И проводники вежливые, школенные - тоже как бы для иностранцев. Не успели отъехать, как в дверях возник восточный юноша со сладкими оленьими глазами, весь в белых одеждах и осведомился, не угодно ли нам заказать плов, шашлык, бешбармак прямо в купе.
- Сервис - Европа - А, - высокомерно заметил Коньков, когда посланец вагона-ресторана удалился, - А ты все Прибалтика, Прибалтика...
Ехать поездом - это была его идея. Нужный нам городок по дороге, мол. Сошел с поезда - и на месте. А от ближайшего аэропорта добираться не менее суток, местный рейсовый автобус - да ты его просто не вынесешь, Фауст: толкотня, жарища, бабы и дети орут, куры кудахчут. Это если он ещё прибудет, этот автобус, если на хлопок его не мобилизуют. А то жди загорай. Выиграешь минуту - это он о самолете, - потеряешь неделю, не говоря о нервах.
Убедил. И жизнь как будто подтверждала его правоту. В поезде он был важен, исполнен чувства собственного достоинства и углублен в себя. Обложился старыми "Огоньками" и "Крокодилами", сидит себе, читает. И все бы ничего, если бы в соседнем купе не составилась партия в "козла". Через сутки остальные "козлы" благополучно сошли, а мой завалился на полку, в дупель пьяный, и захрапел. Изредка поднимался, уходил, вновь являлся и падал на жесткое ложе, угрюмый и неприступный. Денег у него при себе не было - проигрался, как уж он обходился - Бог весть. Пришлось терпеть косые взгляды проводника: а я-то, мол, с вами как с приличными людьми, можно сказать, как с иностранцами, и фамильярные, понимающие улыбки ресторанного юноши, а также мерзкий пейзаж за окном - раз в полчаса кинешь взгляд, а там все тот же облезлый верблюд на облезлых, верблюжьего цвета барханах.
Увесистый двухтомник "Порт-Артур", который я захватил из дому в надежде одолеть за дорогу, никак не читался, я часами листал с отвращением Митькины журналы и казнился мысленно: собирался ведь в милицию заявить, не сошелся же свет клином на одном начальнике. Это не шутка, если один человек выдает себя за другого, да ещё умершего. Митька же чертов и отговорил.
- Тебе это надо - начальнику моему подарочек преподносить? Ты ж его видел - он тебя по стенке размажет. За барышней нашей такой хвост может потянуться - глаза поперек. Уголовщина - самое малое. Ну конечно, если ты воспитывать её собираешься в духе коммунистических идеалов или там примерно наказать - тогда да, тогда беги к нам в отделение. Но ты же просто пацана своего хочешь заполучить - так я тебя понял? А она теперь у нас на крючке, есть чем припугнуть.
- Сначала пойди найди её, - меня одолевали сомнения, суперсыщик разводил их будто тину на водной глади:
- Да ведь у нас, считай, адресок есть, городишко-то маленький, все друг друга знают. Я отпуск за прошлый год не отгулял - готов на подвиг ради старой дружбы.
А то я не видел, какая там дружба - сыщицкая лихорадка гонит его на край земли. Но не устоял - огласки побоялся.
- Привезем мальчишку твоего - никто ничего и не узнает. Мать уехала и уехала - родных, мол, навещает. Когда ещё её хватятся - тут и выяснится заодно, что по чужому паспорту проживала, скрылась, стало быть. А ты при чем? Не знал, на ведал. Ну потаскают тебя, а уж мальчонку не тронут мамаша его бросила, он твой.
Станцию свою мы едва не проехали, проводник спохватился в последнюю минуту, заколотил в дверь. Похватали мы вещи и выскочили, мой двухтомный роман и коньковские журналы продолжили путь к китайской границе, мы же остолбенело стояли на перроне на нетвердых после долгого путешествия ногах и вглядывались в пыльный окрестный пейзаж, пока за жидким рядком серых кипарисов не разглядели, что над двухэтажным зданием напротив вокзала слабо светятся, подрагивая, неоновые красные буквы "Москва". Из Москвы в Москву... Не иначе как это гостиница.
Так оно и оказалось. Перед входом в гостиницу расположилась компания собак - непрезентабельные разномастные дворняги сидели и лежали в палисаднике, ни одна нами не заинтересовалась. За низким, поломанным штакетником, к моему изумлению, пышно цвели розы - неухоженные, лохматые, вроде этих собак, никому не нужные. Алые цветы горели на черных, скрюченных, безлистых кустах, осыпая землю лепестками.
- Идем, - дернул меня за рукав Коньков, ему не терпелось добраться до буфета. Как ни странно, надежды его оправдались. Опухшая от сна дежурная проводила нас в просторную чисто прибранную комнату с пятью кроватями, поклялась, что никого к нам не подселит, и привела откуда-то такого же заспанного малого, который отомкнул буфет, сварил нам по паре сосисок и осчастливил моего спутника двумя бутылками жигулевского пива, такими пыльными, будто хранились в графских погребах.
Мы оказались единственными обитателями гостиницы "Москва". Окно нашей комнаты выходило на привокзальную площадь - круглую, унылую, начисто лишенную восточной экзотики, даром что городишко находится в сердце Средней Азии. С трех сторон серые пятиэтажки, в чахлом скверике посредине простирает чугунную длань Ленин, одетый по осенней погоде, в пиджаке и кепке.
И в комнате та же скука. Единственное украшение - акварель в рамке над моей кроватью изображает, представьте, ту же самую площадь. Кого, скажите на милость, мог вдохновить этот полукруг серых домов, одинаковых, как серые кирпичи? А вот поди ж ты! Художник стоял у того самого окна, что и я, разводил на подоконнике свои краски...
Меня охватило тоскливое чувство нереальности: что со мной происходит, снится мне, что ли, этот убогий сдвоенный пейзаж, что вообще я здесь делаю? Стены, крашеные в тускло-розовый цвет, надвинулись на меня. Надо уйти отсюда - бросив прощальный взгляд на заснувшего, не раздеваясь, Конькова, я поспешно спустился по скрипучей деревянной лестнице, прошел мимо собак и роз и, обогнув здание гостиницы, очутился на той самой увиденной из окна площади, которая нисколько не выиграла от перемены точки обзора. А теперь куда? А вот куда!
Порывшись в бумажнике, я достал ответ здешней милиции на запрос милиции московской, в котором значилось, что Мареева Зинаида, которую я до поры до времени считал своей женой, на самом деле ничьей женой быть не может, поскольку погибла за полгода до собственной свадьбы, когда на здешней красильной фабрике случился пожар... То есть, не так было сказано, но смысл тот, и ощущение нереальности заново охватило меня. Документ, впрочем, выглядел вполне обыденно: бланк, печать, подпись - лейтенант милиции Еремин, на штампе не трудно разобрать адрес: Комсомольский проспект семь.
Выбрав тот просвет между домами, что пошире, я попал в точку - это и было начало Комсомольского проспекта, уходившего вдаль двумя рядами стандартных домов. А мне-то казалось, будто в Азии любой городишко маленький Багдад: минареты, базары, ослики, Ходжа Насреддин и Багдатский вор, арыки и чинары. Впрочем, вдоль домов тянулись канавы, а чинары, может, я и не распознал в неряшливых пыльных деревьях, склонившихся над мутной водой.
Искомое отделение милиции оказалось в десяти минутах ходьбы. На вопрос, как найти лейтенанта Еремина, дежурный буднично ответил: по коридору третья дверь налево.
Лейтенант милиции, молодой и красивый, как киноактер, играющий лейтенанта милиции, был мало того что свободен - он изнемогал от безделья. За соседним столом двое его коллег резались в нарды - похоже, с преступностью тут было покончено раз и навсегда. Между тем, через пару часов мне и лейтенанту Еремину предстояло убедиться в обратном...
Пока лейтенант пригласил меня в соседний пустующий кабинет - видимо, чтобы не мешать играющим, они как раз вошли в азарт и на меня внимания не обратили. Мы уселись за стол, друг против друга, и он уставился на меня с доброжелательным любопытством. Вместо объяснений я протянул ему его собственный ответ на запрос.
- А, Мареева, помню, - голубой его взгляд затуманился, - Вы ей кто будете - родственник? А подруга говорила, что нет у неё никого, детдомовка она была.
- Мареевой я не родственник, но мне необходимо точно знать, нет ли тут ошибки, точно ли она погибла?
- Ошибки нет, к сожалению. Я сам на том пожаре был. Эту девушку опознали. Вернее, труп.
- Как опознали? Кто?
- Сначала её подруга. Приметы сообщила - серьги там, колечко, крестик. Потом официальное опознание было - три женщины работали в лаборатории, все трое на месте остались. В том числе Мареева.
- Что за подруга?
- Ну, подруга Мареевой. Прибежала на пожар, сама чуть не сгорела, шальная... - Лейтенант явно расстроился, заморгал, но быстро собрался:
- А почему спрашиваете, тем более не родственник? Тем более, получили официальный ответ. Чего ж теперь-то искать?
Если бы я сам знал, чего ищу. Чертов Коньков - спит себе в гостинице, а я вот не знаю, как мне быть.
- Вот вы сказали - подруга, - произнес я, действуя как бы наощупь, просто чтобы не молчать, - Кто она?
- Маргарита Дизенхоф, - с неожиданной готовностью отозвался лейтенант, - Вы не удивляйтесь, у нас тут немцев много. Их сюда в войну пригнали с Украины. И ещё из разных мест. У этой Маргариты мать в детдоме работала кастеляншей. А дед в шахте. Он сейчас на пенсии, старый совсем.
- Где они живут, не знаете?
- Татарская тринадцать, - без запинки ответил Еремин, - только Греты нет, она как уехала в тот день, когда фабрика сгорела, так больше и не появлялась.
Мне бы спросить, откуда ему это известно, но другая мысль заслонила готовый сорваться вопрос:
- Как вы сказали - Грета? То есть, Маргарита...
- Ну да. Они ж немцы. Дома её Гретхен зовут. Как в опере "Фауст".
Гретхен! Вот какое слово выкрикнула нам вслед женщина в ГУМе, - слово, которое выпало из моей памяти: имя - не имя...
Нет, не обрести мне почвы под ногами в этом странном городке, несостоявшемся Багдаде. Все зыбко, все непредсказуемо. Может, неведомая Маргарита и есть моя жена? Что за дикая мысль! Не более, впрочем, дикая, чем вся эта история.
- А как она выглядит, эта Гретхен? Блондинка?
Столь простодушным вопросом я, кажется, напомнил лейтенанту Еремину о его профессиональном долге, пробудил в нем бдительность.
- Собственно, что вы пытаетесь узнать, гражданин... - он сделал паузу, рассчитывая услышать имя не в меру любопытного посетителя и, не услышав его, поднялся во весь свой прекрасный рост, выпрямился...
- До свиданья, спасибо, - пробормотал я поспешно и ушел.
...Татарскую улицу я нашел без труда: первый же прохожий объяснил, что надо вернуться к вокзалу, пересечь по мосту железнодорожные пути, а на той стороне снова спросить. Так я и поступил.
"Та" сторона оказалась гораздо привлекательней, чем "эта". Лабиринт обжитых, уютных улочек, заборы то глинобитные, то деревянные. За ними разнокалиберные домишки, собаки гавкают, когда проходишь мимо, белье сохнет на веревках - все это отдаленно напоминает дачный подмосковный поселок, только воздух не тот, другие запахи: пахнет зацветшей, гниловатой водой из арыка, какой-то экзотикой, растущей на грядках за заборами, и чем-то съедобным - видно, еду готовят прямо во дворах.
Дом номер тринадцать был отгорожен от улицы добротным, недавно покрашенным в зеленый цвет штакетником, который позволял разглядеть, что и дом, хоть невелик, но тоже крепок и покрашен: светло-коричневый, с зелеными веселыми ставнями, а перед домом цветник, и уж тут розы так розы, не то что беспризорницы возле гостиницы.
Старик, вышедший на мой стук, придерживал за ошейник большого желто-белого пса, который отнесся ко мне миролюбиво, только обнюхал деловито пропылившиеся ботинки. Комната, куда меня провели, никак не соответствовала всему, что мне до сих пор довелось увидеть в этом городе. Будто кто-то нарочно вздумал воспроизвести старорежимный, мещанский, провинциальный до комизма стиль: подушечки с вышитыми надписями, буквы неразборчивые, готические, что-нибудь поучительное наверняка, кружевные салфетки, цветущая герань на подоконнике. Стекла в буфете так и сверкают, а за ними сверкает выставленная напоказ посуда. Этот неожиданный интерьер заставил меня подумать, что, возможно, та, кого я ищу, жила некогда в этом доме. Дело в том, что моя молоденькая жена именно такой стиль пыталась внедрить в мою захламленную, от века не ремонтированную московскую квартиру - и отчасти преуспела. Мамина бывшая спальня, которая теперь служила детской, и кухня подверглись насилию: были побелены, покрашены, преображены в нечто светлое, опрятное, жизнерадостное, и герань пышно распустилась на кухонном окне.
Легенду я придумал ещё по дороге на Татарскую улицу
Хозяин - ширококостный, с негнущейся спиной - сесть мне не предложил и сам не сел, а стоял возле белой, изразцовой - а как же иначе? - печи. Испытывая отчаянную неловкость, я принялся, стоя посреди комнаты, излагать свою версию: разыскиваю, мол, Марееву Зинаиду, дальнюю родственницу, только недавно узнал, что она воспитывалась в детдоме, а теперь вот, несчастье какое, стало известно о смерти её, но хотелось бы поподробнее и о жизни, и о смерти, а по данному адресу, сказали, проживает задушевная её подруга Маргарита... Черт знает с чего мне вздумалось все это городить, но сказать правду - что от меня жена сбежала и я её ищу - казалось вовсе уж невозможным. К тому же общение с Коньковым имело то следствие, что говорить правду вообще стало казаться дурацким занятием, а вот накрутить всякой ерунды - признаком ума и, простите, сыщицкого профессионализма. Потому что, не скрою, помимо стыда, злости на себя и на женщину, втянувшую меня в нелепые приключения, помимо тревоги за сынишку, я испытывал некоторый азарт, мне нравилось чувствовать себя детективом, и это скрашивало даже горечь от всего вышеперечисленного. Ну считайте меня дураком, если хотите, но сначала попробуйте поставить себя на мое место.
Ледяной взгляд старика внезапно отрезвил меня: Господи, ведь он ни одному слову моему не верит. Ишь как кривятся тонкие губы, коричневая кожа - будто растрескавшаяся глина, в голубеньких, почти белых слезящихся глазах убийственная насмешка, презрение и даже что-то опасное мне почудилось.
Я будто споткнулся на бегу - умолк и приготовился к отступлению. Обернулся - и увидел, что собака растянулась на коврике, загородив собой дверь. Та-ак!
И тут появилось новое действующее лицо: в комнату вошла сгорбленная старуха, увидела меня и просияла всем своим пергаментно-желтым, плоским лицом, узкие прорези, обозначавшие местоположение глаз, вовсе закрылись.
- Какой го-ость! - пропела она радостно, - Хельмут, ты чего стоишь, как пень? А она-то где?
Старик буркнул что-то невнятное, сдвинулся с места и за его спиной, на покрытым вышитой салфеткой комоде я увидел фотографию - самую большую из тех, что там красовались, и выдвинутую чуть вперед, а на фотографии собственную физиономию и её, с белым цветком в высоко зачесанных волосах. Я гордо смотрю прямо в комнату, а она на меня, преданно и нежно. Тот самый свадебный снимок, который я безуспешно искал у себя дома, чтобы суперсыщик поскорее мог взять след.
Еще бы старик мне поверил! На фото оба мы крупным планом, счастливые новобрачные, и весь я тут как тут: густая, слава Богу, шевелюра, седая прядь от левого виска, модные квадратные очки - я и сейчас в них, усы и бакенбарды небольшие, тоже по моде. Чего ж удивляться, что хозяева сразу меня признали?
Старик прошагал к двери будто сквозь меня и с грохотом захлопнул её за собой, оставив враля-визитера на попечение старухи. Не обращая на неё внимания, я двинулся к комоду, нечто весьма любопытное мне почудилось - ну да, так и есть, фотография надписана. В правом нижнем углу прямо по белому платью невесты две аккуратных строчки: "Дорогим дедушке и Паке от Гретхен и Всеволода". И дата проставлена, только её наполовину загораживает рамка.
Сухонькая, коричневая, как обезьянья лапка, рука отобрала снимок - я уже собрался вытряхнуть его из рамки. Узкие глаза глянули будто через ружейный прицел:
- Ты чего пришел? - гневно крикнула старуха, - Чего ищешь? Гретхен где?
- Гретхен я никакой не знаю, - голос мой тоже сорвался на крик, - Вот на этой женщине - я согнутым пальцем безжалостно постучал по лицу, сияющему нежной улыбкой, - я женился, а она меня обманула, у неё был чужой паспорт. А теперь ещё и убежала к любовнику, сына забрала. - Я весь дрожал от негодования и жалости к себе и закончил вовсе уж нелепо:
- Я этого так не оставлю.
Морщинистое лицо хозяйки обратилось в неподвижную маску. Некоторое время мы оба молчали, потом она тяжело вздохнула:
- А я-то, старая, обрадовалась, думала, Гретхен вернулась. Мы о ней не знаем ничего - прислала фотографию эту в письме, обратного адреса не дала. И больше ни одной весточки... Значит, сын у вас родился...
Она сама аккуратно достала фотографию, протянула мне - знакомым полудетским почерком проставлена дата нашей свадьбы.
Я спрятал фото в нагрудный карман, Пака - наверняка это и была "дорогая Пака" - безропотно проводила её взглядом, как бы согласившись с моими правами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16