- Зачем, - спрашивает с усмешкой, - трем человекам ехать два мешка молоть?
Она учила нас предусмотрительности. Мы поняли, что нас легко разоблачить. Хозяйка хорошая - муж на фронте. Просим ее: дайте нам еще мешок, мы разделим зерно на три доли.
Дальше поехали с тремя мешками. В пять часов вечера приезжаем в райцентр Мену. А я уже бывал тут как разведчик. "Вдруг кто-нибудь заметит!" - думаю. Поставили свою лошадь, а сами пошли на мельницу. Один немецкий солдат - у входа, другой - у машинного отделения. Но пропуска не надо, разрешают ходить. Нам интересно машинное отделение взорвать. Мельница двухэтажная, вальцевая, перерабатывает зерно для немецкой комендатуры. Но и крестьянам мелет за четыре килограмма с пуда и одно яйцо.
Мы вошли на мельницу, понюхали муку, немного подкрасились. Особенно Ваня - весь мукой вымазался. Я прошел в машинное отделение. Там работали два немца. Увидев меня, они что-то залопотали. Я вынул из кармана кусок хлеба, стал жевать - вроде не обращаю на них внимания.
В машинное отделение можно пройти, но обратно, если взорвать, - уже не уйдешь. Только один выход - наложить толу в карманы и самому взорваться.
Пошел к своим ребятам, говорю им:
- Если мельницу взрывать, значит, только погибнуть.
Они молчат, думают. Нас уже подозревают. Во дворе один прямо на нас пальцем показал. Решаю:
- Будем уходить, товарищи!
Полкилометра отъехали. У дороги - кустарник. Слышим погоню. Свернули в кустарник. Погоня ближе. Мы автоматы в руки, гранаты по карманам, лошадь бросили к чертовой матери - и бежать.
Им лошадь не интересна. Они стали в нас стрелять. А лошадь Машка идет себе спокойно, хоть бы что. Тут начало темнеть, пошел дождь. Мы уж, верно, с километр пробежали. Стрельба прекратилась. Выскочили на дорогу, залегли в кювет. Что за чудо - идет Машка. Ей по кустам неловко телегу тащить выбралась на проселок. Посмотрели - никого нет. На Машку - и поехали.
От погони удрали, но задание так и не выполнили. Знаете, как это мучительно - ругаешь себя последними словами. Но от этого не легче. Стали думать: что делать?
В селе Забаровке спрашиваем: "Далеко до железной дороги?" Оказывается, в трех километрах отсюда. Идея! Пойдем на дорогу - все ж таки вернемся с результатами.
Метрах в тридцати от моста большая кирпичная будка. Там охрана, как потом узнали - восемнадцать человек. А у самого моста, с обеих сторон, деревянные грибы - под ними часовые. Они меняются через каждые два часа. Мост большой, высоко стоит, Если его удастся взорвать, - прекратится всякое движение.
Мы подобрались к мосту поближе, чтобы все рассмотреть. Руки стали черными от земли, колени черные. Помыли руки, заготовили палки, чтобы прикрепить тол. Пошел дождь и все сильней. Лошадь по лугу ходит. Повозку мы поставили под куст... Время идет. Мы ждем полной темноты. Дождь и дождь. Мы хоть мокнем, но нам даже лучше от дождя - темнее.
И вот мы полезли. Насыпь там высокая. Надо пробраться под носом часового и потом ползти на коленях по мосту тише червя.
Задача осложняется потому, что спичку на мосту зажигать нельзя, шнур надо поджигать папиросой. А мост длинный, пока до середины доползешь, папироса сгорит. Все трое приготовили по самокрутке. Один докурит - даст другому прикурить, потом третьему. А махорка, такая гадость, крупная - при движении высыпается из самокрутки. И ужасно неудобно курить - руки заняты, передохнуть невозможно, того и гляди, закашляешься.
Наконец доползли до середины. Я на колени встал у самого края, даже перегнулся над водой. Привязываю тол к тому месту, где всего больше крупных заклепок. А ребята меня оберегают и поочередно курят. Я прикрепил, вставил детонатор, взял у ребят папиросу, зажег шнур. Приказываю:
- Готово, пошли!
Ребята полезли обратно, а я хочу подняться и... не могу. Не разгибаются ноги, затекли. Я так увлекся, что не чувствовал. Вот положение! Ребята уже далеко отползли, им возвращаться нельзя. Гибнуть так одному. Такая мучительная картина. Нервная система, знаете, как работает, когда думаешь, что взорвешься вместе с миной, с этим мостом к чертовой матери.
Если шнур вырвать с капсюлем - не будет взрыва, но и весь труд тогда пропал. Стараюсь подняться или хотя бы как-нибудь ползти. Тру ноги изо всей силы, некогда о шнуре думать. Потихоньку стали ноги отходить, и я подтягиваюсь на руках. А потом и ноги пошли. Я встал и побежал. Чувствую вот-вот будет взрыв. Колени трясутся, но бегу. Чувствую - конец моста. Вниз головой и - кувырком по насыпи. Только скатился, и тут взрыв - волной шибануло.
Я вам рассказал, товарищи молодые партизаны, об одной из своих смертей. А их было двадцать две. Таких, которые я сам заметил, а сколько пуль роилось вокруг головы!
Какое отсюда заключение? Вы, как молодые ребята, можете, конечно, и не знать дореволюционных песен трудового народа. Вот как начиналась одна песня: "Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!" Это очень правильные слова. Мы именно крепнем в смелой борьбе. А чем мы становимся крепче, тем труднее смерти нас прикончить; как случайной смерти, так и специально нам предназначенной. Этому учит меня мой опыт жизни и партизанской борьбы.
И еще другое заключение. Тут многие наши молодые товарищи учатся, как подкрадываться к железной дороге, как подкопаться под рельс, поставить заряд и так далее. Но все это шутки, потому что нет здесь настоящей опасности и тревоги за собственную жизнь. На практике мы будем с вами на поезда нападать. Мы будем крадучись подползать, но для того, чтобы потом подняться и стрелять. Смелость - вот что есть главное оружие подрывника и минера! А смелость - это такая штука, которая в теории очень проста, а на практике сложнее какого угодно технического новшества.
Я не противник техники, когда это наша социалистическая техника для народа. Но в условиях, когда вся техника исключительно вражеская, когда глядишь из-за дерева на поезд, который победно шипит и тащит против нашей армии и советского народа снаряды или фашистов - сам бы лег, только его остановить и уничтожить!
Вот из вас некоторые скоро пойдут со мной на железку. Мы понесем с собой небольшие ящики с толом. И знайте, с того первого случая, о котором вам рассказал, я ни разу тол обратно в лагерь не приносил и зря не закапывал. Это запомните. Осторожность мы с собой возьмем тоже, но и она будет вести нас только вперед, к выполнению цели. Ее достигли, задание выполнили - вот тогда мы люди, тогда будем возвращаться домой с песнями, праздновать жизнь!
*
Слушали Балицкого очень внимательно и уважительно. Когда он кончил, задумались. Потом попросили Семена Тихоновского сыграть на гармошке. Он не отказался. Человек артельный, балагур, весельчак, Семен Михайлович, никогда ни отчего не отказывался. Хоть и числился он за хозяйственной ротой, но в бою занимался не одним лишь сбором трофеев.
Он взял сразу плясовую, русскую. Стал вызывать:
- А ну, дивчатки, хлопчики, кто спляше... Эх, кабы не жалко мени чеботов, сам бы пошел! Алексий Федорович, може, вам полечку?..
Но настроение у всех было не плясовое. Семен Михайлович понял это и отложил гармошку в сторону.
- Може, и мени чого рассказати?
- Просим, просим, Семен Михайлович!
- Так я расскажу вам. Связи с рассказом Балицкого Григория Васильевича это будто не имеет. А може имеет? - И он так хитро, с таким задором глянул в сторону Балицкого, что все рассмеялись, а сам Балицкий погрозил ему пальцем:
- Ты не очень-то критикой в мою сторону бросайся. Помни, Семен!
Семен Михайлович махнул рукой и начал:
- Тут касаются хлопцы разных дел. Только одного вопроса не трогают относительно черта. Есть черт, чи нет его? Проблема, скажут некоторые, не актуальна. Так я вам расскажу байку.
Лег я под вечор у нашей штабной палатки на сено. Один глаз у меня спит, а другой, как то по партизанскому неписанному уставу положено, кругом поглядывает. И видит мой глаз, что со стороны звезд, с самого неба, приближается то ли сторож в тулупе, то ли бычок-трехлетка, ряженый в сочельник под дьячка. Движется та фигура прямым маршрутом ко мне, опускается возле самой моей головы, садится на корточки и начинает вопросы пытать, чисто анкету заполняет:
- Вы - Тихоновский?.. Семен Михайлович Тихоновский из Корюковки?.. В милиции служили?
- Э, - думаю, - что ж это творится, с воздуха прибыл, документы не показывает, подумаешь, инспектор выискался! Хотел хлопцев кликнуть, а язык будто прирос. Лохматый этот смеется.
- Я, - говорит, - черт. Буду вас, гражданин Тихоновский, в таком положении держать, пока мы не придем к соглашению.
- А я в вас, чертей, не верю. Ни в чертей, ни в богов, ни в ангелов!
А черт до самого уха мого притиснулся, жаром дышит и такие начинает речи:
- Семен Михайлович, меня сюда командировали до вас, поручено выяснить три вопроса. Поскольку Гитлер доводится деверем самому сатане, то он, сатана значит, лично заинтересован в развертывании стратегического успеха его войск. А вы, партизаны, в этом деле ему сильно мешаете. Формы вы не носите, и бес вас знает, откуда беретесь. И что ни месяц, вас все больше. Так вот это и есть первый вопрос: откуда вы беретесь?
Слухайте дале. Другой вопрос (тут черт полез куда-то в свою мохнатую шкуру, сверился с бумажкой): что такое партизанская отвага и как с нею бороться? И третий вопрос (опять черт глянул в свою шпаргалку): чего вы, партизаны, ищете и что считаете за счастье? Ответьте, Семен Михайлович, на эти три вопроса и требуйте себе какой хотите награды.
"Ах, - думаю, - шпион ты проклятый. Да неужели ж ты и вправду считаешь, что я отвечу на твои вопросы. Да ты режь меня, жги - слова тебе не скажу. Ты и не черт совсем, а новейшее приспособление вражеской разведки!" Думаю так, а против воли в мозгу отвечаю на его вопросы. Языком не шевельнул, только в уме.
Что беремся мы из народа за счет его сознательности. И с каждым месяцем больше нас потому, что сознательность растет, а партия нас организует. И за счет молодежи подрастающей, вроде вас, тоже увеличиваются отряды. Так я думаю. Но молчу. Черт впился в меня зеленым, как в радиоприемнике, глазом и подгоняет: "Говори, говори!" А я ничего не говорю, а только про себя думаю.
Вот и другой вопрос, насчет отваги партизанской. Это, думаю, страданье народное, и боль детей и женщин, и пожары. Черт смотрит на мене, и в глазу его вижу уголочек совсем тоненький становится, как в ту секунду, когда станцию нужную поймаешь. "Говори, говори", - толкает он меня под бок.
А моя мысль работает уже над третьим вопросом, насчет того, что ищем мы, партизаны, и что считаем за счастье. "Чего мы ищем, ясно - свободы от фашистского угнетения, от оккупации, от всякого насилия над трудящимся народом. А когда этого добьемся, будемо бороться дальше до полной победы коммунизма. Это и будет счастье трудового народа, а значит, и каждого из нас".
Смотрю, - в глазу моего черта уголок расширился до ста восьмидесяти градусов. Что означает: потерял он станцию и ничего больше не слышит, не понимает.
- Эх, - говорит он, - дал ты мне, Семен Михайлович, ответы на все три вопроса, только не знаю, как эти ответы буду докладывать нашему чертячему штабу.
- Не говорил я ничего, брешешь ты!
Горько он так рассмеялся и копытом махнул.
- Не знаешь ты, Семен Михайлович, нашей техники. Мне голоса твоего не надо. Я все и так услыхал. Только ответы твои совсем не секретные и ничем штабу нашему не помогут.
Я тут соображаю: "А и в самом деле, какие секреты я открыл! Нехай знает бесово отродье, что партизанская армия - непобедима!"
Черт продолжает:
- Хоть и не годны мне твои ответы и не порадуют они сатану, только ты задание выполнил честно и можешь требовать награды.
Ничего мне от тебя не надо, пошел к черту!
Хитрая такая улыбка вытянулась у него от уха до уха и зашептал он:
- Я тебе одну тихую награду дам. Никто и не узнает, а тебе та награда будет для души, как масло для машины... Слухай, Семен Михайлович. Дам я тебе такую награду: будут тебя отныне все только хвалить. И начальство, и товарищи. Никогда тебя никто ругать не станет, никто про тебя слова дурного не скажет, и будешь ты до самой своей смерти освобожден от критики и самокритики. Такая будет ровная и тепленькая жизнь, что все, на тебя глянув, станут радостно улыбаться...
Тут я задумался. "Плохо ли? И мне приятно, и другим не вред. Что ни сделаю - все хорошо. Трезв ли, пьян ля, поздно ли до дому пришел - жинка всегда с улыбкой встретит. Товарищи ласковы ко мне. Эх - хороша жизнь!". Только так подумал - черт, готово дело, смекнул: "Будь по-твоему!" - И вскочил, чтобы улететь.
Но тут, в самый последний момент, ухватил я его за копыто. Вцепился что есть силы и ору: "Отдай обратно мое желание. Ничего от тебя, вражья сила, не хочу!" Трясу его, трясу, аж рука заболела. А почему требую обратно? А потому, дорогие товарищи, я спохватился, что страшно мне вдруг стало: как же я, если меня никто ругать, никто критиковать не будет, как же тогда узнаю, правильно сделал, угодно для народу или совсем напротив? Если меня только хвалить да гладить, - превращусь в куклу, которая хоть и улыбается постоянно, а ее кто хочет, тот туда и ставит и кладет. Хитрый тот был черт, хотел меня лишить самой что ни на есть жизненной силы критики и самокритики. "Эй, - требую, - отдай мое желание! Отдай, гад, отдай, пока цел!" - и трясу, трясу чертово копыто.
Проснулся я от крика:
- Ты что, Семен, с ума спятил!
Открываю глаза, вижу - командир стоит.
- Ты чего, - говорит - палатку трясешь? На головы нам свалить хочешь?..
Я, оказывается, в стояк палатки вцепился и что есть силы трясу. Ничего со сна не понимаю. Хотел, когда очухался, рассказать про командировочного черта - не решился: а вдруг командир скажет: "Что это у тебе, Семен, у коммуниста, сны таки дурны?!"
А он меня ругает, а он меня чистит:
- Ты что, пьян напился? Нашел место спать... Да ты знаешь, что это сено Адаму положено, он тебя уже целый час будит - не добудится!
И в самом деле стоит надо мной мерин Адам и ржет точь-в-точь, как тот черт.
Ругает меня командир, а мне - чисто он коржиками кормит. Радуюсь. Значит, отнял я у черта свое желание...
Вот вам и байка вся! Слышь, Григорий Васильевич! Я тебя не касался, верно? От то и хорошо. Кто ее, критику, любит? Да ведь вона не барышня, чтоб ее любить. Только, сказать по-серьезному, без ней и действительно жить нельзя.
На этом закончил Семен Михайлович и почему-то Даже нахмурился.
Все немного посмеялись, поглядывая на Балицкого. Он сдержанно улыбался. Потом шагнул было к костру, сделал даже глубокий вздох, будто желая что-то сказать, но махнул рукой и пошел прочь, в темноту.
От выступления Балицкого у меня остался неприятный осадок. Зовет он как будто к хорошему: воспевает презрение к смерти, беспредельную смелость. Но не слишком ли он полагается на удачу?
Тихоновский правильно подметил некоторую заносчивость Баляцкого, нелюбовь его к критике. В Григории, видимо, нарастало какое-то глухое недовольство командованием. Правда, оно пока выражалось только в стремлении уйти, стать самостоятельным...
Отпускать Балицкого мне очень не хотелось: все-таки самый опытный у нас и самый смелый подрывник и настоящий партизанский командир.
"Что ж, время покажет!" - подумал я...
*
Готовилось совещание присутствующих у нас членов подпольного ЦК КП(б)У совместно с командованием соединений.
Никогда еще не было такой концентрации партизанских сил. Вот далеко не полное перечисление партизанских соединений и отрядов, дислоцировавшихся в период совещания в этих местах.
Соединения: Ковпака, Федорова, Сабурова, Бегмы, Шушпанова, Малика. Самостоятельные отряды: Кожухаря, Мирковского. Кроме того, несколько местных, белорусских отрядов. Они хоть и не принимали участия в наших совещаниях, но, разумеется, случись большой бой, - действовали бы вместе с нами.
Не преувеличивая, могу сказать, что собралось партизан никак не менее двадцати двух тысяч. Немцам, если бы у них явилась мысль разгромить наши силы, пришлось бы собрать несколько дивизий. Впрочем, они много раз посылали и по три, и по пять дивизий для уничтожения партизан. Читатель знает, что из этого получалось.
По заданию Демьяна Сергеевича мы с Дружининым собирали и обобщали к совещанию материал о сельскохозяйственной "политике" немцев.
До форсирования Днепра, на территории своей Черниговской области, мы систематически собирали информацию о жизни крестьянства. Но в свои сводки, посылаемые Украинскому штабу, мы редко когда включали эту информацию - не хватало времени на обобщения. Один только вывод был для нас совершенно ясен - уже в конце 1942 года оккупанты потерпели на хозяйственном и прежде всего на сельскохозяйственном фронте полное поражение. Многие колхозы, как я уже писал, они сохранили, назвав их "общинами". Оккупационные власти рассчитывали, что с общин-колхозов будет проще взимать "подати", чем с мелких, разобщенных хозяйств, и это было единственной целью, которую они преследовали, сохраняя колхозы-общины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26