Не физически. Гибнет человечество, существовавшее до сих пор, а на смену ему грядет другое, новое. Мы, независимо от того, молодые мы или старые, принадлежим к этой гибнущей формации, и тут ничего не поделаешь. Конечно, он развивал свою мысль более научно, но смысл был такой. Этим он объяснял и психологическое состояние молодежи, и ее отношение к жизни. Тогда я сказал, если мы, как формация, обречены на гибель, то лучше погибнуть с честью, чем с бородой. Он спросил, что я имею в виду? Я ответил: все прекрасное и возвышенное, чем на протяжении своей истории гордилось гибнущее человечество. Те идеи, которые сейчас обесценены и осмеяны в анекдотах о Завише Чарном и Самосьерре, а также искажены различными ханжескими и лицемерными обществами и клубами. Вместо того чтобы отпускать бороду и рассуждать о прекрасном и возвышенном, лучше вернуть им подлинную ценность и погибнуть с честью, если гибель действительно неизбежна. Если же мы не погибнем, я, как представитель рода человеческого, не буду чувствовать себя обманутым оттого, что сохранил благородство. Он сказал, что это глупо и что болтовня о благородстве в наше время не выдерживает никакой критики. Но, подумав немного, он прибавил: «Впрочем, может, это не так уж глупо». Через несколько дней я встретил его на улице без бороды, совершенно пьяного. Он бросился мне на шею и сказал, что жаждет умереть за отчизну или погибнуть, спасая утопающих детей, что ему всегда не хватало чего-то такого. Но он стыдился в этом признаться. Еще через неделю я снова встретил его. Он был абсолютно трезв, опять отращивал бороду и сделал вид, будто не узнал меня. И зачем я все это тебе рассказываю? Вместо того чтобы рассуждать о том, чего ты все равно не поймешь, лучше договориться без лишних слов: быстро и по-деловому. Я говорю тебе прямо, Агнешка, мне надоели эти бесконечные новые девушки, которые сначала значат для меня все, а потом ничего, вначале я говорю им самые сокровенные, а потом самые неопределенные слова. Я не могу больше выносить этого непостоянства во всем и в первую очередь измены – самому себе. Стоит тебе захотеть, и ты станешь моей последней девушкой, и тебе я скажу самые заветные слова, а тех, уклончивых, неопределенных слов не будет, что бы ни произошло.
После бессонной ночи, полной совсем особенных впечатлений, я порядком одурел. Все, что я говорил, обращаясь к Агнешке, рисовалось мне на фоне заснеженных улиц Кракова, и порой казалось, что Агнешка в самом деле идет рядом, бежит маленькими шажками, как вчера на Блонях, в черной коротенькой шубке и черной меховой шапочке, с разрумянившимися от мороза щеками. И тогда я подумал: «С какой стати, болван, ты все это ей выкладываешь? Тебе посчастливилось встретить чудесную девушку, и, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, ты рассказываешь ей глупые побасенки о себе и своей неудавшейся жизни. Она права, что не желает тебя слушать. И пусть не слушает. Тебе же лучше. Заткнись-ка и отправляйся спать!»
Я поплелся домой. По дороге я уже не разговаривал с Агнешкой, а только продолжал думать о ней. И мои мысли не имели ничего общего с тем, что я говорил ей.
Глава VII
Я порядком взмок. Мигдальский, кончив тренировку, давно ушел с беговой дорожки. На противоположной стороне Ксенжак, приставив ладонь к глазам, поглядывал на меня. Я думал, что будет, когда я поравняюсь с ним: окликнет он меня или нет? Я-то наверняка нет. Впрочем, мне не хотелось, чтобы он начинал разговор. Время приближалось к пяти. Сейчас я был не способен ни ссориться с ним, ни мириться. Я сбавил темп. Мне не хотелось смотреть ему в глаза. Ощущение собственной низости разрослось во мне до таких размеров, что это приносило мне удовлетворение. Ксенжак по натуре был человеком спокойным, уравновешенным, снисходительным. Наверно, он больше не злится на меня и хочет поговорить спокойно и обстоятельно. Он обнимет меня и скажет: «Брось, Марек, эти глупости, поговорим, как взрослые люди. Ты ведь знаешь, что я твой лучший друг». И тогда я не выдержу. Или с плачем брошусь к нему в объятия и признаюсь во всем, или подерусь с ним. То и другое одинаково мерзко. Тут из раздевалки появился Цыпрысяк, поманил меня кивком головы и крикнул:
– Пан Марек, к телефону!
Кстати. Я наискось пересек стадион. Кажется, Ксенжак что-то крикнул мне, но я не уверен в этом. Я нырнул в открытую дверь мимо Цыпрысяка. Он был разочарован. Обычно я спрашивал, кто звонит. И он, качая головой и вздыхая, отвечал:
– Представительница американского Олимпийского комитета, но теперь она шпарит по-польски.
Я нарушил правила игры, и Цыпрысяк несколько дней будет на меня дуться. Но что поделаешь! У меня не было времени на всякую чепуху. Как можно быстрее одеться и уйти, чтобы не столкнуться с Ксенжаком.
– Да. Слушаю.
– Это я. Ты пойдешь на концерт или нет?
– Ведь мы уже договорились, что пойдем. Почему же ты спрашиваешь?
– А почему ты грубишь? А спрашиваю я, потому что один раз ты уже отколол такой номер и не явился. А я не хочу, чтобы снова пропали билеты.
– Никаких номеров я не откалывал, просто произошло недоразумение. Ты сама это прекрасно знаешь.
– Вот мне и не хочется, чтобы опять произошло недоразумение.
Под окнами канцелярии прошел Ксенжак. Интересно, заглянет он сюда или пойдет прямо в гимнастический зал? Там у них в пять какое-то совещание.
– Алло?
– Да! Я слушаю.
– Я думала, нас прервали. Значит, идешь. Да?
– Разумеется, иду, Агнешка. Когда мне за тобой зайти?
– Не надо за мной заходить. Я буду занята. Встретимся около филармонии в четверть восьмого. Не опаздывай!
– Я никогда не опаздываю, – сказал я, но Агнешка уже положила трубку.
Я помчался в гардероб. Ксенжак мне не встретился. Вдруг он поджидает меня в раздевалке? К счастью, и там его не оказалось. Наверно, совещание уже началось. Слава богу! Но, чтобы поспеть к половине шестого в Краковский парк, надо поторапливаться. Я принял душ. Даже не мылся, а просто окатился водой. Агнешке приспичило, чтобы я пошел с ней на концерт. Надеется, что научит меня любить музыку? Или что музыка перевоспитает меня, облагородит? А может, просто не хочет появляться без меня, чтобы не вызвать сплетни. Господи, до чего все это глупо! А глупее всех – я сам! С какой стати позволять обрекать себя на три часа смертельной скуки? Серьезная музыка меня абсолютно не интересовала. Даже если играла знаменитость, вроде того пианиста польского происхождения, фамилии которого я никак не мог запомнить. Интересно, кто установил и доказал, что он самый выдающийся в мире пианист? В Кракове был ажиотаж, все твердили его. имя, а я не мог его запомнить. Потому что меня это нисколько не волновало. Но на концерт я все-таки пойду. Пойду и буду слушать, хотя я с большим удовольствием посмотрел бы какой-нибудь вестерн. А пойду я совсем не потому, что сноб или что-то из себя изображаю. Просто я должен пойти. Таковы мои жизненные принципы. Ужасно, что жизненные принципы слагаются из понятий, не представляющих интереса и ни к чему не пригодных. Я не вытерся как следует и с трудом натягивал носки. И злился на себя, что напрасно теряю время: вытер бы ноги, и дело пошло бы быстрее. Тем не менее я продолжал возиться с носками. Наконец оделся кое-как и выскочил на улицу. Я бежал так быстро на случай встречи с Ксенжаком. Тогда я имел бы все основания бросить ему: «Я тороплюсь, поговорим потом!» Жалкое, трусливое бегство. Как это мерзко!
За углом я налетел на Дороту, выходившую из дамской раздевалки. Книга, которую она держала в руках, плюхнулась на землю.
– Сумасшедший! – бросила Дорота.
Я нагнулся и поднял книжку. Взглянул на заглавие: «Приключения Питера Пэна». Мы направились к воротам. Дорота была в плаще болотного цвета. Сияло солнце, на небе ни облачка, ничто не предвещало дождя.
– И чего ты напялила плащ в такую погоду?
– А мне так нравится.
Видно, только что купила, и ей хотелось немного пофорсить. Было четверть шестого. Особенно спешить некуда. За пятнадцать минут я шутя поспею в Краковский парк. Но мне хотелось побыстрее оказаться за пределами спортклуба.
– Куда ты так несешься? – проговорила Дорота. – Отдай книгу.
Когда мы вышли из ворот, я убавил шаг. Вернул ей книгу.
– Тоже пробавляешься глупым чтивом. И не стыдно тебе увлекаться детскими сказками?
– Много ты понимаешь! Это очень мудрая книга. Знаешь, я прыгнула сегодня на дистанцию шесть и три десятых.
– Э, не верю!
– Не веришь? Тогда вернемся, и спроси мэтра. Он сам замерял.
Она поволокла меня обратно.
– Ну, ладно, ладно. Верю. Только отпусти меня.
Дорота отпустила меня и задумалась.
– Скажи, пожалуйста, почему мэтр ко мне придирается?
– Придирается к тебе? Понятия не имею. Он никогда ни к кому не придирается.
– А ко мне придирается. Ты сам был свидетелем. На что он намекал, когда сказал, что не подозревал у меня чего-то?
– Слушай, Дорота. Почему ты так чудовищно глупа?
– Почем я знаю?
– Небось просто прикидываешься. Признайся, нарочно притворяешься, что глупа, как пробка.
– Честное слово, не прикидываюсь. Значит, ты не знаешь или не хочешь сказать, почему мэтр придирается ко мне?
Я не отвечал. Дорота тоже молчала.
– А я знаю, – сказала она немного погодя. Сказала так, как говорят себе.
– Тебе в какую сторону? – спросил я на углу улицы Мицкевича. Я боялся, что она не торопится и захочет меня проводить.
– Мама ждет меня обедать. Но она может и подождать. Я ужасно не люблю спешить.
– Нехорошо заставлять ждать старенькую мать.
– Старенькую? Ты что, спятил? Моя мама еще хо-хо! Ей только сорок, меня она родила в двадцать лет. Как раз в моем возрасте. Разве это не смешно?
Я ничего не ответил, лихорадочно соображая, как бы от нее отделаться.
– Что? Разве не смешно?
– Ужасно смешно. Ну, мне налево. До свидания.
– Постой! Я могу тебя проводить. Я не тороплюсь.
– А я тороплюсь. Пойду быстро, а ты спешить не любишь. Тебе за мной не угнаться.
– Ты что, рехнулся?
– Сколько раз я просил тебя, не выражаться так грубо.
– А что в этом грубого?
Я не нашелся, что на это ответить.
– Ну, скажи, почему это грубо?
– Не знаю. Грубо, и все. Причем тут: рехнулся?
– А зачем ты говоришь, что мне не угнаться за тобой? В стометровке ты не смог бы меня обойти.
– Я? Ха-ха!
– Конечно, нет. Мой результат – двенадцать и шесть.
– Во-первых, такого времени у тебя не бывает, а, во-вторых, я прохожу стометровку за одиннадцать секунд.
– Ха! Когда никто не видит.
– Спроси у мэтра.
– Много он знает!
– Я вот передам ему, что ты о нем говоришь.
– Пожалуйста, передавай. Плевала я на него.
– Послушай, Дорота, ты иногда…
– Ну? Ты несешься как угорелый, а я шутя поспеваю за тобой. Ну, что скажешь? А если захочу, могу идти быстрее тебя. Убедился?
– Дорота, мама заждалась тебя!
– Знаешь, она спуталась с одним актером.
– Это еще не повод, чтобы опаздывать к обеду.
– Разве не смешно, что она путается с актером? Последний раз, когда я была в театре, он играл епископа. Я думала, что сдохну, когда представила себе, как…
– Дорота, побойся бога…
– Мама у меня красивая и выглядит лет на тридцать, не больше. Она бесится – я для нее помеха: выдаю ее возраст. Но вообще-то она хорошо ко мне относится, очень хорошо. Знаешь, у нее громадные голубые глаза и великолепные волосы, густые и светлые…
– Дорота, побойся бога! Я ведь прекрасно знаю твою мать, я с ней на «ты», на прошлой неделе она вырвала мне зуб, а позавчера я у вас ужинал. Ну!
– И сразу умотал. Испугался своей Агнешки. Пришлось бы давать объяснения, почему ты задержался у зубного врача. А ты, наверное, не сказал ей, что у нас ужинал. Твоя Агнешка страшно меня не любит. Почему она меня терпеть не может?
– Тебе это приснилось.
– Мне никогда не снится такая ерунда. Раз ты знаешь мою маму, почему же ты говоришь про нее «старенькая»? Видно, ты ее все-таки не знаешь.
– Ох, Дорота. Я просто пошутил.
– По твоему тону трудно было понять, что ты шутишь. И за что она меня не любит, эта Агнешка? А ты, оказывается, у нее под башмаком.
– Дорота, иди-ка ты домой. Может, твоей маме нужно куда-нибудь пойти.
– Ох, боже мой, я совсем забыла, что она собирается на концерт.
– Ну вот! Тебе следует поторопиться.
– А кто там играет и на чем?
– Кажется, пианист с мировым именем.
– А плевала я на него…
– Дорота, до свидания!
– Постой, я сейчас уйду. Только провожу тебя до угла Крупиичей. Не знаю, почему мне сегодня так страшно хочется поболтать. А больше всего я люблю болтать с тобой.
– Ты не идешь с мамой на концерт?
– Ты что? Чтоб я пошла на концерт в филармонию? Меня это абсолютно не волнует. Такая скучища, хуже не придумаешь! Ты, конечно, потащишься со своей Агнешкой.
– Конечно, пойду. А то как же? Ведь это – мировая знаменитость.
– А мне какое дело, что он – мировая знаменитость, если он нагоняет на меня скуку? Да будь он хоть в пять раз знаменитей, я бы все равно не пошла. И не стала слушать пианистов, исполняющих в филармонии всякую чушь. Пожалуй, я пошла бы на Падеревского. Да, на Падеревского пошла бы.
– Падеревский умер.
– Ну, если он был бы жив.
– Почему именно на Падеревского?
– Не знаю. Но Падеревского я хотела бы послушать. А на этого не пойду. Мучайтесь одни. А я пойду в кино. У меня есть контрамарки.
– Киношник в очках дал, который тебя обхаживал?
– Ну и что? Да, он.
Мы дошли до Крупничей.
– До свидания, – сказала Дорота. – Я собиралась проводить тебя только досюда и дальше не пойду, даже если бы ты умолял меня.
– Я постараюсь мужественно перенести этот удар. До свидания, Дорота!
– Bye, bye, darling.
Она удалилась. Довольная собой, лишенная всяких комплексов, настолько естественно излучая жизненную энергию, словно для нее это было таким же обычным делом, как носить шляпку. Едва я остался один, меня снова охватило беспокойство. Болтовня Дороты заглушала его. Теперь оно решило отыграться – и немилосердно. Я ускорил шаги. Может, ока не придет? Не придет, а дома я найду записку: «Я больше не приду, и, прошу тебя, не будем снова уславливаться. Ты понимаешь, что это бессмысленно». Мне стало стыдно. Даже в мыслях я был трусом. И вдобавок идиотом. По крайней мере, мысленно я мог решиться на мужественную и эффектную развязку. Ну, например, я говорю: это была шутка. Просто забава. Я мол, не думал, что ты примешь это всерьез. Когда я говорю это, мое сердце разрывается от боли. Она смотрит на меня удивленно и не верит. Однако ей придется поверить. Мало-помалу она начинает отдавать себе отчет в том, что произошло. Циничная ухмылка и скучающее выражение лица достаточно красноречивы. Она не догадывается, что я играю роль. Она поворачивается и молча уходит. Тогда на моем лице появляется выражение боли и отчаяния. С виду лицо спокойно. Но губы как-то странно сжаты. Кто умеет читать по глазам, тот увидит в них тоску и отчаяние. Минутное колебание. Бежать за ней следом, пасть на колени? Воскликнуть: «Как ты могла этому поверить?» Нет! Она должна уйти. Пусть 'уходит в отчаянии. Отчаяние исцелит ее, оно перерастет в неприязнь и презрение ко мне. Своего рода мужской вариант «Дамы с камелиями».
Боже! Какой я ужасный осел! Иногда мне казалось, что просто невозможно быть таким болваном. Тут тоже сказалось влияние кино. С тех пор как изобрели кино и оно обрело популярность, люди потеряли остатки непосредственности и свободы. Каждый кого-то играет, каждый подгоняет свою жизнь под ту кинодраму, которая ему особенно понравилась. Думаю, в той или иной мере этим занимаются все: министры, генералы, президенты, выдающиеся писатели, профессора и ученые. Может, и сам папа римский! Я дошел до Краковского парка. Было чуть больше половины шестого. Я свернул в аллею, ведущую к Черновейской. И еще издали увидел нашу скамейку. Она была пуста. Меня сразу охватил панический страх, что, если она не придет? Минуту назад я мечтал об этом. Но пустая скамья всколыхнула во мне чувства, о которых я забыл, уверенный в скорой встрече. А сейчас мне ничего на свете не нужно было, только бы увидеть ее. Я сел на скамью. Сидел и думал о своем одиночестве. Скрипнул гравий. Я в ожидании поднял глаза. Из боковой аллейки появился пожилой мужчина с красивой молодой девушкой. Девушка ужасно жеманничала. Кто это: отец или любитель клубнички? Они медленно прошли мимо, прогуливаясь. Я возненавидел их. За то, что они так жестоко разочаровали меня. Снова скрипнул гравий. И я вздохнул с облегчением. Это она с белым цветком шла и улыбалась мне. Я не поднялся со скамьи. Какое испытываешь облегчение, когда видишь наконец ту, которую ждал с таким нетерпением! Я не встал со скамейки. Не хотел галантным жестом обесценивать свою радость. Она даже не поздоровалась со мной. Просто села на скамью на некотором расстоянии от меня и гладила лепестки цветка, который держала в левой руке. Какое счастье, эта скамья уже не пустая.
– Здравствуй, – минуту спустя сказал я.
– Здравствуй, – отозвалась она, по-прежнему не глядя на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
После бессонной ночи, полной совсем особенных впечатлений, я порядком одурел. Все, что я говорил, обращаясь к Агнешке, рисовалось мне на фоне заснеженных улиц Кракова, и порой казалось, что Агнешка в самом деле идет рядом, бежит маленькими шажками, как вчера на Блонях, в черной коротенькой шубке и черной меховой шапочке, с разрумянившимися от мороза щеками. И тогда я подумал: «С какой стати, болван, ты все это ей выкладываешь? Тебе посчастливилось встретить чудесную девушку, и, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, ты рассказываешь ей глупые побасенки о себе и своей неудавшейся жизни. Она права, что не желает тебя слушать. И пусть не слушает. Тебе же лучше. Заткнись-ка и отправляйся спать!»
Я поплелся домой. По дороге я уже не разговаривал с Агнешкой, а только продолжал думать о ней. И мои мысли не имели ничего общего с тем, что я говорил ей.
Глава VII
Я порядком взмок. Мигдальский, кончив тренировку, давно ушел с беговой дорожки. На противоположной стороне Ксенжак, приставив ладонь к глазам, поглядывал на меня. Я думал, что будет, когда я поравняюсь с ним: окликнет он меня или нет? Я-то наверняка нет. Впрочем, мне не хотелось, чтобы он начинал разговор. Время приближалось к пяти. Сейчас я был не способен ни ссориться с ним, ни мириться. Я сбавил темп. Мне не хотелось смотреть ему в глаза. Ощущение собственной низости разрослось во мне до таких размеров, что это приносило мне удовлетворение. Ксенжак по натуре был человеком спокойным, уравновешенным, снисходительным. Наверно, он больше не злится на меня и хочет поговорить спокойно и обстоятельно. Он обнимет меня и скажет: «Брось, Марек, эти глупости, поговорим, как взрослые люди. Ты ведь знаешь, что я твой лучший друг». И тогда я не выдержу. Или с плачем брошусь к нему в объятия и признаюсь во всем, или подерусь с ним. То и другое одинаково мерзко. Тут из раздевалки появился Цыпрысяк, поманил меня кивком головы и крикнул:
– Пан Марек, к телефону!
Кстати. Я наискось пересек стадион. Кажется, Ксенжак что-то крикнул мне, но я не уверен в этом. Я нырнул в открытую дверь мимо Цыпрысяка. Он был разочарован. Обычно я спрашивал, кто звонит. И он, качая головой и вздыхая, отвечал:
– Представительница американского Олимпийского комитета, но теперь она шпарит по-польски.
Я нарушил правила игры, и Цыпрысяк несколько дней будет на меня дуться. Но что поделаешь! У меня не было времени на всякую чепуху. Как можно быстрее одеться и уйти, чтобы не столкнуться с Ксенжаком.
– Да. Слушаю.
– Это я. Ты пойдешь на концерт или нет?
– Ведь мы уже договорились, что пойдем. Почему же ты спрашиваешь?
– А почему ты грубишь? А спрашиваю я, потому что один раз ты уже отколол такой номер и не явился. А я не хочу, чтобы снова пропали билеты.
– Никаких номеров я не откалывал, просто произошло недоразумение. Ты сама это прекрасно знаешь.
– Вот мне и не хочется, чтобы опять произошло недоразумение.
Под окнами канцелярии прошел Ксенжак. Интересно, заглянет он сюда или пойдет прямо в гимнастический зал? Там у них в пять какое-то совещание.
– Алло?
– Да! Я слушаю.
– Я думала, нас прервали. Значит, идешь. Да?
– Разумеется, иду, Агнешка. Когда мне за тобой зайти?
– Не надо за мной заходить. Я буду занята. Встретимся около филармонии в четверть восьмого. Не опаздывай!
– Я никогда не опаздываю, – сказал я, но Агнешка уже положила трубку.
Я помчался в гардероб. Ксенжак мне не встретился. Вдруг он поджидает меня в раздевалке? К счастью, и там его не оказалось. Наверно, совещание уже началось. Слава богу! Но, чтобы поспеть к половине шестого в Краковский парк, надо поторапливаться. Я принял душ. Даже не мылся, а просто окатился водой. Агнешке приспичило, чтобы я пошел с ней на концерт. Надеется, что научит меня любить музыку? Или что музыка перевоспитает меня, облагородит? А может, просто не хочет появляться без меня, чтобы не вызвать сплетни. Господи, до чего все это глупо! А глупее всех – я сам! С какой стати позволять обрекать себя на три часа смертельной скуки? Серьезная музыка меня абсолютно не интересовала. Даже если играла знаменитость, вроде того пианиста польского происхождения, фамилии которого я никак не мог запомнить. Интересно, кто установил и доказал, что он самый выдающийся в мире пианист? В Кракове был ажиотаж, все твердили его. имя, а я не мог его запомнить. Потому что меня это нисколько не волновало. Но на концерт я все-таки пойду. Пойду и буду слушать, хотя я с большим удовольствием посмотрел бы какой-нибудь вестерн. А пойду я совсем не потому, что сноб или что-то из себя изображаю. Просто я должен пойти. Таковы мои жизненные принципы. Ужасно, что жизненные принципы слагаются из понятий, не представляющих интереса и ни к чему не пригодных. Я не вытерся как следует и с трудом натягивал носки. И злился на себя, что напрасно теряю время: вытер бы ноги, и дело пошло бы быстрее. Тем не менее я продолжал возиться с носками. Наконец оделся кое-как и выскочил на улицу. Я бежал так быстро на случай встречи с Ксенжаком. Тогда я имел бы все основания бросить ему: «Я тороплюсь, поговорим потом!» Жалкое, трусливое бегство. Как это мерзко!
За углом я налетел на Дороту, выходившую из дамской раздевалки. Книга, которую она держала в руках, плюхнулась на землю.
– Сумасшедший! – бросила Дорота.
Я нагнулся и поднял книжку. Взглянул на заглавие: «Приключения Питера Пэна». Мы направились к воротам. Дорота была в плаще болотного цвета. Сияло солнце, на небе ни облачка, ничто не предвещало дождя.
– И чего ты напялила плащ в такую погоду?
– А мне так нравится.
Видно, только что купила, и ей хотелось немного пофорсить. Было четверть шестого. Особенно спешить некуда. За пятнадцать минут я шутя поспею в Краковский парк. Но мне хотелось побыстрее оказаться за пределами спортклуба.
– Куда ты так несешься? – проговорила Дорота. – Отдай книгу.
Когда мы вышли из ворот, я убавил шаг. Вернул ей книгу.
– Тоже пробавляешься глупым чтивом. И не стыдно тебе увлекаться детскими сказками?
– Много ты понимаешь! Это очень мудрая книга. Знаешь, я прыгнула сегодня на дистанцию шесть и три десятых.
– Э, не верю!
– Не веришь? Тогда вернемся, и спроси мэтра. Он сам замерял.
Она поволокла меня обратно.
– Ну, ладно, ладно. Верю. Только отпусти меня.
Дорота отпустила меня и задумалась.
– Скажи, пожалуйста, почему мэтр ко мне придирается?
– Придирается к тебе? Понятия не имею. Он никогда ни к кому не придирается.
– А ко мне придирается. Ты сам был свидетелем. На что он намекал, когда сказал, что не подозревал у меня чего-то?
– Слушай, Дорота. Почему ты так чудовищно глупа?
– Почем я знаю?
– Небось просто прикидываешься. Признайся, нарочно притворяешься, что глупа, как пробка.
– Честное слово, не прикидываюсь. Значит, ты не знаешь или не хочешь сказать, почему мэтр придирается ко мне?
Я не отвечал. Дорота тоже молчала.
– А я знаю, – сказала она немного погодя. Сказала так, как говорят себе.
– Тебе в какую сторону? – спросил я на углу улицы Мицкевича. Я боялся, что она не торопится и захочет меня проводить.
– Мама ждет меня обедать. Но она может и подождать. Я ужасно не люблю спешить.
– Нехорошо заставлять ждать старенькую мать.
– Старенькую? Ты что, спятил? Моя мама еще хо-хо! Ей только сорок, меня она родила в двадцать лет. Как раз в моем возрасте. Разве это не смешно?
Я ничего не ответил, лихорадочно соображая, как бы от нее отделаться.
– Что? Разве не смешно?
– Ужасно смешно. Ну, мне налево. До свидания.
– Постой! Я могу тебя проводить. Я не тороплюсь.
– А я тороплюсь. Пойду быстро, а ты спешить не любишь. Тебе за мной не угнаться.
– Ты что, рехнулся?
– Сколько раз я просил тебя, не выражаться так грубо.
– А что в этом грубого?
Я не нашелся, что на это ответить.
– Ну, скажи, почему это грубо?
– Не знаю. Грубо, и все. Причем тут: рехнулся?
– А зачем ты говоришь, что мне не угнаться за тобой? В стометровке ты не смог бы меня обойти.
– Я? Ха-ха!
– Конечно, нет. Мой результат – двенадцать и шесть.
– Во-первых, такого времени у тебя не бывает, а, во-вторых, я прохожу стометровку за одиннадцать секунд.
– Ха! Когда никто не видит.
– Спроси у мэтра.
– Много он знает!
– Я вот передам ему, что ты о нем говоришь.
– Пожалуйста, передавай. Плевала я на него.
– Послушай, Дорота, ты иногда…
– Ну? Ты несешься как угорелый, а я шутя поспеваю за тобой. Ну, что скажешь? А если захочу, могу идти быстрее тебя. Убедился?
– Дорота, мама заждалась тебя!
– Знаешь, она спуталась с одним актером.
– Это еще не повод, чтобы опаздывать к обеду.
– Разве не смешно, что она путается с актером? Последний раз, когда я была в театре, он играл епископа. Я думала, что сдохну, когда представила себе, как…
– Дорота, побойся бога…
– Мама у меня красивая и выглядит лет на тридцать, не больше. Она бесится – я для нее помеха: выдаю ее возраст. Но вообще-то она хорошо ко мне относится, очень хорошо. Знаешь, у нее громадные голубые глаза и великолепные волосы, густые и светлые…
– Дорота, побойся бога! Я ведь прекрасно знаю твою мать, я с ней на «ты», на прошлой неделе она вырвала мне зуб, а позавчера я у вас ужинал. Ну!
– И сразу умотал. Испугался своей Агнешки. Пришлось бы давать объяснения, почему ты задержался у зубного врача. А ты, наверное, не сказал ей, что у нас ужинал. Твоя Агнешка страшно меня не любит. Почему она меня терпеть не может?
– Тебе это приснилось.
– Мне никогда не снится такая ерунда. Раз ты знаешь мою маму, почему же ты говоришь про нее «старенькая»? Видно, ты ее все-таки не знаешь.
– Ох, Дорота. Я просто пошутил.
– По твоему тону трудно было понять, что ты шутишь. И за что она меня не любит, эта Агнешка? А ты, оказывается, у нее под башмаком.
– Дорота, иди-ка ты домой. Может, твоей маме нужно куда-нибудь пойти.
– Ох, боже мой, я совсем забыла, что она собирается на концерт.
– Ну вот! Тебе следует поторопиться.
– А кто там играет и на чем?
– Кажется, пианист с мировым именем.
– А плевала я на него…
– Дорота, до свидания!
– Постой, я сейчас уйду. Только провожу тебя до угла Крупиичей. Не знаю, почему мне сегодня так страшно хочется поболтать. А больше всего я люблю болтать с тобой.
– Ты не идешь с мамой на концерт?
– Ты что? Чтоб я пошла на концерт в филармонию? Меня это абсолютно не волнует. Такая скучища, хуже не придумаешь! Ты, конечно, потащишься со своей Агнешкой.
– Конечно, пойду. А то как же? Ведь это – мировая знаменитость.
– А мне какое дело, что он – мировая знаменитость, если он нагоняет на меня скуку? Да будь он хоть в пять раз знаменитей, я бы все равно не пошла. И не стала слушать пианистов, исполняющих в филармонии всякую чушь. Пожалуй, я пошла бы на Падеревского. Да, на Падеревского пошла бы.
– Падеревский умер.
– Ну, если он был бы жив.
– Почему именно на Падеревского?
– Не знаю. Но Падеревского я хотела бы послушать. А на этого не пойду. Мучайтесь одни. А я пойду в кино. У меня есть контрамарки.
– Киношник в очках дал, который тебя обхаживал?
– Ну и что? Да, он.
Мы дошли до Крупничей.
– До свидания, – сказала Дорота. – Я собиралась проводить тебя только досюда и дальше не пойду, даже если бы ты умолял меня.
– Я постараюсь мужественно перенести этот удар. До свидания, Дорота!
– Bye, bye, darling.
Она удалилась. Довольная собой, лишенная всяких комплексов, настолько естественно излучая жизненную энергию, словно для нее это было таким же обычным делом, как носить шляпку. Едва я остался один, меня снова охватило беспокойство. Болтовня Дороты заглушала его. Теперь оно решило отыграться – и немилосердно. Я ускорил шаги. Может, ока не придет? Не придет, а дома я найду записку: «Я больше не приду, и, прошу тебя, не будем снова уславливаться. Ты понимаешь, что это бессмысленно». Мне стало стыдно. Даже в мыслях я был трусом. И вдобавок идиотом. По крайней мере, мысленно я мог решиться на мужественную и эффектную развязку. Ну, например, я говорю: это была шутка. Просто забава. Я мол, не думал, что ты примешь это всерьез. Когда я говорю это, мое сердце разрывается от боли. Она смотрит на меня удивленно и не верит. Однако ей придется поверить. Мало-помалу она начинает отдавать себе отчет в том, что произошло. Циничная ухмылка и скучающее выражение лица достаточно красноречивы. Она не догадывается, что я играю роль. Она поворачивается и молча уходит. Тогда на моем лице появляется выражение боли и отчаяния. С виду лицо спокойно. Но губы как-то странно сжаты. Кто умеет читать по глазам, тот увидит в них тоску и отчаяние. Минутное колебание. Бежать за ней следом, пасть на колени? Воскликнуть: «Как ты могла этому поверить?» Нет! Она должна уйти. Пусть 'уходит в отчаянии. Отчаяние исцелит ее, оно перерастет в неприязнь и презрение ко мне. Своего рода мужской вариант «Дамы с камелиями».
Боже! Какой я ужасный осел! Иногда мне казалось, что просто невозможно быть таким болваном. Тут тоже сказалось влияние кино. С тех пор как изобрели кино и оно обрело популярность, люди потеряли остатки непосредственности и свободы. Каждый кого-то играет, каждый подгоняет свою жизнь под ту кинодраму, которая ему особенно понравилась. Думаю, в той или иной мере этим занимаются все: министры, генералы, президенты, выдающиеся писатели, профессора и ученые. Может, и сам папа римский! Я дошел до Краковского парка. Было чуть больше половины шестого. Я свернул в аллею, ведущую к Черновейской. И еще издали увидел нашу скамейку. Она была пуста. Меня сразу охватил панический страх, что, если она не придет? Минуту назад я мечтал об этом. Но пустая скамья всколыхнула во мне чувства, о которых я забыл, уверенный в скорой встрече. А сейчас мне ничего на свете не нужно было, только бы увидеть ее. Я сел на скамью. Сидел и думал о своем одиночестве. Скрипнул гравий. Я в ожидании поднял глаза. Из боковой аллейки появился пожилой мужчина с красивой молодой девушкой. Девушка ужасно жеманничала. Кто это: отец или любитель клубнички? Они медленно прошли мимо, прогуливаясь. Я возненавидел их. За то, что они так жестоко разочаровали меня. Снова скрипнул гравий. И я вздохнул с облегчением. Это она с белым цветком шла и улыбалась мне. Я не поднялся со скамьи. Какое испытываешь облегчение, когда видишь наконец ту, которую ждал с таким нетерпением! Я не встал со скамейки. Не хотел галантным жестом обесценивать свою радость. Она даже не поздоровалась со мной. Просто села на скамью на некотором расстоянии от меня и гладила лепестки цветка, который держала в левой руке. Какое счастье, эта скамья уже не пустая.
– Здравствуй, – минуту спустя сказал я.
– Здравствуй, – отозвалась она, по-прежнему не глядя на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22