А ты?" - "И я лечу!"
Снова, почему-то пригибаясь, хотя бой грохотал где-то справа и слева, а здесь только журчала вода и тихо сыпал снег, прибежал комроты.
Саперы молча потащили узкие плоты к воде.
Из снега вынырнули бойцы, еще сухие. Полезли в отрытые щели. И вдруг Петру жалко стало расставаться со своей щелью, из которой вновь прибывший принялся котелком выбирать набравшуюся на дне воду.
– Береги дом, - сказал ему Петр.
Боец не ответил, только удивленно посмотрел на Петра. Глаза у него были испуганные.
– Не боись, - сказал Петр. - Щель заговоренная. В нее фрицам не попасть.
Боец силился улыбнуться, но провыла неподалеку мина, и он плюхнулся на дно, стукнув каской о котелок.
– Ничего лишнего не брать, - негромко скомандовал Яковлев. - Патроны, гранаты. "Энзе". Кухню не скоро подвезут.
"А вот Яковлев не первый раз форсирует водную преграду, - подумал Петр, ощупывая свой тощий вещмешок. - Ему легче".
– Снегу бы погуще, - сказал Силыч, щурясь.
– Куда ж гуще? - спросил Петр.
– Разговорчики! Не курить. Не шуметь. Тенями!
– Закуришь тут, - проворчал Силыч. - Вся махра промокла.
– Вперед, - скомандовал Яковлев.
Саперы вошли в воду, положили на нее плоты. Бросили на плоты инструменты, оружие, миноискатели.
– Помогай, пехота, - негромко сказал саперный офицер.
Откуда-то появился подполковник Церцвадзе.
– Зацепитесь за тот берег - плоты обратно. И ни шагу назад. Продержитесь, ребятки. У меня сегодня день рожденья. Уж подарите мне клочок земли на том берегу. Давай, артиллеристы!
Грохнули сорокапятки, выплюнули снаряды в снежную мглу. Снова, снова. Потом ударила самоходка так, что в ушах зазвенело.
– Вперед, орлы! - крикнул Церцвадзе.
Петр вошел в воду вслед за Яковлевым. Рядом сопел Силыч.
– Ложись на плоты, - скомандовал Яковлев, когда воды стало по пояс.
Петр торопливо полез на плот, чуть не обронил автомат. Чертыхнулся тихо. Взвыла мина, подняла столб воды. Она рассыпалась темными брызгами, зарябила, словно ветер прошел. Справа и слева двигались плоты. Бойцы отталкивались шестами, гребли досками.
Снова рванула мина. Соседний плот приподняло. Люди посыпались в воду. Кто-то прорычал хрипло.
– Я… пла… плавать не умею.
– Научишься. Держись за бревно.
– Тихо!…
"А на том берегу ждут фашисты", - подумал Петр.
На быстрине плоты начало сносить вниз. Загребли еще яростней. Вода кипела. А снег все сыпал и сыпал.
"Середина. Полпреграды форсировали. Видела бы мама мокрого сына на мокром плоту. В постель бы уложила! У него с детства склонность к ангинам!" Петр невольно улыбнулся.
– Ты чего скалишься? - удивился Силыч. Он лежал рядом, поворачивая голову то вправо, то влево, словно выбирал место, где полегче свалиться с плота в случае чего.
– Так. Мысли…
"Надо же, мысли… На дело идем, может быть, на смерть, а у него мысли!…" - сердито подумал Петр о себе.
И снова рванула мина, обдала каскадом воды. Сапер рядом вскрикнул, выронил самодельное весло и стал падать в воду. Петр мгновенно схватил его за ворот, потянул на себя.
– Ты чего?
Сапер навалился на него, промычал что-то невнятно.
– Весло! - крикнул Яковлев.
Петр отодвинул тяжелое тело сапера, схватил весло, стал яростно грести.
На соседних плотах зашевелились, стали прыгать в воду.
– Лужин, гони плот назад! Быстро! Вперед! - скомандовал Яковлев.
Люди бросились по воде к берегу, который внезапно возник смутной полосой в белой пелене. Бросились беззвучно по кипящей воде.
"А я - назад?" - с обидой подумал Петр. Но тотчас схватился за весло. В ладонь впилась заноза. Черт с ней! Он торопливо замахал веслом. Плот двинулся. Его начало сносить. Петр греб и греб. Стало жарко. На лице смешались пот и снег. Теперь уже кругом рвались мины. Одна угодила в соседний плот. Бревна встали дыбом, отлетевшей доской треснуло Петра по каске. Чуть не сшибло в воду. Он покосился на лежащего неподвижно на плоту сапера и еще яростнее заработал веслом.
Когда показался берег, Петр спрыгнул в воду и стал толкать плот руками. А навстречу уже бежали бойцы, торопливо карабкались на плоты. Усатые санинструкторы унесли сапера на берег.
Петр узнал в новом соседе бойца с испуганными глазами. Снег на его новенькой каске превращался в струйки и стекал с краев на испачканную шинель. Боец прилип к плоту, прямо-таки врос в него.
– Не боись! - сказал Петр. - Плот заговоренный. Фрицы в него не попадут. - Он работал веслом, не чувствуя боли от занозы. Он понял, что все решает быстрота. Чем скорее он попадет на тот берег, тем меньше шансов искупаться в весенней реке. Хотя он и так мокрый с головы до пят, до нательной рубахи.
Едва показался берег, Петр спрыгнул в воду. Боец с испуганными глазами сполз вслед за ним.
– Тащи плот! - крикнул Петр и ухватился за скользкое бревно.
Боец пыхтел за спиной.
Берег показался пустым. Лежало несколько убитых, своих и немцев, да к плотам, возникнув из-под земли, санинструкторы потащили раненых. Позже Петр понял, что они укрывались в воронке.
Тяжелых клали на притянутые поближе плоты. Те, что могли ходить, шли к плотам сами.
Петр присматривался к лицам, но своих не увидел.
Незнакомый лейтенант с круглой головой, на которой торчали стриженные ежиком черные, наверно очень жесткие волосы, дико поводил по сторонам взглядом узких, раскосых глаз, казалось, он пересчитывает своих бойцов.
"Потерял каску", - подумал Петр и тотчас приметил на земле каску. Он быстро поднял ее и протянул лейтенанту:
– Держите!
Лейтенант покосился на него, взял каску.
– Она ж немецкая…
Теперь и Петр понял, что она немецкая.
– Надевайте. Все-таки каска.
Голова лейтенанта ушла в каску по самые глаза.
– За мной! - крикнул он и побежал от реки, туда, где сквозь снежную пелену прорывались слабые вспышки.
Петр побежал вместе со всеми, надеясь отыскать свое отделение. Далеко они уйти не могли, судя по пальбе впереди. Здесь где-нибудь. Вот только там ли высадились, где в первый раз? Течение сносило.
Боец с испуганными глазами бежал рядом, какая-то невидимая связка держала его возле Петра.
– Давай, давай! - крикнул ему Петр на ходу. - И я заговоренный!
Они перескочили траншею, в которой, как и на берегу, лежали убитые. Навстречу кто-то полз, волоча неподвижную ногу. Петр узнал маленького усатого Елкина.
– Елкин!
Тот оттолкнулся руками от земли, сел. По грязному лицу протянулись светлые полоски. Елкин всхлипнул.
– Ногу, понимаешь… Далече берег?
– Рядом. Я помогу.
Елкин помотал головой.
– Доползу… - он скрипнул зубами. - Застряли наши у второй траншеи. Петруха, диск у меня полный. И гранаты. Возьми.
– А ты?
– Возьми… - Елкин положил на землю диск и две гранаты.
Петр взял их.
– Бывай, Петруха.
Елкин лег на живот и пополз.
У бойца с испуганными глазами лицо было белым.
– Ты что?… Вперед! - заорал Петр яростно. - От своих отстал!
Откуда взялась эта ярость? От белого лица? Или от плачущего Елкина?
Боец шарахнулся от Петра и, вцепившись темными пальцами в автомат, побежал.
И Петр побежал следом. Рядом просвистели шальные пули. "Свою пулю не услышишь". Яковлев так говорил.
Петр бежал в полный рост, автомат болтался на шее, пальцы сжимали елкинские гранаты. А пули свистели. "Свою пулю не услышишь". Ярость клокотала в груди, от нее становилось жарко, она бросала ставшее невесомым тело вперед.
Кто-то крикнул рядом: "Ложись!" И то ли схватил за ногу, то ли сделал подножку. Петр шмякнулся плашмя на мокрую землю, граната, что была в правой руке, откатилась. Он хотел вскочить, но его придавили к земле.
– Остынь! Эдак и до Берлина добежишь, если штаны не потеряешь.
Рядом лежал Силыч.
Потом, когда в прорыв потянулись свежие войска, когда переправилась артиллерия и саперы навели мост, по которому переползли наши танки, когда полк Церцвадзе вывели из боя на короткую передышку и формировку, Петр мучительно силился вспомнить подробности боя и не мог.
Все было как во сне, как в тумане…
Снег сменился дождем…
Из амбразур дота вырывались клочки пламени.
Пули прижимали к земле. Силыч перевязывал голову командиру роты. Старший лейтенант мычал от боли и обиды.
– Мы вас в тыл эвакуируем, - сказал Яковлев.
– Какой к черту тыл! - очень внятно произнес комроты. Видно было, что говорить ему трудно. - Яковлев, обойди с тыла… Гранатами… - Комроты осторожно потрогал голову руками. - Чтоб у них башка раскололась.
– Сделаем. Силыч, Лужин. - Яковлев пополз, плотно прижимаясь к земле.
Силыч и Петр за ним.
Они ползли. Долго ползли. Вечность. Пули тенькали рядом, брызгали грязью. А они ползли. Едкий пот заливал глаза, и некогда было утереться… Но и у вечности есть конец. Они уткнулись касками в бетон. Дот…
Яковлев сел, прислонился к мокрому бетону… А может, не садился?… У Силыча сердитое лицо… Он забрался на бетонную глыбу. Петр полез следом. Глыба была мокрой и шершавой. Болела ладонь. Заноза все еще сидела в ней, и ладонь вспухла.
Силыч достал из кармана шинели гранаты. И Петр достал гранаты.
Застрекотал автомат. Совсем близко. Вероятно, Яковлев огнем отсекал кого-то от дота, кого-то, кто был по ту сторону.
Они подползли к краю дота. Под ними захлебывались огнем вражеские пулеметы. Сладко пахло порохом.
– Подержи-ка меня, - сказал Силыч.
Петр понял, схватил его за ноги. Силыч свесился с края и бросил гранаты одну за другой прямо в амбразуру. Взрыва они не слышали. Только пулемет умолк.
– Подержи! - крикнул Петр. И, свесившись, бросил гранаты во вторую амбразуру…
Отсюда, сверху, было видно, как повскакали бойцы; донеслось "ура".
Затенькали пули. Силыч и Петр резво скатились к Яковлеву.
Яковлев сидел неподвижно, прислонясь спиной к бетонной стенке, держал автомат обеими руками. Неподалеку лежали фашисты, видно, пробирались в дот, да Яковлев их не подпустил.
– Яковлев, - позвал Силыч.
Яковлев не ответил. Глаза его стекленели.
– Яковлев! - крикнул Силыч. Лицо его исказилось от боли, словно пуля досталась ему. - Нас прикрыл… Ну гады!
И снова Петр ощутил в груди жгучую ярость…
Потом они бежали с Силычем… И стреляли… Силыч огрел немца прикладом так, что каска отлетела куда-то далеко-далеко…
Потом мелькнула перебинтованная голова комроты, одну руку он прижимал к затылку, в другой - пистолет…
Потом… Что было потом?… Опять шел снег… Силыч лезвием ножа выковыривал из ладони Петра расколовшуюся щепку. Было больно. И стыдно, что ладонь приходится перевязывать из-за какой-то занозы… А ладонь вспухла.
– В медсанбат придется, - сказал сокрушенно Силыч.
Смешно!… Вон у комроты голова в бинтах и то не уходит…
Это было уже в третьей траншее. И осталось от их отделения только трое: он, Силыч и неприметный молчаливый Потапов.
3
В лагере царило возбуждение. Партизаны понимали, что назрели большие, решающие события. Ожидали их с нетерпением. Ночью подошла большая группа с боеприпасами. Тяжелые ящики тащили на себе через перевалы, ущельями, переправляясь через взбухшие ручьи. Люди валились с ног от усталости, но лица у всех были счастливые. Говорили, что боеприпасы чуть ли не из самой Москвы. Ну может, и не из самой, но послала их Москва.
Дальние артиллерийские раскаты с рассветом возобновились. Прозрачность и чистота утра как бы приближали их.
– Словно рушатся горы, - сказал Павел, прислушиваясь.
– Горы - вечны, - откликнулся дед Ондрей, возясь с непослушными драконьими головами. Они никак не хотели "гордо возвышаться", сталкивались друг с другом, словно хмельные, падали одна на другую и вообще вели себя так, будто они не головы страшного дракона, а простые деревяшки. Дед Ондрей сердился и дергал не за те веревочки.
Сегодня они уезжали. Товарищ Алексей и комиссар Ковачек хотели посмотреть спектакль. Проверить все. Да и партизанам не плохо бы чуток развлечься. Предстоят, вероятно, тяжелые бои в немецких тылах.
Сначала командование бригады предполагало выйти навстречу Красной Армии, пробиться с боем, соединиться с ее наступающими частями. Но, все обдумав и взвесив, посчитали рейд по глубоким тылам противника более эффективным. Такую помощь Красной Армии более действенной.
Вечером комиссар Ковачек пришел в кибитку. Вчетвером сели под брезентовой крышей, как заговорщики, беседовали вполголоса. Уточняли маршрут, способы связи. В городках и селах всюду у партизан были свои люди. Павлу пришлось заучивать добрых два десятка имен и адресов. Да еще и пароли, потому что они были разными. Перепутаешь - и не поймут тебя, не признают, вся работа - впустую.
Кроме чисто разведывательных задач надо было предупредить подполье о начале наступления, чтобы люди были готовы, стали подспорьем наступающим войскам, а главное, не давали уничтожать оккупантам национальное, народное добро. Брали власть в свои руки.
Комиссара выслушали внимательно, даже Альжбетка перестала штопать кукольное платье.
Пробный спектакль назначили на десять часов утра. Пригласили всех свободных от боевых нарядов и работ.
Артисты спали плохо, тревожно. Павлу все казалось, что чего-то они недоделали. Деду Ондрею снились проклятые драконьи головы, они Разевали огнедышащие пасти и норовили сожрать его, деда Ондрея. С них станется! Альжбетка вспоминала дедушку. Сейчас и он бы отправился с ними. Насколько все было бы проще! Он знал норов каждой куклы, они его слушались, оживали в его руках. Конечно, Павлик - артист, приспособился быстро, говорит на разные голоса. А дедушку не заменить!… Потом она мысленно собрала ширму. Ведь обычно это делал дедушка, она только помогала ему. Хоть и проста ширма, а ничего перепутать нельзя. Все должно встать на свое место.
Утром все трое проснулись хмурыми, невыспавшимися. Павел даже зарядку не стал делать как обычно, помахал руками да подпрыгнул пару раз. Съели по куску хлеба с салом и принялись за дело.
Павел под руководством Альжбетки ставил на телеге ширму. Дед Ондрей вытащил дракона, уложил его на земле и стал тренироваться, то натягивая веревочки, то опуская. Головы шевелились, раскрывали пасти, вываливали красные языки. Вот чем приходится заниматься на старости лет! А не получится - засмеют. Позора не оберешься. Стал артистом - крути головы, чтоб ими фрицы подавились!
Когда поставили наконец ширму и пристроили позади скамеечку, на которую нужно было забраться артистам, чтобы водить кукол сверху, Альжбетка достала со дна кибитки длинную доску. Она была небесно-голубого цвета, с одной стороны нарисована плачущая маска - губы опущены вниз, а с другой - смеющаяся - кончики губ загибаются кверху. А между ними красными буквами тянулась надпись: "Boli sme a budeme!"
[1].
– Приколачивай наверху.
– Это обязательно? - спросил Павел.
– Дедушка всегда приколачивал.
Ну, раз дедушка… Павел залез на скамейку и прибил сверху доску. Она сразу придала форму всему сооружению. Подвесили пестрораскрашенную занавеску, подергали за веревку, занавеска легко двигалась по проволоке.
Солнце поднялось над замком, высветило кукольную сцену, будто гигантский прожектор.
Дед Ондрей убрал ненавистного дракона, потому что начала собираться публика. Послышались шутки. А дед Ондрей шуток над собой не любил.
К десяти пришли товарищ Алексей и комиссар Ковачек. Сели в первом ряду на землю. Зрителей собралось порядочно. Переговаривались вполголоса, с нетерпением ожидая начала. Гул за занавесом напомнил Павлу гул в зале цирка. И там каждый раз публика ждала с нетерпением начала представления. Но там артисты выходили на манеж, зрители следили за каждым их движением, а здесь артистов не видят, только кукол. Отчего ж он волнуется не меньше, чем перед выходом на манеж? А дед Ондрей красный как вареный рак, и руки у него трясутся. Одна Альжбетка держится. Или делает вид, что держится? Молодец девушка!
– Начинаем? - спросила Альжбетка.
– Сейчас, - Павел выпрыгнул из кибитки, обошел ее.
– Товарищ командир, можно начинать?
– Минутку, - комиссар поднялся, подошел к кибитке, снял фуражку.
– Товарищи, минуточку внимания! Недавно мы с вами проводили старого кукольника. Он ушел от нас, вернее, фашисты забили его до смерти. - Стало так тихо, что отчетливо послышался свист птицы. - Фашисты рассчитывали, что вместе с ним они убьют и его театр, его искусство. Но искусство не знает смерти. У кукольника осталась внучка, к ней присоединились два наших партизана, вы их знаете - Павел и дед Ондрей! И театр воскрес! Прочтите надпись над ширмой: "Мы были и будем!" Ее сделал старый кукольник, когда показывал представления в оккупированных фашистами селах за кусок хлеба насущного. Нет, пожалуй, это я не точно сказал. Не только за кусок хлеба За веру в победу! В нашу победу! Вдумайтесь в эти слова, запомните их. Мы были и будем! Всегда и во всем! Смерть фашизму! Свободу народам!
Альжбетка вытерла набежавшие слезы, не время плакать. Дедушка не любил, когда она отвлекалась. Павел забрался на скамейку, приготовил куклу Бачу.
Дед Ондрей должен был выйти к зрителям, сказать вступительное слово о представлении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Снова, почему-то пригибаясь, хотя бой грохотал где-то справа и слева, а здесь только журчала вода и тихо сыпал снег, прибежал комроты.
Саперы молча потащили узкие плоты к воде.
Из снега вынырнули бойцы, еще сухие. Полезли в отрытые щели. И вдруг Петру жалко стало расставаться со своей щелью, из которой вновь прибывший принялся котелком выбирать набравшуюся на дне воду.
– Береги дом, - сказал ему Петр.
Боец не ответил, только удивленно посмотрел на Петра. Глаза у него были испуганные.
– Не боись, - сказал Петр. - Щель заговоренная. В нее фрицам не попасть.
Боец силился улыбнуться, но провыла неподалеку мина, и он плюхнулся на дно, стукнув каской о котелок.
– Ничего лишнего не брать, - негромко скомандовал Яковлев. - Патроны, гранаты. "Энзе". Кухню не скоро подвезут.
"А вот Яковлев не первый раз форсирует водную преграду, - подумал Петр, ощупывая свой тощий вещмешок. - Ему легче".
– Снегу бы погуще, - сказал Силыч, щурясь.
– Куда ж гуще? - спросил Петр.
– Разговорчики! Не курить. Не шуметь. Тенями!
– Закуришь тут, - проворчал Силыч. - Вся махра промокла.
– Вперед, - скомандовал Яковлев.
Саперы вошли в воду, положили на нее плоты. Бросили на плоты инструменты, оружие, миноискатели.
– Помогай, пехота, - негромко сказал саперный офицер.
Откуда-то появился подполковник Церцвадзе.
– Зацепитесь за тот берег - плоты обратно. И ни шагу назад. Продержитесь, ребятки. У меня сегодня день рожденья. Уж подарите мне клочок земли на том берегу. Давай, артиллеристы!
Грохнули сорокапятки, выплюнули снаряды в снежную мглу. Снова, снова. Потом ударила самоходка так, что в ушах зазвенело.
– Вперед, орлы! - крикнул Церцвадзе.
Петр вошел в воду вслед за Яковлевым. Рядом сопел Силыч.
– Ложись на плоты, - скомандовал Яковлев, когда воды стало по пояс.
Петр торопливо полез на плот, чуть не обронил автомат. Чертыхнулся тихо. Взвыла мина, подняла столб воды. Она рассыпалась темными брызгами, зарябила, словно ветер прошел. Справа и слева двигались плоты. Бойцы отталкивались шестами, гребли досками.
Снова рванула мина. Соседний плот приподняло. Люди посыпались в воду. Кто-то прорычал хрипло.
– Я… пла… плавать не умею.
– Научишься. Держись за бревно.
– Тихо!…
"А на том берегу ждут фашисты", - подумал Петр.
На быстрине плоты начало сносить вниз. Загребли еще яростней. Вода кипела. А снег все сыпал и сыпал.
"Середина. Полпреграды форсировали. Видела бы мама мокрого сына на мокром плоту. В постель бы уложила! У него с детства склонность к ангинам!" Петр невольно улыбнулся.
– Ты чего скалишься? - удивился Силыч. Он лежал рядом, поворачивая голову то вправо, то влево, словно выбирал место, где полегче свалиться с плота в случае чего.
– Так. Мысли…
"Надо же, мысли… На дело идем, может быть, на смерть, а у него мысли!…" - сердито подумал Петр о себе.
И снова рванула мина, обдала каскадом воды. Сапер рядом вскрикнул, выронил самодельное весло и стал падать в воду. Петр мгновенно схватил его за ворот, потянул на себя.
– Ты чего?
Сапер навалился на него, промычал что-то невнятно.
– Весло! - крикнул Яковлев.
Петр отодвинул тяжелое тело сапера, схватил весло, стал яростно грести.
На соседних плотах зашевелились, стали прыгать в воду.
– Лужин, гони плот назад! Быстро! Вперед! - скомандовал Яковлев.
Люди бросились по воде к берегу, который внезапно возник смутной полосой в белой пелене. Бросились беззвучно по кипящей воде.
"А я - назад?" - с обидой подумал Петр. Но тотчас схватился за весло. В ладонь впилась заноза. Черт с ней! Он торопливо замахал веслом. Плот двинулся. Его начало сносить. Петр греб и греб. Стало жарко. На лице смешались пот и снег. Теперь уже кругом рвались мины. Одна угодила в соседний плот. Бревна встали дыбом, отлетевшей доской треснуло Петра по каске. Чуть не сшибло в воду. Он покосился на лежащего неподвижно на плоту сапера и еще яростнее заработал веслом.
Когда показался берег, Петр спрыгнул в воду и стал толкать плот руками. А навстречу уже бежали бойцы, торопливо карабкались на плоты. Усатые санинструкторы унесли сапера на берег.
Петр узнал в новом соседе бойца с испуганными глазами. Снег на его новенькой каске превращался в струйки и стекал с краев на испачканную шинель. Боец прилип к плоту, прямо-таки врос в него.
– Не боись! - сказал Петр. - Плот заговоренный. Фрицы в него не попадут. - Он работал веслом, не чувствуя боли от занозы. Он понял, что все решает быстрота. Чем скорее он попадет на тот берег, тем меньше шансов искупаться в весенней реке. Хотя он и так мокрый с головы до пят, до нательной рубахи.
Едва показался берег, Петр спрыгнул в воду. Боец с испуганными глазами сполз вслед за ним.
– Тащи плот! - крикнул Петр и ухватился за скользкое бревно.
Боец пыхтел за спиной.
Берег показался пустым. Лежало несколько убитых, своих и немцев, да к плотам, возникнув из-под земли, санинструкторы потащили раненых. Позже Петр понял, что они укрывались в воронке.
Тяжелых клали на притянутые поближе плоты. Те, что могли ходить, шли к плотам сами.
Петр присматривался к лицам, но своих не увидел.
Незнакомый лейтенант с круглой головой, на которой торчали стриженные ежиком черные, наверно очень жесткие волосы, дико поводил по сторонам взглядом узких, раскосых глаз, казалось, он пересчитывает своих бойцов.
"Потерял каску", - подумал Петр и тотчас приметил на земле каску. Он быстро поднял ее и протянул лейтенанту:
– Держите!
Лейтенант покосился на него, взял каску.
– Она ж немецкая…
Теперь и Петр понял, что она немецкая.
– Надевайте. Все-таки каска.
Голова лейтенанта ушла в каску по самые глаза.
– За мной! - крикнул он и побежал от реки, туда, где сквозь снежную пелену прорывались слабые вспышки.
Петр побежал вместе со всеми, надеясь отыскать свое отделение. Далеко они уйти не могли, судя по пальбе впереди. Здесь где-нибудь. Вот только там ли высадились, где в первый раз? Течение сносило.
Боец с испуганными глазами бежал рядом, какая-то невидимая связка держала его возле Петра.
– Давай, давай! - крикнул ему Петр на ходу. - И я заговоренный!
Они перескочили траншею, в которой, как и на берегу, лежали убитые. Навстречу кто-то полз, волоча неподвижную ногу. Петр узнал маленького усатого Елкина.
– Елкин!
Тот оттолкнулся руками от земли, сел. По грязному лицу протянулись светлые полоски. Елкин всхлипнул.
– Ногу, понимаешь… Далече берег?
– Рядом. Я помогу.
Елкин помотал головой.
– Доползу… - он скрипнул зубами. - Застряли наши у второй траншеи. Петруха, диск у меня полный. И гранаты. Возьми.
– А ты?
– Возьми… - Елкин положил на землю диск и две гранаты.
Петр взял их.
– Бывай, Петруха.
Елкин лег на живот и пополз.
У бойца с испуганными глазами лицо было белым.
– Ты что?… Вперед! - заорал Петр яростно. - От своих отстал!
Откуда взялась эта ярость? От белого лица? Или от плачущего Елкина?
Боец шарахнулся от Петра и, вцепившись темными пальцами в автомат, побежал.
И Петр побежал следом. Рядом просвистели шальные пули. "Свою пулю не услышишь". Яковлев так говорил.
Петр бежал в полный рост, автомат болтался на шее, пальцы сжимали елкинские гранаты. А пули свистели. "Свою пулю не услышишь". Ярость клокотала в груди, от нее становилось жарко, она бросала ставшее невесомым тело вперед.
Кто-то крикнул рядом: "Ложись!" И то ли схватил за ногу, то ли сделал подножку. Петр шмякнулся плашмя на мокрую землю, граната, что была в правой руке, откатилась. Он хотел вскочить, но его придавили к земле.
– Остынь! Эдак и до Берлина добежишь, если штаны не потеряешь.
Рядом лежал Силыч.
Потом, когда в прорыв потянулись свежие войска, когда переправилась артиллерия и саперы навели мост, по которому переползли наши танки, когда полк Церцвадзе вывели из боя на короткую передышку и формировку, Петр мучительно силился вспомнить подробности боя и не мог.
Все было как во сне, как в тумане…
Снег сменился дождем…
Из амбразур дота вырывались клочки пламени.
Пули прижимали к земле. Силыч перевязывал голову командиру роты. Старший лейтенант мычал от боли и обиды.
– Мы вас в тыл эвакуируем, - сказал Яковлев.
– Какой к черту тыл! - очень внятно произнес комроты. Видно было, что говорить ему трудно. - Яковлев, обойди с тыла… Гранатами… - Комроты осторожно потрогал голову руками. - Чтоб у них башка раскололась.
– Сделаем. Силыч, Лужин. - Яковлев пополз, плотно прижимаясь к земле.
Силыч и Петр за ним.
Они ползли. Долго ползли. Вечность. Пули тенькали рядом, брызгали грязью. А они ползли. Едкий пот заливал глаза, и некогда было утереться… Но и у вечности есть конец. Они уткнулись касками в бетон. Дот…
Яковлев сел, прислонился к мокрому бетону… А может, не садился?… У Силыча сердитое лицо… Он забрался на бетонную глыбу. Петр полез следом. Глыба была мокрой и шершавой. Болела ладонь. Заноза все еще сидела в ней, и ладонь вспухла.
Силыч достал из кармана шинели гранаты. И Петр достал гранаты.
Застрекотал автомат. Совсем близко. Вероятно, Яковлев огнем отсекал кого-то от дота, кого-то, кто был по ту сторону.
Они подползли к краю дота. Под ними захлебывались огнем вражеские пулеметы. Сладко пахло порохом.
– Подержи-ка меня, - сказал Силыч.
Петр понял, схватил его за ноги. Силыч свесился с края и бросил гранаты одну за другой прямо в амбразуру. Взрыва они не слышали. Только пулемет умолк.
– Подержи! - крикнул Петр. И, свесившись, бросил гранаты во вторую амбразуру…
Отсюда, сверху, было видно, как повскакали бойцы; донеслось "ура".
Затенькали пули. Силыч и Петр резво скатились к Яковлеву.
Яковлев сидел неподвижно, прислонясь спиной к бетонной стенке, держал автомат обеими руками. Неподалеку лежали фашисты, видно, пробирались в дот, да Яковлев их не подпустил.
– Яковлев, - позвал Силыч.
Яковлев не ответил. Глаза его стекленели.
– Яковлев! - крикнул Силыч. Лицо его исказилось от боли, словно пуля досталась ему. - Нас прикрыл… Ну гады!
И снова Петр ощутил в груди жгучую ярость…
Потом они бежали с Силычем… И стреляли… Силыч огрел немца прикладом так, что каска отлетела куда-то далеко-далеко…
Потом мелькнула перебинтованная голова комроты, одну руку он прижимал к затылку, в другой - пистолет…
Потом… Что было потом?… Опять шел снег… Силыч лезвием ножа выковыривал из ладони Петра расколовшуюся щепку. Было больно. И стыдно, что ладонь приходится перевязывать из-за какой-то занозы… А ладонь вспухла.
– В медсанбат придется, - сказал сокрушенно Силыч.
Смешно!… Вон у комроты голова в бинтах и то не уходит…
Это было уже в третьей траншее. И осталось от их отделения только трое: он, Силыч и неприметный молчаливый Потапов.
3
В лагере царило возбуждение. Партизаны понимали, что назрели большие, решающие события. Ожидали их с нетерпением. Ночью подошла большая группа с боеприпасами. Тяжелые ящики тащили на себе через перевалы, ущельями, переправляясь через взбухшие ручьи. Люди валились с ног от усталости, но лица у всех были счастливые. Говорили, что боеприпасы чуть ли не из самой Москвы. Ну может, и не из самой, но послала их Москва.
Дальние артиллерийские раскаты с рассветом возобновились. Прозрачность и чистота утра как бы приближали их.
– Словно рушатся горы, - сказал Павел, прислушиваясь.
– Горы - вечны, - откликнулся дед Ондрей, возясь с непослушными драконьими головами. Они никак не хотели "гордо возвышаться", сталкивались друг с другом, словно хмельные, падали одна на другую и вообще вели себя так, будто они не головы страшного дракона, а простые деревяшки. Дед Ондрей сердился и дергал не за те веревочки.
Сегодня они уезжали. Товарищ Алексей и комиссар Ковачек хотели посмотреть спектакль. Проверить все. Да и партизанам не плохо бы чуток развлечься. Предстоят, вероятно, тяжелые бои в немецких тылах.
Сначала командование бригады предполагало выйти навстречу Красной Армии, пробиться с боем, соединиться с ее наступающими частями. Но, все обдумав и взвесив, посчитали рейд по глубоким тылам противника более эффективным. Такую помощь Красной Армии более действенной.
Вечером комиссар Ковачек пришел в кибитку. Вчетвером сели под брезентовой крышей, как заговорщики, беседовали вполголоса. Уточняли маршрут, способы связи. В городках и селах всюду у партизан были свои люди. Павлу пришлось заучивать добрых два десятка имен и адресов. Да еще и пароли, потому что они были разными. Перепутаешь - и не поймут тебя, не признают, вся работа - впустую.
Кроме чисто разведывательных задач надо было предупредить подполье о начале наступления, чтобы люди были готовы, стали подспорьем наступающим войскам, а главное, не давали уничтожать оккупантам национальное, народное добро. Брали власть в свои руки.
Комиссара выслушали внимательно, даже Альжбетка перестала штопать кукольное платье.
Пробный спектакль назначили на десять часов утра. Пригласили всех свободных от боевых нарядов и работ.
Артисты спали плохо, тревожно. Павлу все казалось, что чего-то они недоделали. Деду Ондрею снились проклятые драконьи головы, они Разевали огнедышащие пасти и норовили сожрать его, деда Ондрея. С них станется! Альжбетка вспоминала дедушку. Сейчас и он бы отправился с ними. Насколько все было бы проще! Он знал норов каждой куклы, они его слушались, оживали в его руках. Конечно, Павлик - артист, приспособился быстро, говорит на разные голоса. А дедушку не заменить!… Потом она мысленно собрала ширму. Ведь обычно это делал дедушка, она только помогала ему. Хоть и проста ширма, а ничего перепутать нельзя. Все должно встать на свое место.
Утром все трое проснулись хмурыми, невыспавшимися. Павел даже зарядку не стал делать как обычно, помахал руками да подпрыгнул пару раз. Съели по куску хлеба с салом и принялись за дело.
Павел под руководством Альжбетки ставил на телеге ширму. Дед Ондрей вытащил дракона, уложил его на земле и стал тренироваться, то натягивая веревочки, то опуская. Головы шевелились, раскрывали пасти, вываливали красные языки. Вот чем приходится заниматься на старости лет! А не получится - засмеют. Позора не оберешься. Стал артистом - крути головы, чтоб ими фрицы подавились!
Когда поставили наконец ширму и пристроили позади скамеечку, на которую нужно было забраться артистам, чтобы водить кукол сверху, Альжбетка достала со дна кибитки длинную доску. Она была небесно-голубого цвета, с одной стороны нарисована плачущая маска - губы опущены вниз, а с другой - смеющаяся - кончики губ загибаются кверху. А между ними красными буквами тянулась надпись: "Boli sme a budeme!"
[1].
– Приколачивай наверху.
– Это обязательно? - спросил Павел.
– Дедушка всегда приколачивал.
Ну, раз дедушка… Павел залез на скамейку и прибил сверху доску. Она сразу придала форму всему сооружению. Подвесили пестрораскрашенную занавеску, подергали за веревку, занавеска легко двигалась по проволоке.
Солнце поднялось над замком, высветило кукольную сцену, будто гигантский прожектор.
Дед Ондрей убрал ненавистного дракона, потому что начала собираться публика. Послышались шутки. А дед Ондрей шуток над собой не любил.
К десяти пришли товарищ Алексей и комиссар Ковачек. Сели в первом ряду на землю. Зрителей собралось порядочно. Переговаривались вполголоса, с нетерпением ожидая начала. Гул за занавесом напомнил Павлу гул в зале цирка. И там каждый раз публика ждала с нетерпением начала представления. Но там артисты выходили на манеж, зрители следили за каждым их движением, а здесь артистов не видят, только кукол. Отчего ж он волнуется не меньше, чем перед выходом на манеж? А дед Ондрей красный как вареный рак, и руки у него трясутся. Одна Альжбетка держится. Или делает вид, что держится? Молодец девушка!
– Начинаем? - спросила Альжбетка.
– Сейчас, - Павел выпрыгнул из кибитки, обошел ее.
– Товарищ командир, можно начинать?
– Минутку, - комиссар поднялся, подошел к кибитке, снял фуражку.
– Товарищи, минуточку внимания! Недавно мы с вами проводили старого кукольника. Он ушел от нас, вернее, фашисты забили его до смерти. - Стало так тихо, что отчетливо послышался свист птицы. - Фашисты рассчитывали, что вместе с ним они убьют и его театр, его искусство. Но искусство не знает смерти. У кукольника осталась внучка, к ней присоединились два наших партизана, вы их знаете - Павел и дед Ондрей! И театр воскрес! Прочтите надпись над ширмой: "Мы были и будем!" Ее сделал старый кукольник, когда показывал представления в оккупированных фашистами селах за кусок хлеба насущного. Нет, пожалуй, это я не точно сказал. Не только за кусок хлеба За веру в победу! В нашу победу! Вдумайтесь в эти слова, запомните их. Мы были и будем! Всегда и во всем! Смерть фашизму! Свободу народам!
Альжбетка вытерла набежавшие слезы, не время плакать. Дедушка не любил, когда она отвлекалась. Павел забрался на скамейку, приготовил куклу Бачу.
Дед Ондрей должен был выйти к зрителям, сказать вступительное слово о представлении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19