Только этого и ждут
от нас наши противники, чтобы начать злобный вой в Лиге Наций насчет
колдуновкомиссаров. В то же время за кордоном существуют многочисленные
оккультные и эзотерические центры, контролируемые крупным
финансово-промышленным капиталом и белоэмиграцией. Они насылают на молодую
Советскую республику болезни, катастрофы, неурожай и наводнения. Без
видимой причины падают с неба наши самолеты, меняется в худшую сторону
сортность чугуна и стали. Мы чувствуем нарастающую активность вражеского
воздействия. И мы обязаны противопоставить черной и белой, а проще -
белогвардейской магии нашу красную магию! И органами с первого дня их
существования ведется беспощадная борьба с астральной интервенцией, которая
стократ опаснее интервенции военной:
В первую голову следует, конечно, обеспечить личную неприкосновенность
руководителей нашей партии. Кое-кто, сохранивший в сознании пережитки
военного коммунизма, говорит в запальчивости о привилегиях и отрыве от
масс, но мы-то знаем, товарищи, что враг затаился везде: в непроверенном
куске хлеба, в простом пассажирском вагоне, во всех местах общественного
пользования. Да-да, товарищи, обычная похабная писанина на стенах сортиров
может оказаться далеко небезобидной! Только по этой причине мы вынуждены
выделять нашим вождям для проживания охраняемые помещения, находящиеся в
обособлении от других строений. Проверенные органами дворники несут службу
круглые сутки, вылавливая бродячих кошек - а это, уверяю вас, вовсе не те,
за кого они себя выдают. Кроме того, в обязанность дворников входит
постоянная зачистка территории от снега и прочих осадков: ведь если враг
вынет след вождя и сделает на его основе гипсовую отливку, последствия
будут неисчислимы. (Голос из зала: а если ковры стелить? - Это очень
интересная мысль, товарищ:) Кроме того, проводятся профилактические
мероприятия, нацеленные на затруднение деятельности врагов, как то:
переименование населенных пунктов, в именах которых содержится прямой или
опосредованный эзотерический смысл. Вовсе не тщеславием и не личной
нескромностью большевиков объясняется все это. (А Москву почему?..- голос
из зала. - Москва, товарищи, это наш главный резерв. Ее переименовывать
будем только в крайнем случае.) Запланирован и ряд других мероприятий:
размещение повсюду защитительных символов: пентаграмм, оживальных крестов:
я имею в виду серп и молот, и не смейтесь, товарищи, попы тоже кое-что
понимали в охранительных символах, иначе кровавый режим Романовых не
продержался бы триста лет,- а также полиграмматонов узкого и
ненаправленного действия. (Голос из зала: ты простыми словами давай,
товарищ Агранов!).
О полиграмматонах у нас будет долгий и подробный разговор, и товарищ
Неронов вам все надлежащим образом объяснит. Я продолжаю общий обзор:

Тем временем наш с Марлен роман происходил взрывообразно. Мне совершенно
не с руки было рисковать своей репутацией лучшего курьера Ордена, но, с
другой стороны глядя, отказаться от такой женщины... Впрочем, я уже
повторяюсь. Теперь оба моих глаза согласно смотрели только на один предмет:
Сравнительно недавно отметили черную дату: двадцатилетие гибели
"Титаника", причем в этих же водах. Мужчины нервно и всегда неудачно
шутили, женщины, как существа более практичные, интересовались состоянием
шлюпок и спасательных поясов. Из детей здесь был только один американский
мальчик - зато уж такой противный, что ему и утонуть не помешало бы. Он
мнил себя вождем краснокожих, но воины моего детства наверняка утопили бы
этого "вождя" в поповском пруду. Первый помощник старался рассеять
атмосферу тревоги, распевая приятным голосом арии из итальянских опер. Тут
же все вспомнили знаменитый оркестр "Титаника":
Между тем фон Штернберг с проницательностью, присущей людям искусства,
почувствовал что-то неладное и стал чаще обычного (и всегда втроем)
навещать своего "голубого ангела". Прав был Шульгин, обличая евреев: нет
ничего противнее хохла-радикала и пьяного немца: Марлен это смущало, да и
женская половина населения парохода, страдающая от сплина, отвлеклась от
готовности шлюпок и фасонов шляпок, чтобы заняться нами. Камеристка Марлен,
постоянно теряющая вставные зубы, отвечала им на все вопросы
невразумительным шипением.
Я отловил гадкого мальчишку на верхней палубе, где он пытался тупым
перочинным ножом вскрыть сигнальный ящик.
- Тебя как зовут, ковбой?
- А твое-то какое дело? - сказал он, не поднимая конопатой физиономии, и
продолжал ковыряться в замке.
- А такое, что посмотри-ка вон туда. Видишь айсберг?
- Где?
- Вон там. Может быть, это тот же самый:
- Да ну: скажешь:
- А может, и не тот. Может, другой.
- Айсберг:- сказал мальчишка тихо и пошел к трапу, повторяя: - Айсберг:
Айсберг:
Теперь его хватит надолго.
Через полчаса пассажиры стали скапливаться у правого борта. Айсберг
видели уже все, и даже капитан в свой бинокль тоже видел айсберг. Смотреть
приходилось против садящегося солнца, и в бликах можно было разглядеть
решительно все, вплоть до всплывшей раньше положенного срока Атлантиды.
Постояв немного со всеми, я тихонько вывел не отрывающую взгляда от
горизонта Марлен из толпы и увлек в свою каюту. Если мы утонем, любимая, то
мы утонем вдвоем, как те, которых откопали в Помпее: Образ был, конечно,
чудовищный, но почему-то ничего другого в голову не пришло:
Ночью во все каюты ломились господа репортеры - якобы в поисках своих
"лейки" и "кодака". До моей каюты они не добрались, потому что мистер Атсон
жил чуть ближе к трапу, а после беседы с ним ни желания, ни возможности
продолжать поиски у них не было. Знаем мы этих скотопромышленников из
Чикаго:
Фон Штернберг, говорят, плакал под дверью греческого принца, полагая, что
Марлен стала очередной жертвой сиятельного повесы. На самом же деле
сиятельный повеса страдал морской болезнью в столь острой форме, что его
укачивало даже при взгляде на фонтан, и он в продолжение всего рейса не
вставал со своего ложа скорби (а отнюдь не страсти). Тогда, во всяком
случае, все так думали.
Завтрак в каюту мы догадались заказать только на второй день. Стюард
получил неплохую мзду за скромность. А на четвертый день меня почему-то
потянуло к товарищу Агранову Якову Сауловичу: Сказать самой Марлен Дитрих
"Ступай, милая", словно горняшке, было как-то неловко, а я, в отличие от
Осипа, так и не изучил "науку расставаний", но тут - начало качать:
И качало, должен вас уверить, хорошо. Марлен от морской болезни не
страдала, равно как и я, но вот беда: луна была к нам немилостива... да и
камеристке Марлен стало так плохо, так плохо... а хорошая камеристка для
актрисы значит стократ больше, чем расторопный денщик для гвардейского
офицера. Поэтому...
Я проводил Марлен и с рук на руки передал темно-зеленому фон Штернбергу.
Виски и качка совместными усилиями сотворили чудо: он по-прусски твердо
стоял на ногах, но во всех мужчинах видел греческого принца, бедняжку. Меня
он именовал "ваше высочество", а я не стал его поправлять.

6.
Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною виденных и слышанных,
потому что один рассказ о них может принести вред.
"Шукасаптати"
- Вот так, Илья, - сказал Николай Степанович. - А теперь рассказывай.
- Что рассказывать?- спросил Илья.
- Все.
И - хлынуло из него: В сумбурной, местами русской, местами цыганской,
местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарей
перестройки , а ужас воспоминаний о том, как ягд-команды гнали отряд на
эсэсманов, а эсэсманы - на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда
заявились к нему, барону крымских цыган, какие-то неправильные - с виду
цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои пятьдесят
пять еще черный как головешка, поседел в неделю: не спрашивай, батяня,
лучше не спрашивай, все равно не смогу рассказать, потому как и слов таких
нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать...
- Илья, - сказал Николай Степанович. - Помнишь обер-лейтенанта Швеллера?
У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как
рассказал-то все!
- Батяня: Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас
мы с тобой говорим, а они слушают: Под полом сидят.
Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал
головой.
- Нету никого поблизости, Илья.
- А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров
услышали?
- Так ведь я сюда попал . Они это и засекли. Это-то и дурак засечь может.
- Ой, не знаю я, командир: тебе, может, и видней, а только не понимаешь
ты, с кем связался:
- Это они не понимают, с кем связались, - сказал Николай Степанович,
щурясь от папиросного дыма. - Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки на
поле вышел и кое-кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас
чувствую.
- Показал, - согласился Илья. - Да недолго прожил...
Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а
точнее сказать - внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая
Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два
мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой
листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки
с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской "изабеллой". Николай же
Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь
пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.
- Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?
- Сначала - четверо.
- А потом?
- Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы - штаны.
- Понятно. Стрелять не пробовал?
- Один мой попробовал:
- Ну, и?..
- Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.
- Это они тебе глаза отвели.
- Клянусь, батяня! Я что ли не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому
хочешь отведу! Настоящие они: Те самые...
- Настоящие кто?
Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперед и прошептал:
- Барканы.
Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.
- А ты откуда это слово знаешь?
- Цыгане много чего знают, командир. Знают, да не говорят. Потому, может,
и носит нас с места на место:
- Чтоб не нашли?
- Не смейся, командир. Это ж не от головы, это от задницы идет.
- Мне, брат, не до смеха. Идем дальше. Свою порчу они снимать умеют?
- Должно, умеют. Да как заставить?
- Заставить - дело мое. А найти их - ты мне поможешь.
- Командир: лучше кончи меня сам, и на том успокоимся. Лучше ксерион
найди.
- Глухонемой сказал, что раньше марта не доставят. А кто доставляет и
откуда - не знает он. Может, ты знаешь?
- До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек с пятном
вот здесь, - и Илья показал на лоб.
- Горбачев Михаил Сергеевич? - усмехнулся Гумилев.
- Опять смеешься, командир: Имя его не знаю, а зовут - Серега-Каин. И
будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть:
- Брешут, - сказал Николай Степанович. - Тот помер давно. Ламех его
замочил .
Так что - не тот.
- Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может, и не тот:
- В лицо ты его знаешь?
- Да.
- Значит, найдем: Теперь дальше: что это было за паскудство с детишками?
- Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через это: Они это
делали, они , понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не знаю. Не
побираться, нет. Денег у них и без того: не приснится нам столько даже к
большой войне:
- Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?
- Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот ее и
пытай.
- Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь вошел и все
там увидел.
- Постой, командир. Он что, ее видел?
- Видел.
- И: что?
- Кончил он ее. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего было
допрашивать. Мозги по стенам.
- Он ее кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..
- Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как ты
карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
- Тогда, командир: - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов поступил в
ваше распоряжение!
- Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться:
- А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную банку.
- И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти: Была у меня на тебя
надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
- Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай Степанович.
- Или не вляпаюсь по неосторожности:
- Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал Илья с
гордостью. - Еще до того, как ты открылся.
- Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты
из Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
- Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал Илья и
вдруг захохотал.
- Понятно. Жеребца у кого-то увел.
- Не, командир. Выше бери.
- Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..
- Не, командир. Еще выше.
- Эйхмана для евреев выкрал?
Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и
шмякнулась на пол.
- Ну ты колдун, командир: - сказал он севшим голосом.
- Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
- Ну так: да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
- А там тебе чего не зажилось?
- Ну: жарко там. Да и тесно.
- Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.
- Вроде того: Да и война там все время... И по субботам - ни петь, ни
пить:
Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом продал
и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу. Может, еще что.
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за
твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка
на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно,
что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:

Промедление смерти.
(Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой,
поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще
в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в
степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром,
ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а
потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Петр
и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался
учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля
французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической
карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского,
что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех
сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не
был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской
академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака
дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с
головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно,
упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя
вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки,
и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только
на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям
не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую
часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать,
заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет
стихи!.." Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание
стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя
здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и
то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как
абиссинские ашкеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9