам передать, дорогой Александр Денисович, до какой степени растроган я заботою его императорского высочества о состоянии моего здоровья.
Удивительно, что при произнесении этой скучной фразы в выпуклых, немного водянистых глазах Тотлебена выступили слезы. Кажется, генерал действительно был растроган.
Он бережно отложил письмо и промокнул ресницы платком, в который еще и высморкался, совершенно не смущаясь своей чувствительности.
Инженерный начальник, которого после гибели адмирала Нахимова в России именовали не иначе как «душой обороны» (русские ведь никак не могут без души), сидел в кресле, укутанный пледом, хоть погода была теплая и даже жаркая; одна нога, замотанная в бинты, лежала на табуретке.
Эдуард Иванович был ранен пулей французкого снайпера три или четыре недели назад, едва не умер от воспаления и теперь был еще очень слаб. Нога заживала плохо, генерала мучили боли, любое движение вызывало страдание. Не то что выезжать на позиции, но даже доковылять до крыльца Тотлебен был не в состоянии.
Глядя на жалкое состояние, в котором находился военачальник, Лекс не мог взять в толк, как может столь нездоровый человек руководить фортификационными работами и почему никого не назначат его заместить.
Связной от лорда Альфреда ждал Бланка в Симферополе. Из секретной депеши Лекс и узнал о ранении генерала, на чье покровительство рассчитывал. В письме также сообщалось, что Тотлебен вывезен из обстреливаемого города в долину Бельбека, в покойное место. «Молю Бога, чтоб сей джентльмен дожил до твоего прибытия и успел пристроить тебя на хорошую должность», — писал Лансфорд в своей шутливой манере, однако сквозь легкость тона проскальзывала тревога.
Молитва была услышана: умирать Тотлебен, кажется, не собирался. Он был слаб, бледен, изможден, но Лекс застал его сидящим над картой укреплений, с циркулем в руках. Эдуард Иванович работал.
Еще год назад этот человек был мелкой сошкой, безвестным инженерным подполковником, а сейчас его имя гремело на весь мир, причем в России Тотлебена называли «ангелом-хранителем» Севастополя, а в Европе — «злым гением». Колдовским чутьем он предугадывал пункты, по которым союзники намеревались нанести очередной удар; фортификационные решения Тотлебена были парадоксальны, саперная фантазия неиссякаема. Он не только придумал и организовал сухопотную оборону беззащитного города, но еще и произвел переворот в военно-инженерной науке, доказав, что обычная глина с песком дают куда лучшую защиту, чем камень или кирпич. Благодаря Тотлебену город уподобился бессмертному Фениксу: испепеляющий огонь невиданных в истории бомбардировок был Севастополю нипочем, всякий раз он восставал из праха таким же неприступным.
Пока генерал читал письмо Низи, благоговейно шевеля губами, Лекс составил о своем предположительном покровителе первое впечатление. Оно получилось неожиданным.
Бланк ожидал увидеть человека скромного, возможно, чудаковатого или даже слегка нелепого — какими обыкновенно воображают технических гениев. Тотлебен же, за вычетом бинтов, оказался франт: выглаженный сюртук, свежайшая сорочка, височки тщательно подвиты а-ля царь Николай, редкие волосы на ранней проплешине уложены искусным зачесом. В помещении царил идеальный порядок, даже на письменном столе справочники, схемы, чертежные инструметы были разложены, словно по нитке.
Особенный интерес представляла тонкая игра выражений, что сменялись на осунувшемся лице героя в процессе чтения: сосредоточенная погруженность, торжественность, умиление. И мимолетные взгляды на петербургского посланца — замечает ли, с каким глубоким чувством изучается августейшая эпистола.
«Далеко пойдет, — подумал Лекс. — Сочетание гениальности с политичностью — чтоб и дело хорошо исполнять, и перед начальством стелиться — это встретишь нечасто».
Растроганно высморкавшись, генерал вдруг перешел на немецкий.
— О мой Бог, до чего мне осточертел этот райский уголок! Если б вы только это знали, милый барон! Всё мое существо рвется туда, туда! — Генерал показал в южную сторону, где, в десятке верст, располагался Севастополь. — Но доктора, увы, не обнадеживают. Малейшее нарушение режима чревато потерей ноги и даже смертью… Его императорское высочество пишет, что вы получили инженерное образование в Германии. Где же именно?
«Он принимает меня за германца — из-за фамилии, — догадался Лекс. — Потому и заговорил на немецком». Немцем был отдаленный предок Бланков, приехавший в Россию в петровские времена, однако семья давным-давно обрусела и своим родным языком Лекс почитал русский. Точно так же, без малейшего иностранного акцента, изъяснялся он на английском и французском. Его принимали за местного уроженца и в Англии, называя «мистером Блэнком», и во Франции, где он превращался в «мсье Блана», а в Германии «герр Бланк» или «герр барон» звучало тем более автохтонно — нет, по-русски это называется «автентично».
Услышав ответ на превосходном хохдойче, Эдуард Иванович, чей остзейский диалект звучал несколько провинциально, снова перешел на русский — и с «барона» на «Александра Денисовича». Этот господин явно не любил невыигрышно смотреться даже в мелочах.
Но небрежная ловкость, с которой генерал проэкзаменовал собеседника, вызывала уважение. Оставаясь в рамках светского разговора, как бы между делом, Тотлебен задал несколько вроде бы случайных, а на самом деле ключевых вопросов, дающих ясное представление о военно-инженерной опытности великокняжеского протеже. После девяти месяцев бастионно-окопной войны Лекс, конечно же, выдержал эту осторожную проверку без труда.
— Вот что значит настоящее германское образование! — воскликнул довольный Тотлебен. — Даже гражданскому инженеру дать столь капитальную подготовку в саперном деле! Теперь я буду еще более высокого мнения о Дрезденской академии.
Следующая фраза свидетельствовала о том, что Эдуард Иванович окончательно уверился в немецком происхождении молодого инженера:
— И они еще ворчат, что я со всех сторон окружил себя «немчурой»! Да что б я делал без моих Гарднера и Геннериха? Если б нашелся хоть один Иванов или Петров такого же уровня знаний, я взял бы русака с дорогою душой! Но ведь нету толковых, ни одного!
«Думает, что мне приятно это слышать, — подумал Лекс. — Собаке дворника, чтоб ласкова была… А насчет отсутствия толковых Петровых-Ивановых что-то сомнительно. Вероятно, герр генерал нарочно не дает выдвинуться инженеру с русской фамилией. На что Тотлебену конкурент? В славянофильской империи Петров или Иванов будет принят на ура и, пожалуй, затмит курляндского Эдуарда Ивановича. На немецкое засилье в Петербурге и Москве морщатся. Стало быть, очень кстати, что я — Бланк».
С инженерной темы генерал повернул на столичную. Подробно, всё с той же умильной улыбкой, принялся расспрашивать о Николае Николаевиче, о государе, о дворцовых новостях. Понятно: прощупывает, до какой степени молодой человек вхож в высшие сферы. К сожалению, рассказать было нечего, а признаваться в своей отдаленности от петербургского света вряд ли стоило. Поэтому Лекс отвечал скупо.
Оказалось — правильно сделал. Именно эта лаконичность произвела на Тотлебена самое сильное впечатление. Он привык к тому, что столичные гости хвастают связями и знакомствами, а коли человек с таким рекомендационным письмом уклончив в ответах, то значит, ему самоутверждаться не нужно.
Проницательно сощурившись, Эдуард Иванович умолк и про жизнь в эмпиреях более не спрашивал.
— Между нами говоря, — сказал он доверительно, после паузы, — все севастопольцы не устают благодарить великого князя за избавление от Меншикова.
— Его высочеству это известно, — обронил Лекс с непроницаемым лицом, однако развивать тему не стал.
Возможно, именно эта реплика окончательно разрешила сомнения генерала.
— Мой августейший начальник просит — а вернее, приказывает, ибо просьба его высочества равносильна распоряжению — приискать вам место, достойное вашего патриотического порыва…
Тотлебен значительно покашлял, а Лекс внутренне напрягся. Сейчас всё решится! Как бы получить назначение на Корабельную сторону, чтоб оказаться напротив английских позиций?
— Черт их всех подери! — Эдуард Иванович отчаянно махнул рукой — и поморщился, резкое движение отдалось болью. — Возьму к себе в штаб еще одного немца!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
На письма, полные излияний и откровений, Лекс отвечал коротко, сухо. Должно быть, именно это и побуждало юного Низи писать еще более цветисто. Сыну императора, привыкшему ко всеобщему раболепству, подобное к себе отношение было внове. Конец переписке положила только война.
* * *
— Ты прав, Альфред, — признал Лекс. — Идея недурна. Низи, конечно, не откажет старому приятелю в столь патриотической просьбе. А в Севастополе вряд ли посмеют отказать такому рекомендатору.
Великий князь Николай, брат нового императора, стал одним из влиятельнейших людей России: членом Государственного Совета и — что в данном случае имело особенную важность — инженерным генерал-инспектором, то есть начальником всего инженерного корпуса империи.
— Тогда не будем терять времени. — Лансфорд допил кларет и поднялся. — Завтра ты отплываешь, а я еще должен тебя подготовить.
По железной дороге, проложенной от Балаклавы к главной квартире, они добрались до штаба, где Бланк получил деньги, необходимые бумаги и подробные инструкции.
Ночью бывшие итонцы отправились на передовую, в район Френчменз-Хилл, и Лекс увидел, как происходит сеанс тайной световой связи.
С русской стороны кто-то помигивал фонарем: то коротко, то длинно.
— Шифр, обозначающий буквы, содержится в инструкции номер четыре, — сказал лорд Альфред. — У каждого агента свой собственный код. Места, удобные для семафорных целей, обозначены на карте, которую ты внимательно изучишь в дороге, а потом сожжешь. Это всё точки, откуда можно сигналить, не опасаясь быть замеченным русскими: развалины, заросли и прочее.
— Кто тот человек? — спросил Бланк, наблюдая за крошечными вспышками. — Что он сообщает?
— Кто это у нас? — обратился Лансфорд к сопровождающему, лицо которого было почти неразличимо в темноте.
Свой вопрос лорд Альфред задал по-русски, а Лексу пояснил, вновь перейдя на английский:
— Мой помощник из перебежчиков, поляк. Отвечает за прием и передачу световых шифрограмм. Английского не знает, приходится разговаривать с ним на моем паршивом русском. Я начал учить его прошлой осенью.
— Это одиннадцатый, — ответил поляк, почтительно дождавшись, когда начальник договорит. — Я всё записал.
— И что он доносит? — спросил Лекс, тоже переходя на русский.
— …Затрудняюсь сказать. — Кажется, перебежчик не ожидал, что спутник Лансфорда, британский офицер, тоже говорит на русском, да еще так чисто. — Кодов мне знать не полагается. Принимаю и записываю вслепую… А вы тоже с той стороны? Перебежали?
Бланк оставил вопрос без ответа.
— Покажите пальцем, где находятся остальные пункты, предусмотренные для семафорной связи. Хотя бы примерно. Я после соотнесу с картой.
* * *
На рассвете он отплыл пароходом в Варну. Дорога до Петербурга — специальным конвоем до австрийской границы, потом почтовыми и железной дорогой до Балтийского моря, оттуда снова пароходом — заняла две недели.
В Петербурге Низи принял давнего знакомца без проволочки — получив городскую телеграмму, немедленно прислал в гостиницу экипаж.
Царевич сильно изменился. Открытости поубавилось, наивность исчезла вовсе, и держался он не без важности.
Его высочество был очень рад, однако Лекс быстро понял, что радость эта не сентиментального свойства и вызвана не столько встречей, сколько желанием продемонстрировать Бланку, каких высот достиг прежний юнец, искавший дружбы своего дрезденского корреспондента.
Мундир на Николае был генеральский, на груди белел георгиевский крест, полученный в сражении под Севастополем, — великий князь наведывался в осажденный город дважды. Это был повод для гордости посущественней, чем беготня по саду за карбонарием. В сущности, молодому человеку было чем порисоваться перед старым приятелем.
Лекс выслушал красочный рассказ про Инкерманский бой (в котором он тоже участвовал, но с другой стороны), повосхищался подвигами Низи. Очевидно, недостаточно. Испытующе посмотрев на немногословного собеседника, великий князь загадочно улыбнулся.
— Однако главное деяние, за которое отечество должно быть мне благодарно, орденом не отмечено. Говорю только вам, как человеку, умеющему хранить секреты. Известно ли вам, как лишился своего поста всемогущий князь Меншиков, чуть не погубивший Севастополь?
— Да. Я читал в газетах, что покойный император в феврале велел его светлости покинуть главнокомандование по причине резкого ухудшения здоровья.
— Как бы не так! — Глаза царевича блеснули торжеством. — Это я, насмотревшись на причуды светлейшего, взял на себя смелость написать отцу конфиденциальное письмо. Батюшка внял моему совету, и несокрушимый Меншиков рухнул! Теперь, при мудром Горчакове, наши дела пошли много лучше.
Лекс мысленно пометил себе вписать это примечательное сведение в отчет, который уйдет Лансфорду с курьером для передачи из Стокгольма по телеграфу.
Свою просьбу Бланк изложил с самым почтительным видом, зная, как это понравится великому князю. Мол, нет более сил отсиживаться в Германии, когда отечество изнемогает в борьбе с объединенной Европой. Поэтому-де он специально прошел курс военно-саперного дела и желал бы применить свои знания в осажденном Севастополе. «Ежели, конечно, ваше высочество сможет оказать протекцию в таком трудном деле и ежели есть шанс, что ваша рекомендация будет севастопольским начальством акцептирована», — присовокупил Лекс как бы с сомнением.
Низи довольно рассмеялся.
— Ах, Александр Денисович, мало же вы придаете мне важности. А я не тот, что прежде. Моя рекомендация будет воспринята как приказ. Со своей стороны, я счастлив расплатиться за дрезденскую историю и даже вдвойне счастлив, поскольку порыв ваш патриотичен, а хороших инженеров в Севастополе недостает. Однако учтите. — Он шутливо погрозил пальцем. — Теперь вы будете служить по моему ведомству и находиться в моем подчинении.
Молчаливо склонившись, Лекс приложил руку к груди. Всё шло по плану, всё устраивалось наилучшим образом.
Царевич тут же написал собственноручное письмо инженерному начальнику Севастопольской обороны прославленному Тотлебену и скрепил бумагу личной печатью.
— Когда намерены ехать?
— Нынче же.
Хитро прищурившись, Низи сказал:
— Подождите-ка до завтра. Я добуду для вас одну штуку, которая очень пригодится в дороге.
Утром следующего дня адъютант доставил от его высочества бумагу, подписанную князем Орловым — начальником Третьего отделения, шефом Жандармского корпуса. В письме говорилось, что барон Александр Денисович Бланк следует по секретному делу сугубой важности, в связи с чем всякому представителю власти предписывается не чинить вышеозначенному лицу ни малейших препятствий, но оказывать всяческое содействие, а при недостаточной ревностности быть готову понести суровую ответственность.
Эта охранная грамота, эта волшебная палочка не раз выручала Лекса по пути через немытую страну рабов, страну господ, где всё по-прежнему трепетало перед «мундирами голубыми», а сами эти мундиры склонялись перед грозной петербургской бумагой — как это случилось и на станции в Дуванкое.
Чудесный документ, не имевший срока годности, Лекс намеревался сохранить и на будущее. Очень возможно, что после падения Севастополя придется остаться в России. В стране могут наступить очень интересные времена.
Но про это пока думать было рано. Сначала еще нужно сделать так, чтоб Севастополь пал.
Доехав по железной дороге до Москвы, Бланк купил там лошадей и всё необходимое для дороги. Широким, но паршивым, истинно российским шоссе добрался до Екатеринослава, откуда начинался Крымский почтовый тракт, совсем уж разбитый бесчисленными обозами.
И вот цель близка. До Севастополя от Дуванкоя было рукой подать, однако со станции Бланк двинулся не к осажденному городу, а в сторону, по долине реки Бельбек, к хутору помещика Сарандинаки, где квартировал генерал Тотлебен.
Весь путь из Балаклавы, напоминающий своей конфигурацией замкнувшееся кольцо, занял двадцать пять дней. По прямой, через горы, если б не позиции противоборствующих армий, этот маршрут можно было бы проделать за три часа.
* * *
— Не могу вам передать, дорогой Александр Денисович, до какой степени растроган я заботою его императорского высочества о состоянии моего здоровья.
Удивительно, что при произнесении этой скучной фразы в выпуклых, немного водянистых глазах Тотлебена выступили слезы. Кажется, генерал действительно был растроган.
Он бережно отложил письмо и промокнул ресницы платком, в который еще и высморкался, совершенно не смущаясь своей чувствительности.
Инженерный начальник, которого после гибели адмирала Нахимова в России именовали не иначе как «душой обороны» (русские ведь никак не могут без души), сидел в кресле, укутанный пледом, хоть погода была теплая и даже жаркая; одна нога, замотанная в бинты, лежала на табуретке.
Эдуард Иванович был ранен пулей французкого снайпера три или четыре недели назад, едва не умер от воспаления и теперь был еще очень слаб. Нога заживала плохо, генерала мучили боли, любое движение вызывало страдание. Не то что выезжать на позиции, но даже доковылять до крыльца Тотлебен был не в состоянии.
Глядя на жалкое состояние, в котором находился военачальник, Лекс не мог взять в толк, как может столь нездоровый человек руководить фортификационными работами и почему никого не назначат его заместить.
Связной от лорда Альфреда ждал Бланка в Симферополе. Из секретной депеши Лекс и узнал о ранении генерала, на чье покровительство рассчитывал. В письме также сообщалось, что Тотлебен вывезен из обстреливаемого города в долину Бельбека, в покойное место. «Молю Бога, чтоб сей джентльмен дожил до твоего прибытия и успел пристроить тебя на хорошую должность», — писал Лансфорд в своей шутливой манере, однако сквозь легкость тона проскальзывала тревога.
Молитва была услышана: умирать Тотлебен, кажется, не собирался. Он был слаб, бледен, изможден, но Лекс застал его сидящим над картой укреплений, с циркулем в руках. Эдуард Иванович работал.
Еще год назад этот человек был мелкой сошкой, безвестным инженерным подполковником, а сейчас его имя гремело на весь мир, причем в России Тотлебена называли «ангелом-хранителем» Севастополя, а в Европе — «злым гением». Колдовским чутьем он предугадывал пункты, по которым союзники намеревались нанести очередной удар; фортификационные решения Тотлебена были парадоксальны, саперная фантазия неиссякаема. Он не только придумал и организовал сухопотную оборону беззащитного города, но еще и произвел переворот в военно-инженерной науке, доказав, что обычная глина с песком дают куда лучшую защиту, чем камень или кирпич. Благодаря Тотлебену город уподобился бессмертному Фениксу: испепеляющий огонь невиданных в истории бомбардировок был Севастополю нипочем, всякий раз он восставал из праха таким же неприступным.
Пока генерал читал письмо Низи, благоговейно шевеля губами, Лекс составил о своем предположительном покровителе первое впечатление. Оно получилось неожиданным.
Бланк ожидал увидеть человека скромного, возможно, чудаковатого или даже слегка нелепого — какими обыкновенно воображают технических гениев. Тотлебен же, за вычетом бинтов, оказался франт: выглаженный сюртук, свежайшая сорочка, височки тщательно подвиты а-ля царь Николай, редкие волосы на ранней проплешине уложены искусным зачесом. В помещении царил идеальный порядок, даже на письменном столе справочники, схемы, чертежные инструметы были разложены, словно по нитке.
Особенный интерес представляла тонкая игра выражений, что сменялись на осунувшемся лице героя в процессе чтения: сосредоточенная погруженность, торжественность, умиление. И мимолетные взгляды на петербургского посланца — замечает ли, с каким глубоким чувством изучается августейшая эпистола.
«Далеко пойдет, — подумал Лекс. — Сочетание гениальности с политичностью — чтоб и дело хорошо исполнять, и перед начальством стелиться — это встретишь нечасто».
Растроганно высморкавшись, генерал вдруг перешел на немецкий.
— О мой Бог, до чего мне осточертел этот райский уголок! Если б вы только это знали, милый барон! Всё мое существо рвется туда, туда! — Генерал показал в южную сторону, где, в десятке верст, располагался Севастополь. — Но доктора, увы, не обнадеживают. Малейшее нарушение режима чревато потерей ноги и даже смертью… Его императорское высочество пишет, что вы получили инженерное образование в Германии. Где же именно?
«Он принимает меня за германца — из-за фамилии, — догадался Лекс. — Потому и заговорил на немецком». Немцем был отдаленный предок Бланков, приехавший в Россию в петровские времена, однако семья давным-давно обрусела и своим родным языком Лекс почитал русский. Точно так же, без малейшего иностранного акцента, изъяснялся он на английском и французском. Его принимали за местного уроженца и в Англии, называя «мистером Блэнком», и во Франции, где он превращался в «мсье Блана», а в Германии «герр Бланк» или «герр барон» звучало тем более автохтонно — нет, по-русски это называется «автентично».
Услышав ответ на превосходном хохдойче, Эдуард Иванович, чей остзейский диалект звучал несколько провинциально, снова перешел на русский — и с «барона» на «Александра Денисовича». Этот господин явно не любил невыигрышно смотреться даже в мелочах.
Но небрежная ловкость, с которой генерал проэкзаменовал собеседника, вызывала уважение. Оставаясь в рамках светского разговора, как бы между делом, Тотлебен задал несколько вроде бы случайных, а на самом деле ключевых вопросов, дающих ясное представление о военно-инженерной опытности великокняжеского протеже. После девяти месяцев бастионно-окопной войны Лекс, конечно же, выдержал эту осторожную проверку без труда.
— Вот что значит настоящее германское образование! — воскликнул довольный Тотлебен. — Даже гражданскому инженеру дать столь капитальную подготовку в саперном деле! Теперь я буду еще более высокого мнения о Дрезденской академии.
Следующая фраза свидетельствовала о том, что Эдуард Иванович окончательно уверился в немецком происхождении молодого инженера:
— И они еще ворчат, что я со всех сторон окружил себя «немчурой»! Да что б я делал без моих Гарднера и Геннериха? Если б нашелся хоть один Иванов или Петров такого же уровня знаний, я взял бы русака с дорогою душой! Но ведь нету толковых, ни одного!
«Думает, что мне приятно это слышать, — подумал Лекс. — Собаке дворника, чтоб ласкова была… А насчет отсутствия толковых Петровых-Ивановых что-то сомнительно. Вероятно, герр генерал нарочно не дает выдвинуться инженеру с русской фамилией. На что Тотлебену конкурент? В славянофильской империи Петров или Иванов будет принят на ура и, пожалуй, затмит курляндского Эдуарда Ивановича. На немецкое засилье в Петербурге и Москве морщатся. Стало быть, очень кстати, что я — Бланк».
С инженерной темы генерал повернул на столичную. Подробно, всё с той же умильной улыбкой, принялся расспрашивать о Николае Николаевиче, о государе, о дворцовых новостях. Понятно: прощупывает, до какой степени молодой человек вхож в высшие сферы. К сожалению, рассказать было нечего, а признаваться в своей отдаленности от петербургского света вряд ли стоило. Поэтому Лекс отвечал скупо.
Оказалось — правильно сделал. Именно эта лаконичность произвела на Тотлебена самое сильное впечатление. Он привык к тому, что столичные гости хвастают связями и знакомствами, а коли человек с таким рекомендационным письмом уклончив в ответах, то значит, ему самоутверждаться не нужно.
Проницательно сощурившись, Эдуард Иванович умолк и про жизнь в эмпиреях более не спрашивал.
— Между нами говоря, — сказал он доверительно, после паузы, — все севастопольцы не устают благодарить великого князя за избавление от Меншикова.
— Его высочеству это известно, — обронил Лекс с непроницаемым лицом, однако развивать тему не стал.
Возможно, именно эта реплика окончательно разрешила сомнения генерала.
— Мой августейший начальник просит — а вернее, приказывает, ибо просьба его высочества равносильна распоряжению — приискать вам место, достойное вашего патриотического порыва…
Тотлебен значительно покашлял, а Лекс внутренне напрягся. Сейчас всё решится! Как бы получить назначение на Корабельную сторону, чтоб оказаться напротив английских позиций?
— Черт их всех подери! — Эдуард Иванович отчаянно махнул рукой — и поморщился, резкое движение отдалось болью. — Возьму к себе в штаб еще одного немца!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41