— Как бы то ни было, этих пятнадцати дней в раю, я уверен, тебе будет достаточно. Нет ничего лучше, чем разделить ложе, это полностью проясняет мысли, иной раз даже помогает покончить с ними, — что означает спокойствие.
Может быть, если бы он больше работал, больше уставал, занялся бы обустройством своей комнаты или ходил бы до факультета пешком, а не садился в автобус. Если бы он должен был зарабатывать эти семьдесят тысяч франков, которые присылают родители. Опершись о парапет Нового моста, Пьер наблюдает, как проплывают баркасы, и ощущает на шее и плечах тепло летнего солнца. Какие-то девушки смеются, играя во что-то; слышится цокот скачущей лошади, рыжеволосый велосипедист протяжно свистит, проезжая мимо девушек, они смеются еще сильнее, и вдруг словно взметнулся смерч сухих листьев и в одно мгновение стер его лицо, как будто опрокинув в какую-то ужасную и черную бездну.
Пьер трет глаза, медленно выпрямляется. Это были не слова и также не видение, а нечто среднее между тем и другим: образ, распавшийся на множество слов, как сухие листья на земле (взметнувшиеся и ударившие прямо в лицо). Он замечает, что его правая рука, лежащая на парапете, дрожит. Он сжимает пальцы: борется с дрожью, пока в конце концов не овладевает собой. Хавьер, наверное, ушел уже далеко, и бесполезно бежать за ним, чтобы вписать новую историю в его коллекцию нелепостей. «Сухие листья? — сказал бы, вероятно, Хавьер. — Но на Новом мосту нет сухих листьев». Как будто он сам не знает, что на Новом мосту нет сухих листьев: они — в Ан-гьене.
А сейчас, дорогая, я буду думать о тебе, всю ночь только о тебе. Буду думать только о тебе, это — единственный способ почувствовать самого себя, почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево, и, освобождаясь понемногу от ствола, поддерживающего и управляющего мною, осторожно реять вокруг тебя, ощущая воздух каждым листом (зеленые, зеленые, я сам и ты тоже: ствол живительных сил и зеленые листья — зеленые, зеленые), но не улетая далеко от тебя и не допуская, чтобы что-то постороннее вклинилось между мной и тобой, отвлекло меня от тебя хоть на секунду, лишило знания, что эта ночь вращается и движется к восходу, и там, на другой стороне, где ты живешь и сейчас спишь, также будет ночь, когда мы вместе приедем и войдем в твой дом, поднимемся по ступенькам крыльца, зажжем свет, погладим твою собаку, выпьем кофе и так долго-долго будем смотреть друг другу в глаза, прежде чем я обниму тебя (почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево) и поведу тебя к лестнице (где нет никакого стеклянного шара), и начнем подниматься, подниматься; дверь заперта, но ключ у меня в кармане…
Пьер вскакивает с кровати, сует голову под кран. Думать только о тебе, но как же могло случиться, что его мысли — сплошное темное и глухое желание, где Мишель уже не Мишель (почувствовать тебя в самом центре моего существа, как дерево), где, поднимаясь по лестнице, не удается почувствовать ее в своих объятиях, потому что, едва ступив па ступеньку, он увидел стеклянный шар и оказался один — один он поднимается по лестнице, а Мишель — наверху, за запертой дверью, и не знает, что у него есть ключ, он поднимается.
Он вытирает лицо, распахивает окно навстречу свежести раннего утра. На улице какой-то пьяный сам с собой о чем-то дружелюбно рассуждает, его качает из стороны в сторону, и кажется, будто он плывет в вязкой воде. Он что-то мурлычет, двигаясь туда-сюда, как будто исполняя нечто подобное старинному церемониальному танцу в гризайлевых сумерках, которые еще окутывают брусчатку и закрытые порталы. «Als alle Knospen sprangen», — пересохшие губы Пьера едва слышно произносят эти слова, которые сливаются с доносящимся снизу пьяным бормотанием, не имеющим ничего общего с мелодией, но и слова тоже ни с чем ничего общего не имеют: они приходят, как и все остальное, на миг сливаясь с жизнью, а потом возникает озлобление, душевное беспокойство и какая-то пустота, обнажающая лохмотья, что, сцепляясь, образуют такие разные вещи, как двуствольное ружье, груда сухих листьев, пьяный, ритмично танцующий что-то похожее на павану, делающий реверансы, при которых причудливо колышутся полы его одежды, а он сам в конце концов спотыкается и невнятно что-то бормочет.
Мотоцикл стрекочет вдоль улицы Алезия. Пьер чувствует, как пальцы Мишель чуть сильнее начинают сжимать его тело всякий раз, когда они почти вплотную обгоняют автобус или заворачивают за угол. Когда красный свет останавливает их, он откидывает голову назад и ждет ласки — поцелуя в волосы.
— Я уже не боюсь, — говорит Мишель. — Ты очень хорошо водишь. Сейчас нужно повернуть направо.
Особняк теряется среди дюжины одинаковых домов, разбросанных по холму немного дальше — за Кламаром. Слово «особняк» для Пьера звучит как убежище, как уверенность в том, что все будет хорошо и уединенно, будет сад с плетеными стульями, а ночью, возможно, светлячки.
— В твоем саду есть светлячки?
— Не думаю, — говорит Мишель. — Что за нелепые мысли лезут тебе в голову?!
Очень трудно разговаривать за рулем мотоцикла, уличное движение требует сосредоточенности, а Пьер уже устал, ведь утром ему едва удалось поспать несколько часов. Не забыть бы принять таблетки, которые дал ему Хавьер, но, конечно, он об этом и не вспомнит, и, кроме того, нужды в них не будет. Он откидывает голову назад и рычит, потому что Мишель не торопится с поцелуем; она смеется и проводит рукой по его волосам. Зеленый свет. «Кончай с глупостями», — сказал в явном замешательстве Хавьер. Конечно, все пройдет, две таблетки перед сном, запить глотком воды. Интересно, а как спит Мишель?
— Мишель, как ты спишь?
— Отлично, — говорит Мишель. — Но иногда снятся, как и всем, кошмары.
Ну конечно, как и всем, но только, проснувшись, она знает, что сон уже позади, он не вплетается в шумы улицы, не накладывается на лица друзей, не просачивается в повседневные заботы (Хавьер сказал, что достаточно двух таблеток — и все будет хорошо); она, наверное, спит легко дыша, уткнувшись лицом в подушку и слегка согнув ноги; и такой он ее увидит сейчас и, сонную, прижмет ее к своему телу, слушая ее дыхание, и она будет беззащитной и обнаженной, и он будет гладить ее волосы; свет желтый, красный, стоп.
Он так резко тормозит, что Мишель вскрикивает, но потом успокаивается, будто устыдившись своего испуга. Опираясь одной ногой о землю, Пьер оборачивается и чему-то потерянно улыбается, и это нечто — не Мишель, и улыбка так и не сходит с его губ. Он знает, что сейчас загорится зеленый, за его мотоциклом пристроился грузовик и легковушка. Кто-то уже сигналит: один, два, три раза.
— Что с тобой? — спрашивает Мишель.
Объезжая, водитель легковушки сыплет ругательствами, и Пьер медленно трогает с места. Мы остановились на том, что я ее увижу такой, какова она есть: беззащитная и обнаженная. Это уже было сказано, мы как раз дошли до того момента, когда увидели ее, как она спит — беззащитная и обнаженная, то есть нет никакой причины, чтобы даже на миг предположить, что будет нужно… Да, слышу: сначала — налево, потом — еще раз налево. Там, это — вон та шиферная крыша? Сосны — как красиво! О, какая прелесть — твой особняк, сосновая рощица, а твои родители уехали, в это нельзя и поверить, Мишель, в подобное почти невозможно поверить.
Встретивший их громким лаем пес Бобби соблюдает внешние приличия, тщательно обнюхивает штаны Пьера, который подкатывает мотоцикл к крыльцу. Мишель уже вошла в дом и открывает жалюзи и как бы вновь встречает Пьера, а он, осматриваясь, видит, что все абсолютно не похоже на то, что он себе воображал.
— Здесь должно было быть три ступеньки, — говорит Пьер. — А этот холл, ну ясно… Не обращай на меня внимания; когда ты представляешь себе одно, видишь на самом деле другое. Мебель, каждая деталь. С тобой такое тоже бывает?
— Иногда — да, — говорит Мишель. — Но, Пьер, я хочу есть. Нет, Пьер, помоги мне, будь добр. Сперва нужно что-нибудь приготовить.
— Дорогая, — говорит Пьер.
— Открой окно: пусть заглядывает солнце. И веди себя спокойно, а то Бобби подумает, что…
— Мишель, — говорит Пьер.
— Нет, сначала мне надо переодеться. Если хочешь, сними куртку. Вот здесь, в шкафу, найдешь бутылки: я в них не разбираюсь.
Он видит, как она убегает, взбегает по лестнице и исчезает на лестничной площадке. В шкафу — бутылки, она в них не разбирается. Холл длинный и темный, рука Пьера предвкушает рождение перил. Мишель ему о них уже говорила, но происходит, словно подспудно, освобождение от некоего колдовства: стеклянного шара нет.
Мишель возвращается в старых брюках и ужасно экстравагантной блузке.
— Ты похожа на гриб, — говорит Пьер ласково: такие слова мужчины обычно говорят женщинам, которые носят слишком свободную одежду. — Ты мне покажешь дом?
— Если хочешь, — говорит Мишель. — Выпить ничего не нашел? Ну ни на что не годишься.
Со стаканами в руках они идут в холл и садятся на софу напротив открытого окна. Бобби радостно вертится около них, затем ложится на ковер и смотрит на них.
— Он тебя сразу же принял, — говорит Мишель, пригубив стакан. — Тебе понравился дом?
— Нет, — говорит Пьер. — Он темный, ужасно обывательский, напичкан мерзкой мебелью. Но есть ты — в этих смешных брюках.
Он гладит ее шею, привлекает к себе, целует в губы. Они сливаются в поцелуе, Пьер чувствует горячую ладонь Мишель, они целуются, скользя понемногу навстречу друг другу, но Мишель вдруг, пытаясь высвободиться, начинает стонать и невнятно лепечет что-то. В растерянности он думает, что самое сложное — это зажать ей рот, но не хочется, чтобы она потеряла сознание. Он резко отпускает ее и смотрит на свои руки как на чужие; до его слуха доносится учащенное дыхание Мишель и глухое ворчание Бобби на ковре.
— Ты сведешь меня с ума, — говорит Пьер, но неуместность этой фразы менее мучительна, чем то, что только что произошло. В нем будто звучал приказ, клокотало неудержимое желание — зажать ей рот, но так, чтобы она не потеряла сознание. Он протягивает руку, лаская на расстоянии щеку Мишель: он готов примириться со всем — есть наспех приготовленную еду, выбирать вина, терпеть жару, льющуюся из окна.
Мишель ест по-своему: смешивает сыр с анчоусами в масле, салат и кусочки краба. Пьер пьет белое вино, смотрит на нее и улыбается. Если бы он на ней женился, то каждый день пил бы белое вино за этим столом, смотрел бы на нее и ей улыбался.
— Любопытно, — говорит Пьер, — мы никогда не говорили о войне.
— Чем меньше говорится… — замечает Мишель, тщательно вымакивая тарелку хлебом.
— Согласен, но порой возникают воспоминания. Для меня все было не так уж и плохо в конечном итоге, в то время мы были детьми. Это было похоже на сплошные каникулы: полный и даже смешной абсурд.
— А для меня война не была каникулами, — говорит Мишель. — Все время шел дождь.
— Дождь.
— Здесь, — говорит она, постукивая по лбу. — Перед глазами и за ними: все было мокро; все, казалось, было запотевшим и мокрым.
— Ты в войну жила в этом доме?
— Сначала — да. Потом, когда пришли немцы, меня увезли к дяде с тетей в Ангьен.
Пьер не замечает, что спичка, зажатая между пальцами, догорает, — от боли он трясет рукой, морщится и ругается. Мишель улыбается — она довольна тем, что может говорить о чем-либо другом. Когда она встает, чтобы принести фрукты, Пьер закуривает и затягивается, словно поперхнувшись, задерживает дыхание, прокашливается, но потом все проходит. Всему можно найти объяснение, если его искать, сколько же раз Мишель упоминала Ангьен в кафе, но сначала эти слова кажутся маловажными и легко забываются до поры до времени, а потом становятся сном или фантастическими видениями. Персик, но без кожуры. Очень-очень жаль, но женщины всегда чистили персики для него, и у Мишель нет причины быть исключением.
— Женщины, если они чистили тебе персики, были такие же дурочки, как и я. А ты лучше бы смолол кофе.
— Значит, ты жила в Ангьене, — говорит Пьер, глядя на руки Мишель с некоторой брезгливостью: это чувство возникает у него всякий раз, когда кто-либо чистит фрукты. — Чем занимался твой предок в войну?
— А, не такими уж и значительными делами. Мы жили, ожидая, что все рухнет в одночасье.
— Вас немцы никогда не беспокоили?
— Нет, — отвечает Мишель, поворачивая персик влажными пальцами.
— Ты впервые говоришь мне, что вы жили в Ангьене.
— Не люблю говорить о том времени, — возражает Мишель.
— Но когда-то, вероятно, говорила, — заметил Пьер. — Не знаю откуда, но мне известно, что ты жила в Ангьене.
Персик падает в тарелку, и кусочки кожуры вновь пристают к мякоти. Мишель очищает персик ножом, а на Пьера снова накатывает брезгливость: он начинает вращать кофемолку изо всех сил. Почему она ничего ему не говорит? По одному ее виду можно заметить, что она страдает, как бы спрятавшись за ширму прилежной чистки этого ужас как сочащегося персика. Почему же она молчит? Ее ведь переполняют слова — стоит только взглянуть на ее руки, а еще — нервное помаргивание, что порой переходит в нечто похожее на тик: одна сторона лица вздрагивает, едва заметно поднимается и вновь опускается, — этот тик, замеченный им еще раньше на скамейке Люксембургского сада, появляется всегда, когда Мишель молчит или у нее испорчено настроение.
Мишель варит кофе, повернувшись спиной к Пьеру, а он прикуривает одну сигарету от другой. Они возвращаются в холл, держа в руках фарфоровые чашечки с синей росписью. Запах кофе приводит их в хорошее расположение духа, и кажется, эта странная передышка и все, что ей предшествовало, к ним совершенно не относятся. Перебрасываясь случайными словами, поглядывают друг на друга и, улыбаясь, с рассеянным видом пьют кофе, словно принимают приворотное зелье, которое свяжет их навсегда. Мишель раздвинула жалюзи, и из рощицы врывается зеленоватый горячий свет, обволакивающий их, как сигаретный дым и запах коньяка, что смакует Пьер, погрузившийся в мягкое полузабытье. Бобби спит на ковре, вздрагивая и вздыхая.
— Он все время спит, — говорит Мишель. — Иногда плачет и неожиданно просыпается, смотрит на всех нас, как будто только что прошел через все муки ада. А ведь он еще щенок…
Так сладостно и отрадно быть здесь, так прекрасно ощущать себя в этот миг, закрыть глаза, вздыхать, как Бобби, проводить рукой по волосам — один раз, другой, почти что не чувствуя своей руки, будто бы она чужая, легкое щекотание, когда рука соскальзывает к затылку, покой. Когда он открывает глаза, видит бледную, с полуоткрытым ртом Мишель: в ее лице — ни кровинки. Он непонимающе смотрит на нее, стакан с коньяком опрокидывается на ковер. Пьер видит себя в зеркале: ему даже почти нравится его прическа — волосы разделены пробором надвое ровно посредине, как у героя-любовника в немом кино. Отчего плачет Мишель? Нет, она не плачет. Но ведь только плача так закрывают лицо руками. Резко отняв ее руки от лица, Пьер целует ее в шею, ищет ее губы. И рождаются слова: и ее, и его, — они, как зверьки, ищут друг друга и, найдя, продлевают ласками свою встречу; их окружают запахи сиесты, одинокого дома, лестницы, ожидающей его, со стеклянным шаром у начала перил. Пьер хотел бы взять Мишель на руки и бегом подняться по лестнице, ведь ключ у него в кармане; и он войдет в спальню и, прильнув к ней, почувствует ее дрожь и примется неуклюже копаться в ее застежках, завязках, пуговицах, но стеклянного шара у начала перил не существует, все — далеко и ужасно. Мишель здесь, рядом, но так далека и рыдает, сквозь мокрые от слез пальцы можно увидеть ее плачущее лицо, а полное жизни тело ее содрогается от страха и отвергает Пьера.
Он опустился на пол и положил голову ей на колени. Проходят часы, а может быть, проходит минута или две: время — это нечто, способное и бежать, словно подстегнутое кнутом, и быть аморфным, как слюна. Пальцы Мишель ласкают волосы Пьера, и он снова видит ее лицо, озаренное робкой улыбкой. Мишель пальцами расчесывает его волосы, причиняя ему неудобство своими резкими движениями, пытаясь зачесать волосы назад; и тогда она нагибается, целует его и улыбается ему.
— Ты меня испугал, в какой-то миг мне показалось… Какая я дура, но ты был совсем другой.
— А кого ты увидела во мне?
— Никого, — говорит Мишель.
Пьер съеживается в ожидании: теперь появилось нечто похожее на дверь, которая покачивается и вот-вот распахнется. Мишель тяжело дышит и немного похожа на пловца, ожидающего выстрела стартового пистолета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Может быть, если бы он больше работал, больше уставал, занялся бы обустройством своей комнаты или ходил бы до факультета пешком, а не садился в автобус. Если бы он должен был зарабатывать эти семьдесят тысяч франков, которые присылают родители. Опершись о парапет Нового моста, Пьер наблюдает, как проплывают баркасы, и ощущает на шее и плечах тепло летнего солнца. Какие-то девушки смеются, играя во что-то; слышится цокот скачущей лошади, рыжеволосый велосипедист протяжно свистит, проезжая мимо девушек, они смеются еще сильнее, и вдруг словно взметнулся смерч сухих листьев и в одно мгновение стер его лицо, как будто опрокинув в какую-то ужасную и черную бездну.
Пьер трет глаза, медленно выпрямляется. Это были не слова и также не видение, а нечто среднее между тем и другим: образ, распавшийся на множество слов, как сухие листья на земле (взметнувшиеся и ударившие прямо в лицо). Он замечает, что его правая рука, лежащая на парапете, дрожит. Он сжимает пальцы: борется с дрожью, пока в конце концов не овладевает собой. Хавьер, наверное, ушел уже далеко, и бесполезно бежать за ним, чтобы вписать новую историю в его коллекцию нелепостей. «Сухие листья? — сказал бы, вероятно, Хавьер. — Но на Новом мосту нет сухих листьев». Как будто он сам не знает, что на Новом мосту нет сухих листьев: они — в Ан-гьене.
А сейчас, дорогая, я буду думать о тебе, всю ночь только о тебе. Буду думать только о тебе, это — единственный способ почувствовать самого себя, почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево, и, освобождаясь понемногу от ствола, поддерживающего и управляющего мною, осторожно реять вокруг тебя, ощущая воздух каждым листом (зеленые, зеленые, я сам и ты тоже: ствол живительных сил и зеленые листья — зеленые, зеленые), но не улетая далеко от тебя и не допуская, чтобы что-то постороннее вклинилось между мной и тобой, отвлекло меня от тебя хоть на секунду, лишило знания, что эта ночь вращается и движется к восходу, и там, на другой стороне, где ты живешь и сейчас спишь, также будет ночь, когда мы вместе приедем и войдем в твой дом, поднимемся по ступенькам крыльца, зажжем свет, погладим твою собаку, выпьем кофе и так долго-долго будем смотреть друг другу в глаза, прежде чем я обниму тебя (почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево) и поведу тебя к лестнице (где нет никакого стеклянного шара), и начнем подниматься, подниматься; дверь заперта, но ключ у меня в кармане…
Пьер вскакивает с кровати, сует голову под кран. Думать только о тебе, но как же могло случиться, что его мысли — сплошное темное и глухое желание, где Мишель уже не Мишель (почувствовать тебя в самом центре моего существа, как дерево), где, поднимаясь по лестнице, не удается почувствовать ее в своих объятиях, потому что, едва ступив па ступеньку, он увидел стеклянный шар и оказался один — один он поднимается по лестнице, а Мишель — наверху, за запертой дверью, и не знает, что у него есть ключ, он поднимается.
Он вытирает лицо, распахивает окно навстречу свежести раннего утра. На улице какой-то пьяный сам с собой о чем-то дружелюбно рассуждает, его качает из стороны в сторону, и кажется, будто он плывет в вязкой воде. Он что-то мурлычет, двигаясь туда-сюда, как будто исполняя нечто подобное старинному церемониальному танцу в гризайлевых сумерках, которые еще окутывают брусчатку и закрытые порталы. «Als alle Knospen sprangen», — пересохшие губы Пьера едва слышно произносят эти слова, которые сливаются с доносящимся снизу пьяным бормотанием, не имеющим ничего общего с мелодией, но и слова тоже ни с чем ничего общего не имеют: они приходят, как и все остальное, на миг сливаясь с жизнью, а потом возникает озлобление, душевное беспокойство и какая-то пустота, обнажающая лохмотья, что, сцепляясь, образуют такие разные вещи, как двуствольное ружье, груда сухих листьев, пьяный, ритмично танцующий что-то похожее на павану, делающий реверансы, при которых причудливо колышутся полы его одежды, а он сам в конце концов спотыкается и невнятно что-то бормочет.
Мотоцикл стрекочет вдоль улицы Алезия. Пьер чувствует, как пальцы Мишель чуть сильнее начинают сжимать его тело всякий раз, когда они почти вплотную обгоняют автобус или заворачивают за угол. Когда красный свет останавливает их, он откидывает голову назад и ждет ласки — поцелуя в волосы.
— Я уже не боюсь, — говорит Мишель. — Ты очень хорошо водишь. Сейчас нужно повернуть направо.
Особняк теряется среди дюжины одинаковых домов, разбросанных по холму немного дальше — за Кламаром. Слово «особняк» для Пьера звучит как убежище, как уверенность в том, что все будет хорошо и уединенно, будет сад с плетеными стульями, а ночью, возможно, светлячки.
— В твоем саду есть светлячки?
— Не думаю, — говорит Мишель. — Что за нелепые мысли лезут тебе в голову?!
Очень трудно разговаривать за рулем мотоцикла, уличное движение требует сосредоточенности, а Пьер уже устал, ведь утром ему едва удалось поспать несколько часов. Не забыть бы принять таблетки, которые дал ему Хавьер, но, конечно, он об этом и не вспомнит, и, кроме того, нужды в них не будет. Он откидывает голову назад и рычит, потому что Мишель не торопится с поцелуем; она смеется и проводит рукой по его волосам. Зеленый свет. «Кончай с глупостями», — сказал в явном замешательстве Хавьер. Конечно, все пройдет, две таблетки перед сном, запить глотком воды. Интересно, а как спит Мишель?
— Мишель, как ты спишь?
— Отлично, — говорит Мишель. — Но иногда снятся, как и всем, кошмары.
Ну конечно, как и всем, но только, проснувшись, она знает, что сон уже позади, он не вплетается в шумы улицы, не накладывается на лица друзей, не просачивается в повседневные заботы (Хавьер сказал, что достаточно двух таблеток — и все будет хорошо); она, наверное, спит легко дыша, уткнувшись лицом в подушку и слегка согнув ноги; и такой он ее увидит сейчас и, сонную, прижмет ее к своему телу, слушая ее дыхание, и она будет беззащитной и обнаженной, и он будет гладить ее волосы; свет желтый, красный, стоп.
Он так резко тормозит, что Мишель вскрикивает, но потом успокаивается, будто устыдившись своего испуга. Опираясь одной ногой о землю, Пьер оборачивается и чему-то потерянно улыбается, и это нечто — не Мишель, и улыбка так и не сходит с его губ. Он знает, что сейчас загорится зеленый, за его мотоциклом пристроился грузовик и легковушка. Кто-то уже сигналит: один, два, три раза.
— Что с тобой? — спрашивает Мишель.
Объезжая, водитель легковушки сыплет ругательствами, и Пьер медленно трогает с места. Мы остановились на том, что я ее увижу такой, какова она есть: беззащитная и обнаженная. Это уже было сказано, мы как раз дошли до того момента, когда увидели ее, как она спит — беззащитная и обнаженная, то есть нет никакой причины, чтобы даже на миг предположить, что будет нужно… Да, слышу: сначала — налево, потом — еще раз налево. Там, это — вон та шиферная крыша? Сосны — как красиво! О, какая прелесть — твой особняк, сосновая рощица, а твои родители уехали, в это нельзя и поверить, Мишель, в подобное почти невозможно поверить.
Встретивший их громким лаем пес Бобби соблюдает внешние приличия, тщательно обнюхивает штаны Пьера, который подкатывает мотоцикл к крыльцу. Мишель уже вошла в дом и открывает жалюзи и как бы вновь встречает Пьера, а он, осматриваясь, видит, что все абсолютно не похоже на то, что он себе воображал.
— Здесь должно было быть три ступеньки, — говорит Пьер. — А этот холл, ну ясно… Не обращай на меня внимания; когда ты представляешь себе одно, видишь на самом деле другое. Мебель, каждая деталь. С тобой такое тоже бывает?
— Иногда — да, — говорит Мишель. — Но, Пьер, я хочу есть. Нет, Пьер, помоги мне, будь добр. Сперва нужно что-нибудь приготовить.
— Дорогая, — говорит Пьер.
— Открой окно: пусть заглядывает солнце. И веди себя спокойно, а то Бобби подумает, что…
— Мишель, — говорит Пьер.
— Нет, сначала мне надо переодеться. Если хочешь, сними куртку. Вот здесь, в шкафу, найдешь бутылки: я в них не разбираюсь.
Он видит, как она убегает, взбегает по лестнице и исчезает на лестничной площадке. В шкафу — бутылки, она в них не разбирается. Холл длинный и темный, рука Пьера предвкушает рождение перил. Мишель ему о них уже говорила, но происходит, словно подспудно, освобождение от некоего колдовства: стеклянного шара нет.
Мишель возвращается в старых брюках и ужасно экстравагантной блузке.
— Ты похожа на гриб, — говорит Пьер ласково: такие слова мужчины обычно говорят женщинам, которые носят слишком свободную одежду. — Ты мне покажешь дом?
— Если хочешь, — говорит Мишель. — Выпить ничего не нашел? Ну ни на что не годишься.
Со стаканами в руках они идут в холл и садятся на софу напротив открытого окна. Бобби радостно вертится около них, затем ложится на ковер и смотрит на них.
— Он тебя сразу же принял, — говорит Мишель, пригубив стакан. — Тебе понравился дом?
— Нет, — говорит Пьер. — Он темный, ужасно обывательский, напичкан мерзкой мебелью. Но есть ты — в этих смешных брюках.
Он гладит ее шею, привлекает к себе, целует в губы. Они сливаются в поцелуе, Пьер чувствует горячую ладонь Мишель, они целуются, скользя понемногу навстречу друг другу, но Мишель вдруг, пытаясь высвободиться, начинает стонать и невнятно лепечет что-то. В растерянности он думает, что самое сложное — это зажать ей рот, но не хочется, чтобы она потеряла сознание. Он резко отпускает ее и смотрит на свои руки как на чужие; до его слуха доносится учащенное дыхание Мишель и глухое ворчание Бобби на ковре.
— Ты сведешь меня с ума, — говорит Пьер, но неуместность этой фразы менее мучительна, чем то, что только что произошло. В нем будто звучал приказ, клокотало неудержимое желание — зажать ей рот, но так, чтобы она не потеряла сознание. Он протягивает руку, лаская на расстоянии щеку Мишель: он готов примириться со всем — есть наспех приготовленную еду, выбирать вина, терпеть жару, льющуюся из окна.
Мишель ест по-своему: смешивает сыр с анчоусами в масле, салат и кусочки краба. Пьер пьет белое вино, смотрит на нее и улыбается. Если бы он на ней женился, то каждый день пил бы белое вино за этим столом, смотрел бы на нее и ей улыбался.
— Любопытно, — говорит Пьер, — мы никогда не говорили о войне.
— Чем меньше говорится… — замечает Мишель, тщательно вымакивая тарелку хлебом.
— Согласен, но порой возникают воспоминания. Для меня все было не так уж и плохо в конечном итоге, в то время мы были детьми. Это было похоже на сплошные каникулы: полный и даже смешной абсурд.
— А для меня война не была каникулами, — говорит Мишель. — Все время шел дождь.
— Дождь.
— Здесь, — говорит она, постукивая по лбу. — Перед глазами и за ними: все было мокро; все, казалось, было запотевшим и мокрым.
— Ты в войну жила в этом доме?
— Сначала — да. Потом, когда пришли немцы, меня увезли к дяде с тетей в Ангьен.
Пьер не замечает, что спичка, зажатая между пальцами, догорает, — от боли он трясет рукой, морщится и ругается. Мишель улыбается — она довольна тем, что может говорить о чем-либо другом. Когда она встает, чтобы принести фрукты, Пьер закуривает и затягивается, словно поперхнувшись, задерживает дыхание, прокашливается, но потом все проходит. Всему можно найти объяснение, если его искать, сколько же раз Мишель упоминала Ангьен в кафе, но сначала эти слова кажутся маловажными и легко забываются до поры до времени, а потом становятся сном или фантастическими видениями. Персик, но без кожуры. Очень-очень жаль, но женщины всегда чистили персики для него, и у Мишель нет причины быть исключением.
— Женщины, если они чистили тебе персики, были такие же дурочки, как и я. А ты лучше бы смолол кофе.
— Значит, ты жила в Ангьене, — говорит Пьер, глядя на руки Мишель с некоторой брезгливостью: это чувство возникает у него всякий раз, когда кто-либо чистит фрукты. — Чем занимался твой предок в войну?
— А, не такими уж и значительными делами. Мы жили, ожидая, что все рухнет в одночасье.
— Вас немцы никогда не беспокоили?
— Нет, — отвечает Мишель, поворачивая персик влажными пальцами.
— Ты впервые говоришь мне, что вы жили в Ангьене.
— Не люблю говорить о том времени, — возражает Мишель.
— Но когда-то, вероятно, говорила, — заметил Пьер. — Не знаю откуда, но мне известно, что ты жила в Ангьене.
Персик падает в тарелку, и кусочки кожуры вновь пристают к мякоти. Мишель очищает персик ножом, а на Пьера снова накатывает брезгливость: он начинает вращать кофемолку изо всех сил. Почему она ничего ему не говорит? По одному ее виду можно заметить, что она страдает, как бы спрятавшись за ширму прилежной чистки этого ужас как сочащегося персика. Почему же она молчит? Ее ведь переполняют слова — стоит только взглянуть на ее руки, а еще — нервное помаргивание, что порой переходит в нечто похожее на тик: одна сторона лица вздрагивает, едва заметно поднимается и вновь опускается, — этот тик, замеченный им еще раньше на скамейке Люксембургского сада, появляется всегда, когда Мишель молчит или у нее испорчено настроение.
Мишель варит кофе, повернувшись спиной к Пьеру, а он прикуривает одну сигарету от другой. Они возвращаются в холл, держа в руках фарфоровые чашечки с синей росписью. Запах кофе приводит их в хорошее расположение духа, и кажется, эта странная передышка и все, что ей предшествовало, к ним совершенно не относятся. Перебрасываясь случайными словами, поглядывают друг на друга и, улыбаясь, с рассеянным видом пьют кофе, словно принимают приворотное зелье, которое свяжет их навсегда. Мишель раздвинула жалюзи, и из рощицы врывается зеленоватый горячий свет, обволакивающий их, как сигаретный дым и запах коньяка, что смакует Пьер, погрузившийся в мягкое полузабытье. Бобби спит на ковре, вздрагивая и вздыхая.
— Он все время спит, — говорит Мишель. — Иногда плачет и неожиданно просыпается, смотрит на всех нас, как будто только что прошел через все муки ада. А ведь он еще щенок…
Так сладостно и отрадно быть здесь, так прекрасно ощущать себя в этот миг, закрыть глаза, вздыхать, как Бобби, проводить рукой по волосам — один раз, другой, почти что не чувствуя своей руки, будто бы она чужая, легкое щекотание, когда рука соскальзывает к затылку, покой. Когда он открывает глаза, видит бледную, с полуоткрытым ртом Мишель: в ее лице — ни кровинки. Он непонимающе смотрит на нее, стакан с коньяком опрокидывается на ковер. Пьер видит себя в зеркале: ему даже почти нравится его прическа — волосы разделены пробором надвое ровно посредине, как у героя-любовника в немом кино. Отчего плачет Мишель? Нет, она не плачет. Но ведь только плача так закрывают лицо руками. Резко отняв ее руки от лица, Пьер целует ее в шею, ищет ее губы. И рождаются слова: и ее, и его, — они, как зверьки, ищут друг друга и, найдя, продлевают ласками свою встречу; их окружают запахи сиесты, одинокого дома, лестницы, ожидающей его, со стеклянным шаром у начала перил. Пьер хотел бы взять Мишель на руки и бегом подняться по лестнице, ведь ключ у него в кармане; и он войдет в спальню и, прильнув к ней, почувствует ее дрожь и примется неуклюже копаться в ее застежках, завязках, пуговицах, но стеклянного шара у начала перил не существует, все — далеко и ужасно. Мишель здесь, рядом, но так далека и рыдает, сквозь мокрые от слез пальцы можно увидеть ее плачущее лицо, а полное жизни тело ее содрогается от страха и отвергает Пьера.
Он опустился на пол и положил голову ей на колени. Проходят часы, а может быть, проходит минута или две: время — это нечто, способное и бежать, словно подстегнутое кнутом, и быть аморфным, как слюна. Пальцы Мишель ласкают волосы Пьера, и он снова видит ее лицо, озаренное робкой улыбкой. Мишель пальцами расчесывает его волосы, причиняя ему неудобство своими резкими движениями, пытаясь зачесать волосы назад; и тогда она нагибается, целует его и улыбается ему.
— Ты меня испугал, в какой-то миг мне показалось… Какая я дура, но ты был совсем другой.
— А кого ты увидела во мне?
— Никого, — говорит Мишель.
Пьер съеживается в ожидании: теперь появилось нечто похожее на дверь, которая покачивается и вот-вот распахнется. Мишель тяжело дышит и немного похожа на пловца, ожидающего выстрела стартового пистолета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82