Мигом его за ноги выволокли из толпы, а Людек, увидев его испачканное лицо, гневно вскричал:— Вот! Это он, верно, привёл их сюда, разузнав заранее дорогу! Он немец, я его знаю, зовут его Хенго; под видом торговца он ходил по домам, был и у моего отца, ломал с нами хлеб, а когда разведал местность, привёл сюда немцев, которым служит против нас…— На сук негодяя! — запальчиво крикнул Добек.Но Людек его удержал.— Нет, дайте его мне, я набью ему на ноги колодки и впрягу в соху, здоровьем он крепок, будет работать вместо вола. Пусть живёт, он был нашим гостем, и я не хочу, чтобы он умер по моему навету.Подбежала челядь Людека, чтоб его увести, но Хенго, повалившись в ноги, заплакал, прося пощады. Он клялся, что был неповинен в измене и что князья силой его захватили, зная, что он бывал у полян, но дороги он им не показывал, а шёл с ними под страхом смерти. Однако никто ему не поверил, и в путах его увели прочь.Ликующие дружины собрались на поле брани и расположились отдыхать, возложив благодарственные жертвоприношения богам за дарованную победу.В костры, на которых сжигали трупы, подкинули дров, и они ярко разгорелись — ночь стала, как день. Вокруг трепетали, словно облитые золотом, леса, алели заревом поля, а громадные столбы пурпурного дыма, выросшие над бором и холмами, разносили далеко вокруг ужас одним и предчувствие победы другим.Снова кипели котлы, жарили и варили пищу, военачальники уселись перевязывать раны, рассказывая о сражении, а челядь тем временем сваливала добычу — отдельно щиты, отдельно одежду и мечи. Тут было из чего выбрать и что поделить. Враги, грабившие поселения, тащили с собой множество всякого добра — о такой богатой добыче тут никогда и не слыхивали. Оттого-то столь велика была радость челяди…О погоне за остатками кашубов и немцев никто уже не помышлял, кметы говорили, что князья, устрашившись поражения, второй раз не отважатся совершить набег и не найдут так скоро поморян и кашубов себе на подмогу, а немцев не смогут привести в такую даль.Теперь в лагере всего было в изобилье: вражеские войска, разорявшие все на своём пути, везли с собой даже бочки меду и пива, а на опушке леса в засеках стояли угнанные стада. Часть скота забили, чтоб накормить людей, и празднество с жертвоприношениями затянулось на всю ночь.К утру после весёлой, изобильной трапезы все перепились, и если бы в это время на поле брани возвратилась горстка кашубов, она могла бы легко одержать победу над пирующими полянами.Только освобождённые полянами пленники, едва начался день, поблагодарили спасителей и, отыскав в стаде принадлежавшую им скотину, стали расходиться по своим сожжённым дворам. Остальные, выставив охрану, так и уснули прямо на земле.Солнце уже высоко стояло, когда они понемногу начали просыпаться, но к этому времени все проголодались, а принявшись за мясо, пиво и мёд, снова пропировали до ночи.Когда их застигла темнота, уже поздно было трогаться в путь, все чувствовали себя усталыми — и снова заночевали на поле брани. Здесь донимал их, правда, зловонный запах гари от сожжённых трупов. Но они улеглись подальше от костров, подкинув сучьев в огонь, чтоб тела сгорели дотла.Вечером Людек велел привести к нему Хенго, из жалости накормил его и вместе с Добеком стал допрашивать. Немца подозревали в том, что он знал больше, чем признавался. Но, несмотря на угрозы, почти ничего не удалось у него выведать. Он только уверял, что у деда молодых князей, который жил за границей на Лабе, достаточно вооружённых людей, чтоб отомстить за дочь и помочь внукам, и что он готов на все. О самих князьях Хенго сказал, что они тоже крайне ожесточены и отважны, а потому, если не смогут вернуться к себе в вотчину, будут непрестанно беспокоить полян. Дал он также понять, что примирения нетрудно будет достигнуть, стоит только постараться.С тем и отослали его назад. Добек пошёл совещаться с военачальниками, что предпринимать дальше: идти ли на границу мстить поморянам за непрестанные набеги, или расходиться по домам. Окрылённые победой, все готовы были идти хоть на край света и воевать: порешили по крайней мере опустошить рубежи и попугать врага на его же земле. Выступить должны были на заре. Лишь Людек и Доман, которым вверили пленных поморян, возвращались назад, чтоб сопровождать их и как невольников раздать кметам. Рано утром войско выступило в поход, взвились знамёна, конники сели на коней, выстроилась пехота. Челядь Людека, которая должна была вести пленных, бросилась хлестать их бичами, чтоб заставить встать с земли. Страшное зрелище являли эти доведённые до отчаяния дикари, которые, не желая смириться со своей участью, выли, рвались и метались, пока их бичом, как стадо, не заставили идти. Гнали их пешком, со скрученными назад руками, связав всех вместе и оцепив верховыми. Они шли, не имея возможности не только убежать, но даже шевельнуться, не увлекая за собой остальных. Полуголые, оборванные, раненые, они плелись, падали и выли. Самых упорных привязывали к конским хвостам. Хенго вёл на постромке сам Людек, боясь, что он ускользнёт.В то время как Добек шёл к границе, сын Виша возвращался с пленниками и добрыми вестями, раздавая в усадьбы по нескольку невольников, что к жатве было очень кстати.После ночного зарева, навеявшего ужас на всех, вестника победы везде встречали с великой радостью. Люди сбегались посмотреть на пленных разбойников, осыпали их проклятиями и ударами. Оставшимся набили колодки, чтоб они не могли сбежать.Однако старейшины завидовали победе Добека, быть может опасаясь, что, имея в своих руках войско, он захватит власть. Их тревожило и то, что он не скоро возвратится и что выборы князя снова откладываются.Недовольно брюзжа, они повторяли прорицание, которое повелевало им выбрать смиренного, малого и бедного.Мышки и Лешеки снова объезжали своих. И те, и другие часто останавливались перед усадьбой Пястуна, требовали совета и упрекали его в том, что своими пчёлами он дорожит больше, чем общим делом.Старик, улыбаясь, отмалчивался.— Если бы мог я помочь, — говорил он, — с великой охотой приложил бы руку. Но что могу я, бедный человек, если вы при своём могуществе ничего не в силах сделать? Тут надо просить богов, а не людей, чтоб они нам помогли. Да, легче было свергнуть плохого, чем согласно выбрать хорошего.Лешеков никто не хотел, боясь, что они будут мстить за свой род. Мышков тоже страшились, полагая, что они станут преследовать своих недругов и противников. Спокойствие, которое временно обеспечивала победа, позволяло передохнуть и подготовить новое вече.Знатные кметы уже почувствовали, что никого из них остальные не допустят к власти. Прорицание тоже ни у кого не шло из головы, рождая мысль об избрании такого, который по смирению и бедности своей из благодарности за честь и возвеличение был бы им покорён. Оставалось только подыскать подходящего.Но на каждое имя приходилось больше тех, что были против него, нежели желающих его поддержать. XXIV Пользуясь затишьем, Доман готовился к свадьбе. Он хотел справить её пышно и шумно; старому гончару, выдававшему дочь за богатого кмета, тоже не терпелось показать, что у него хватит достатка принять и употчевать хоть сотню гостей. У обеих сторон было множество хлопот.Прежде всего Доман, великолепно разодетый, в сопровождении разряженной челяди объехал дом за домом, приглашая к себе на свадьбу дружек.Возле усадьбы Вишей он остановился посреди дороги — невольно вспомнилась ему Дива, и у него сжалось сердце.Людека снова не оказалось дома: раздав пленников, он поспешил вслед за Добеком на границу; хозяйничал за него меньшой брат.Остановившись у ворот, они протянули друг другу руки.— Девку я беру за себя, — сказал ему Доман, — приехал звать тебя в дружки.— С охотой буду твоим дружкой, — ответил кмет, — и радуюсь, что ты забыл сестру!..Доман поглядел ему в глаза и невесело засмеялся.— Не думай, что я нашёл такую, как ваша… Краса её мне приглянулась, не больше… она молода и пригожа! Беру я дочь гончара с озера Ледницы… Да что там!.. Мне всё равно, что она мне принесёт… Глаза у неё смеются; может, и я с ней повеселею… Что-то смутно у меня на сердце… Так бери коня и готовься в путь… Братом мне будешь, пусть люди знают, что я не хочу вам мстить и что мы дружим по-прежнему.Они снова пожали друг другу руки, с минуту пошутили, посмеялись, и Доман отправился дальше. В доме Вишей весть о женитьбе Домана вызвала всеобщее удивление. Живя, стоявшая у очага, сильно покраснела и опустила глаза. Быть может, она думала, что он приехал к ней свататься и возьмёт её в жены. Теперь, без отца и матери, у них было тихо и тоскливо. Невестки ею помыкали, братья не всегда заступались… Она бы пошла за него, но… он брал другую. Такова, знать, судьба…Старый гончар забросил даже свои горшки за свадебными хлопотами. Дочь тоже не давала ему покоя, столько всего ей было нужно. Мирш ничего не жалел.Мёд, давно сыченный к её свадьбе, стоял наготове, пиво уже начали варить, изрядно подбавляя в него хмеля, того хмеля, о котором поётся в старинной песне, что он, озорник непутёвый, «девок бабами делал», потому что его много пьют на свадьбах.Баранов и козлят тоже вдоволь отобрали на убой, а вдобавок к ним должно было пасть жертвой несколько боровков. Мука для пирогов уже стояла в бодне сухая и просеянная.В один из этих дней на пороге показалась Яруха, улучив такую минуту, когда старый гончар был занят возле своей печи. Она взглянула на Милю, и лицо её сморщилось от смеха, как гриб, когда на него наступят ногой.— Ну что, Милюхна? — вскричала она, подперев руками бока. — Ну что? Может, не ведает старуха? Может, не умеет она привораживать и отваживать? Может, не помогает её зелье?.. Так дай же мне пивца, что-то горло пересохло…Девушка вспыхнула, смешалась и поспешила подать бабке кружку пива. Яруха уселась на пороге, положила котомку на пол, достала кусок лепёшки и с наслаждением поднесла ко рту любимое питьё.— Вот видишь, — неторопливо говорила она, ухмыляясь и подмигивая, — дала я тебе жупана, будешь ты теперь госпожой… а кабы не я да не мой любчик… Ого! Либо вовек бы этому не бывать, либо не скоро… Иной раз и старые бабы на что-нибудь годятся молодым. Нашептать и отшептать… приворожить иль отвадить… нам все это ведомо. Он будет тебя любить, — прибавила она тише, — а если есть там у него другие… они рабынями тебе будут служить… У богатых всегда их бывает помногу, да тебе что до них?..Миля снова покраснела и закрыла лицо руками.Теперь, когда она достигла того, чего так жаждала, ей было жутко и тревожно. Чересчур он легко ей достался, и это её страшило.А Яруха пила пиво и качала головой, не дожидаясь ответа. Опорожнив кружку, она молча протянула её Миле, и девушка налила вторую.Яруха с жадностью выпила.— Ну, Милюхна, — сказала она, — во славу Триглава дай-ка третью кружку, и я поплетусь дальше. Ноги у меня слабые, вот и приходится мне пить — сперва за одну ногу, потом за другую, а ещё за руку, в которой держу палку, потому что она мне всё равно что третья нога…Бабка засмеялась и затянула песню.— Ох! Да что же это они наделали, что же творится на белом свете! — вдруг пригорюнилась она, мотая головой из стороны в сторону. — Князь-то с княгиней… оба… ушли к отцам без сожжения и погребения! Жалко мне их… Городище опустело! Уже травой поросло пепелище… А княгиня-то понимала в зельях, знала, что с ними делать… О! И я ведь носила ей зелье, в новолуние рвала на могилах… Случалось, она кормила меня, поила дня по два и по три, а то полотна отрежет иль суконца лоскуток… Князь псами травил меня со двора… Молодых-то он тискал, а старух не любил. Да меня ни одна собака не укусит, а укусит — сразу взбесится. Теперь в городище куда ни глянь — пусто… ничего не осталось, кроме углей. Одни сороки стрекочут… Ходила я, рылась там в кучах пепла… кое-где только косточки белеют… Жаль расписных покоев! Жаль!После третьей кружки глаза у неё весело заблестели, она утёрла губы и хотела было встать, да не могла — девушка помогла ей подняться. Опершись на палку, старуха покачнулась, с трудом удержалась на ногах и, кивнув головой, потащилась дальше, распевая: Любчик, травка золотая,Всех ты за сердце хватаешь:Князя ль, мужика ль простого —Приворотишь ты любого…Ой ты, любчик, чудо-зелье,Кличь на свадьбу, на веселье, ой!.. Дав себе слово явиться на свадьбу, хоть и незваной, Яруха, никогда не умевшая долго сидеть на месте, поплелась дальше. В соседнем дворе корова перестала доиться, надо было её окурить, чтоб отвести от неё чары и сглаз. Дальше кто-то порчу напустил на рожь, завязал её узлами, и все хлеба стояли неубранными, а только Яруха могла их распутать так, чтобы не вытекло зерно. Знала она всякую тайную науку: заговаривала лихорадку, унимала бесноватых, когда духи бросали их наземь, и иной раз сама на себя дивилась, что так много ей ведомо.После хмельного пива весь свет показался ей на редкость весёлым и ясным, хотя ноги её едва таскали.Доман, как то подобало по обычаям, прислал сватов; назначили день свадьбы. Сняли с крыши колесо, показывавшее парням, что тут было что увезти.Из родни, живущей поблизости, Миля выбрала себе шесть подружек, которых могла показать, не стыдясь: все были молоды, хороши собой, свежи и веселы, как она, но ни одна не была краше её.Доман тоже нашёл себе шестерых дружек — все шесть сыновья кметов, один статней другого, и каждый мог похвалиться — кафтаном иль шапкой, поясом иль конём, а более всего — ловкостью, отвагой и силой.Отца у него не было, заменял его Визун, которого сопровождали дружки. Прежде всего, по старинному обычаю, с песнями и венками обошли дом за домом, приглашая гостей от имени жениха и отца невесты.В хате гончара уже спозаранку толклось видимо-невидимо женщин и девушек, разряженных в белые платья; сестра старого Мирша была посажёной матерью.Однако, как это часто бывает перед свадьбой, в то время как все радовались, Миля, так жаждавшая выйти за кмета, места себе не находила от охватившей её тревоги, а Доман, хотя и признавал невесту прекрасной, гневался на себя за то, что сердце его влекло к другой. Жаль ему было и её и себя.Но — что же? Миля была его наречённой, их уже огласили, и свадьба должна была состояться.Старый Мирш, хотя и не противился судьбе, был мрачен, зная, что скоро хата его опустеет. Братья тоже угрюмо молчали.Втихомолку за углом они говорили:— Лучше бы ей выйти за своего, за гончара… Кто знает, что её там ждёт и сколько их там у него?Накануне свадьбы все было готово. Изба была выбелена, выметена, окурена можжевельником и ладаном и усыпана сабельником, у дверей висели венки, на полках стояла новая посуда. Вокруг девушки, задумчивой и грустной, суетились весёлые подружки и старая посажёная мать. Нарядилась Миля в свой последний девичий день в тончайшее полотно, надела самые красивые кольца и перстни, какие подарил ей отец; тщательно заплетённые косы украшали её в последний раз.В хате с самого утра ни на минуту не смолкали песни: в эти торжественные дни каждому часу предназначалась особая песня, которую именно в это время полагалось петь.Незадолго до прихода жениха начали месить свадебный каравай, для которого весело и жарко топилась печь.Девушки, обступив дежу, насыпали в неё семь мерок белой, как снег, муки, влили меду, затем подлили ключевой воды и, сыпля иль наливая, запевали песню, подобающую этому случаю.Потом в лад песне белыми руками месили тесто молодки, смеясь и подшучивая над взгрустнувшей невестой, напускному горю которой никто не верил, хотя глаза у неё и вправду были заплаканы.С песней пустились в пляс вокруг дежи, в которой поднималось тесто, с песней заделывали священный жертвенный каравай, украсив его заплетённой косой невесты, птичками, зелёными ветками, алыми ягодками и спелыми колосьями. То были знаки девичества, юности и веселья, кончавшегося в день жертвоприношения, после чего начиналась новая жизнь, исполненная труда, слез и забот, жизнь, которую могла скрасить только любовь.Когда каравай был готов — заделан и разубран, — его торжественно, с новой песней понесли в печь, где заодно пеклись кукушки из теста — птицы, посвящённые богине жизни Живе.Потом печь закрыли, приставив смотреть за ней старух; невесту торжественно усадили на покрытый рушниками улей, и подружки завели заунывную прощальную песню, повествующую обо всём, чем жила она в юности и о чём горевала, расставаясь: о домашнем очаге, о ключе, из которого носила воду, о садике, где сеяла руту, о добрых братьях, об отце и родимой матери и о золотых майских днях.У Мили снова полились слезы из глаз, когда ей расплели косы. Жениха ещё не было, но его ждали с минуты на минуту. На его месте подле невесты сидел брат, доныне по праву крови бывший её заступником и опекуном.Уже смеркалось, когда возле дома послышался конский топот, и подружки, хлопая в ладоши, закричали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46