Между тем веселье в доме не умолкало, слышались изысканные разговоры на русском и французском языках вперемешку. Сама знаменитая Голицына, которой приходилось и с царями разговаривать и с королями танцевать, приставив лорнет к заплывшим глазам, разглядывала Воронихина и находила в его приятной внешности и манерах много общего с бароном Строгановым: «Вот ведь от простой девки, а каков человек! Князь да и только! Скромен? Да, но за этой внешней скромностью кроется волевая, устремленная натура!.. Шутка ли, взял на себя труд восстанавливать и исправлять непревзойденного Растрелли. Дерзко, однако похвально, стало быть, чувствует в себе силу. Женить бы его. На ком только?..»
– Андре, – обратилась старая княгиня к гостю, – не спешите покидать наши Палестины. Попо вас так ждал, так ждал… Побывайте и в Городне. Я. хочу, чтобы вы осмотрели мою усадьбу. Мне она ужасно надоела. Вы будущая знаменитость, – да, да, я не шучу. Составьте мне проект новой усадьбы. Быть может, вскоре вы мне его и представите на усмотрение?..
– Скоро не могу, ваше сиятельство, – сказал Воронихин. – Я очень медленно работаю, а главное, прежде чем думать о проекте сооружения, обязан я осмотреть местность, где надлежит ему быть… И еще я должен знать желание владельцев: ради какой цели они намерены построить дом на лоне тихой деревенской природы? Будет ли это усадебный центр с управлением над множеством крестьянских душ, раскиданных в окрестностях, или же та усадьба будет только местом для веселого отдыха знатных особ?..
– Я вас понимаю, Андре. Приезжайте ко мне вместе с Попо, поживете, увидите. Я надеюсь, что вы составите план, достойный вашего дарования, – заявила Голицына. И все вокруг поняли, что Андрей Никифорсчич княгине понравился и что зять ее, Павел Александрович, умеет выбирать друзей.
Вечером, при свете цветных фонарей, развешенных на деревьях в приусадебном саду, Павел Строганов и Воронихин гуляли вдвоем по заросшим травою тропинкам. Никто им не мешал. Были у друзей свои сокровенные разговоры, свои приятные воспоминания, были и печальные слухи о событиях последних лет и даже дней во Франции. Первым заговорил об этом Воронихин, он знал, что разговор о Франции будет по душе Павлу, потому и начал с вопроса:
– Скажите, Павел Александрович, как чувствует себя, наш друг? Вы, полагаю, переписываетесь с ним?
– Да, переписывался, храню его письма, как святыню, могу показать, если желаешь. Но это после. Теперь наша переписка кончилась и кончилась навсегда…
– Почему? Разошлись во мнениях?
– Нет, Андре, хотя меня дальнейшие события во Франции и разочаровали, хотя изменились мои мнения о революции. А Жильберу писать не к чему, ибо он погиб, как погибают храбрые и честные люди.
Воронихин остановился от неожиданности, помрачнел, и, медленно шагнув дальше, взял под руку Павла.
– Рассказывайте, все, все рассказывайте: за множеством дел своих не замечал я происходящего там. Рассказывайте, готов вас слушать хоть до утра…
Они не спеша свернули в глубь сада, зашли в беседку и там, в кругу невысоких колонн под куполом, в уединении, Воронихин услышал от Павла множество новостей.
– С тех пор как мы по милости ее величества выбыли из Парижа на родину, там совершались события самые поразительные, – начал Павел не спеша и припоминая главное. – Во-первых, вскоре после нашего отъезда был убит великий оратор Мирабо… В начале прошлого года, – ты это должен знать, – казнен Людовик. Смертный приговор королю, вынесенный по приказу Конвента, был подписан Роммом… А потом разгорелась борьба в Конвенте между двумя партиями – жирондистами и монтаньярами. Вспыхивали восстания в Лионе, в Париже. Жирондистов заперли в тюрьму. Но и Гора недолго господствовала. Происходило страшное, чудовищное и непонятное. Каких только декретов не было вынесено за эти годы!.. Три тысячи восемьсот семьдесят декретов!.. Ромм создал даже свой «революционный календарь». Между прочим, он успел мне его прислать – покажу. Робеспьер в Конвенте предложил декретировать существование какого-то нового бога и бессмертие души. И даже справляли праздник «высшего существа» под председательством Робеспьера… Марат погиб от кинжала Шарлотты Корде… Казнили Дантона, Робеспьера, Шомета, ученого Лавуазье, поэта Шенье… Нет, видимо, они не научились ни революции делать, ни управлять собой… Я разочарован, друг мой. Я уже не тот, что был в Париже. Но скажу по совести, любил Ромма и горько оплакивал его смерть… – Павел замолчал и белоснежным платком вытер глаза, действительно влажные от нахлынувших воспоминаний об учителе.
Воронихин молчал и задумчиво смотрел на двух бабочек, кружившихся в беседке около зажженного фонаря. «Вот так и люди летят на огонек, кружатся, не ведая об опасности и не предвидя гибели своей», – подумал он.
– Монтаньяры, – продолжал Павел, – более близкая к народу партия в Конвенте из революционеров-якобинцев, потерпели поражение; на время восторжествовали жирондисты, ставшие врагами революции, как и предвидел это Марат, называя их «свободоубийственной партией». Жирондисты вернулись в Конвент. И опять потекла кровь… Все передрались. Ромм и пять его товарищей были посажены в тюрьму. Назначили и день их казни… А в это время возникают новые и новые мстительные отряды «Дружество Иисуса» и «Дружество Солнца». Они рыщут, ловят и уничтожают якобинцев, народ требует хлеба и конституции, требует арестов, сам не ведая, кого и за что… И вот наш друг, сочинитель «революционного календаря», и его товарищи Гужон, Субрани и другие, узнав о смертном приговоре, разоружают стражу и их кинжалами убивают себя поочередно, не желая идти на гильотину… Вот все, что я знаю и могу сообщить… Завтра я покажу тебе последние письма Ромма и его «революционный календарь»… Пойдем, Андре, чего доброго, нас будут искать. Мы еще успеем наговориться. Я чертовски рад твоему приезду. Здесь мне не скучно, но нет у меня друзей, подобных тебе. Отцу я писал, чтобы приблизил он тебя к Академии художеств. Что сделал он для этого? – спросил Строганов, поднимаясь с места.
– Графу Александру Сергеевичу я благодарен премного. Он открыл мне доступ в Академию. Я числюсь «назначенным» на выполнение академической задачи, с коей справлюсь, не посрамлю ни себя, ни батюшку вашего. Но не удивляйтесь, Павел Александрович, я вошел в Академию не архитектором, а «живописцем перспективы», в чем меня нашли сильным в рассуждении рисунка «Стротановской картинной галереи». Надеюсь, однако, что смогу делом доказать и другую сторону своего искусства.
Воронихин и Павел вернулись в залу. Посредине в глубоком кресле, откинувшись всем корпусом, важно восседала Наталья Петровна Голицына. Ее окружили гости и подобострастно в сотый раз слушали о том, как в молодые годы она запросто беседовала с Вольтером, Дидеротом, как танцевала она с двумя королями Франции…
Назавтра Павел и Воронихин устроили утренний «променад» верхом на бойких иноходцах. Хотел прокатиться с ними и Корсаков, но княгиня Трубецкая воспрепятствовала:
– Куда? У Андре и Попо свои интересы, разговоры. Зачем им мешать? Лучше распорядись по хозяйству.
После прогулки друзья сидели в обставленном книжными шкафами кабинете Павла. Из резной холмогорской шкатулки Павел достал связку писем Ромма и составленный им печатный «революционный календарь».
Странное впечатление произвел на Воронихина этот труд их учителя. Ему показалось, что Ромм уходил в какую-то болезненную крайность; в горячую революционную жестокую пору, когда нож гильотины не просыхал от крови, нужно ли было увлекаться такими мелочами? К чему такой календарь, хотя бы и «революционный» по названию? Кому он нужен? Народ привык к григорианскому, освященному веками календарю и к христианскому летоисчислению, а тут досужий ум Ромма изобрел и провел через постановление Конвента календарь, открывающий новую эру, начиная с основания республики – 22 сентября (или Вандемьера) 1792 года!.. Воронихин листал календарь и не мог скрыть от Павла своего насмешливого отношения:
– Да что это, Павел Александрович? Вместо веками утвержденных недель, какие-то декады Дни потеряли свои наименования, имена святых заменены именами плодов и овощей. Какой же в этом смысл?..
– Смысл один, – ответил Павел, – разрушение старого и замена его новым.
– В этом новшестве, введенном нашим покойным другом, вижу я только путаницу и несуразицу. Не могу представить себе, как бы мог воспринять такой календарь наш православный русский мужик! Да, полагаю, и французы от него не в восхищении. Вот злополучный месяц термидор одиннадцатый в году, а начинается он с девятнадцатого июля и кончается семнадцатого августа. Смотрите: первый день термидора в переводе на наш язык называется полба, второй – коровяк, третий – дыня, пятый – баран, двенадцатое число – солянка, пятнадцатое – овца, двадцатое – шлюз, двадцать третье – чечевица, тридцатое – мельница!.. Павел Александрович, курьез, сплошной курьез!.. Странный умница был месье Жильбер, как полагаете вы, Павел Александрович?
– Да, пожалуй…
– Чем же кончится столь длительная мятежная обстановка во Франции? – спросил Воронихин.
– Думаю, что там не будет ни республики, ни монархии, – ответил Строганов. – В конце концов истекающий кровью народ всех сословий объединится и придумает третью форму правления. Впрочем, и в этом я не особенно уверен, – сознался Павел, – я уже перестал понимать. Сначала мне все казалось ясным, ныне никакой ясности не вижу, густой туман и зловещие тучи, вот уже сколько лет! А теперь, мой друг, посмотрите письма от Рома. В них он весь – чуткий друг наш и рассудительный учитель.
Павел подал Андрею Никифоровичу пачку писем. Все они были писаны по-французски, четко, разборчиво и во многих из них добрым словом упоминалось имя Андре Воронихина.
Недолго гостила в Братцеве княгиня Наталья Петровна Голицына. Целым «поездом», на парах и четверках, в сопровождении ближних и дальних родственников, приживалок и прихлебателей уезжала она в свое калужское имение – Городню. В богатой рессорной карете, украшенной фамильным гербом, на мягких пружинных сиденьях блаженствовала сама княгиня. Рядом сидела ее дочь, София Владимировна, и в той же вместительной карете, в маленькой качалке, завернутый в пуховое одеяльце, лежал внук Сашенька.
Павел Строганов и Андрей Воронихин скакали верхами, то отставая, то обгоняя длинный «поезд» княгини.
В Городне Воронихин загостился, прожил в доме Голицыной не одну неделю. В те дни Павел Строганов настойчиво изучал римское право, перечитывал греческих философов, писателей и ораторов, интересовался древней историей и военными походами. К событиям последних лет он охладел и считал, что после создания сильной коалиции из европейских государств – Австрии, Германии, Англии, Голландии, Испании, Португалии и Сардинии – против одной Франции, притом расшатанной революцией, французам никак не устоять. Будут они «утихомирены», перестанут бунтарствовать, и всё опять пойдет своим чередом. Но и в этих расчетах молодой граф Строганов ошибался: все выходило наоборот. Франция имела достаточно сил, республиканские войска били англичан, выгнали австрийцев из Бельгии, заняли Голландию, вступили в Италию, и уже вырисовывалось на горизонте грозное имя артиллерийского офицера Бонапарта. И удивлялся Павел Строганов, как же Франция – жертва революционных катастроф – не только устояла против европейской коалиции, но и одерживает победу за победой. Странно и непонятно. И тем более непонятно, что революция не завершилась, а главные ее зачинатели, былые любимцы народа, уже истреблены…
Когда Строганов путался в подобных раздумьях и суждениях, Воронихин говорил ему:
– Павел Александрович, не ломайте голову над вопросами внутренней жизни нынешней Франции. Рано. Не пришло еще время убедиться в том, что есть истина. Разве только через десятилетия беспристрастная история расскажет человечеству сущую правду о событиях наших дней. История, настоящая, правдивая, одинаково отметающая людовиков и маратов, устраняющая личные страсти вожаков и предрассудки толпы, история не потерпит лжи и взаимной злобы заметных личностей, установит правду. Зло будет низведено, добродетель восторжествует. Наше с вами дело – любить истину, стремиться к справедливости и к торжеству разума…
– В твоих словах, Андре, есть резон, – соглашался с ним Строганов, – но истина, справедливость, разум – все это из масонского лексикона взятое. Зло и добро понимаются по-разному и потому приходят в жесточайшие столкновения. Да, хотел бы я, и как можно скорее, увидеть историю французской революции, созданную беспристрастными людьми, где черное не было бы подбелено и белое было бы без прикрас!..
– Придется подождать, – улыбаясь, сказал Воронихин и добавил: – Подождать, пока историки не отойдут на приличное расстояние от этих событий. А пока, Павел Александрович, изучайте римское право и читайте греков, готовьтесь быть деятелем…
– Как же! Приходится, положение обязывает!..
– А я, чтобы время праздно не уходило и чтобы не даром ел я хлеб в гостях, займусь составлением чертежей для постройки нового особняка княгини. Надо и ее вкусам угодить и не остаться в разладе со временем. В зодчестве, как ныне замечается, есть крутой поворот от французов в сторону греческой классики. И особенно это приметил я под Москвой, на постройках новых усадеб.
Понадобилось очень немного дней Андрею Никифоровичу, чтобы проект с рисунками внутреннего оформления нового дома был готов окончательно. Наталья Петровна приняла проект без возражений. Но к строительству княжеского особняка в Городне было приступлено не сразу. Спустя три-четыре года после пребывания здесь Воронихина Голицына писала дочери и зятю в строгановское имение Марьино, куда они в то время переехали из Братцева:
«…Здание производит самый прекрасный эффект, какой только возможен. Ну, спасибо от меня Андре, ведь это он составил план…»
Воронихин составил не только план господского дома в стиле, близком к классицизму, он оставил княгине рисунки подражающих скульптуре орнаментов, рисунки для росписи плафонов с изображением античных фигур и арабесок. Да еще княгиня пожелала, чтобы он сделал чертеж бани, какие прежде были у греков; нарисовал бы въездные ворота, должные соответствовать главному зданию а также образец железной или чугунной решетки.
Воронихин все это выполнил.
В конце лета другим путем – через Марьино и Лугу – Андрей Никифорович вернулся в Петербург.
ДАЧА НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
Классический стиль архитектуры упрочился в Петербурге в те годы, когда престиж Франции, охваченной революцией, упал в глазах русской аристократии. Архитектор Камерон, прибывший в невскую столицу, образованный теоретик зодчества и строитель, скоро приобрел признание в дворцовых кругах, стал любимцем Екатерины. Он был одним из зачинателей этого стиля, уходившего своими корнями в далекие века античной культуры. Камерон построил в России немного, но его влияние отразилось и на творчестве Воронихина. При жизни Екатерины к Царскосельскому дворцу, построенному Растрелли, Камерон сделал известные пристройки – агатовые комнаты в висячем саду для императрицы, баню с Камероновой галереей и отлогим спуском в сад к искусственному озеру. Там же по его проектам построены колоннада на высоком постаменте и лестницы к озеру. В Павловске Камерон строил дворец для наследника царицы Павла и его семьи.
Угождавший новым вкусам высочайших заказчиков, шотландец Камерон привлек к себе внимание петербургских зодчих и не в последнюю очередь удачно начинающего Андрея Воронихина. К этому времени относится и воронихинский проект дачи Строганова на Черной речке, при впадении ее в Большую Невку. Желание ли самого графа или влияние нового зодчего, а всего скорей и то и другое подсказало Воронихину при составлении проекта дачи едва уловимые внешние черты Камероновой галереи. Но это было только внешнее, кажущееся сходство. При внимательном рассмотрении и сопоставлении этих зданий общие черты их как бы исчезали. Это была первая самостоятельная работа зодчего Воронихина, от проекта до звершения строительства. Дом княгини Голицыной в Городне по чертежу Воронихина строился без его надсмотра.
Граф Строганов, желавший провести остаток дней в уютной обстановке, в тишине загородной дачи, следил за составлением чертежей, не нарушая своим вмешательством творческого замысла зодчего. Одновременно, работая над проектом, Воронихин был озабочен составлением плана и устройством сада на обширном участке в районе дачи. Когда все было Воронихиным на бумаге расчерчено, графом облюбовано и утверждено, сразу же на строительстве дачи и сада появились сотни вологодских землекопов и строителей из отдаленных северных волостей, где не было помещиков и крепостного права, где люди поселились с незапамятных времен на «черносошной» государевой земле и откуда они могли свободно уходить на тяжелые земляные и другие работы в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Андре, – обратилась старая княгиня к гостю, – не спешите покидать наши Палестины. Попо вас так ждал, так ждал… Побывайте и в Городне. Я. хочу, чтобы вы осмотрели мою усадьбу. Мне она ужасно надоела. Вы будущая знаменитость, – да, да, я не шучу. Составьте мне проект новой усадьбы. Быть может, вскоре вы мне его и представите на усмотрение?..
– Скоро не могу, ваше сиятельство, – сказал Воронихин. – Я очень медленно работаю, а главное, прежде чем думать о проекте сооружения, обязан я осмотреть местность, где надлежит ему быть… И еще я должен знать желание владельцев: ради какой цели они намерены построить дом на лоне тихой деревенской природы? Будет ли это усадебный центр с управлением над множеством крестьянских душ, раскиданных в окрестностях, или же та усадьба будет только местом для веселого отдыха знатных особ?..
– Я вас понимаю, Андре. Приезжайте ко мне вместе с Попо, поживете, увидите. Я надеюсь, что вы составите план, достойный вашего дарования, – заявила Голицына. И все вокруг поняли, что Андрей Никифорсчич княгине понравился и что зять ее, Павел Александрович, умеет выбирать друзей.
Вечером, при свете цветных фонарей, развешенных на деревьях в приусадебном саду, Павел Строганов и Воронихин гуляли вдвоем по заросшим травою тропинкам. Никто им не мешал. Были у друзей свои сокровенные разговоры, свои приятные воспоминания, были и печальные слухи о событиях последних лет и даже дней во Франции. Первым заговорил об этом Воронихин, он знал, что разговор о Франции будет по душе Павлу, потому и начал с вопроса:
– Скажите, Павел Александрович, как чувствует себя, наш друг? Вы, полагаю, переписываетесь с ним?
– Да, переписывался, храню его письма, как святыню, могу показать, если желаешь. Но это после. Теперь наша переписка кончилась и кончилась навсегда…
– Почему? Разошлись во мнениях?
– Нет, Андре, хотя меня дальнейшие события во Франции и разочаровали, хотя изменились мои мнения о революции. А Жильберу писать не к чему, ибо он погиб, как погибают храбрые и честные люди.
Воронихин остановился от неожиданности, помрачнел, и, медленно шагнув дальше, взял под руку Павла.
– Рассказывайте, все, все рассказывайте: за множеством дел своих не замечал я происходящего там. Рассказывайте, готов вас слушать хоть до утра…
Они не спеша свернули в глубь сада, зашли в беседку и там, в кругу невысоких колонн под куполом, в уединении, Воронихин услышал от Павла множество новостей.
– С тех пор как мы по милости ее величества выбыли из Парижа на родину, там совершались события самые поразительные, – начал Павел не спеша и припоминая главное. – Во-первых, вскоре после нашего отъезда был убит великий оратор Мирабо… В начале прошлого года, – ты это должен знать, – казнен Людовик. Смертный приговор королю, вынесенный по приказу Конвента, был подписан Роммом… А потом разгорелась борьба в Конвенте между двумя партиями – жирондистами и монтаньярами. Вспыхивали восстания в Лионе, в Париже. Жирондистов заперли в тюрьму. Но и Гора недолго господствовала. Происходило страшное, чудовищное и непонятное. Каких только декретов не было вынесено за эти годы!.. Три тысячи восемьсот семьдесят декретов!.. Ромм создал даже свой «революционный календарь». Между прочим, он успел мне его прислать – покажу. Робеспьер в Конвенте предложил декретировать существование какого-то нового бога и бессмертие души. И даже справляли праздник «высшего существа» под председательством Робеспьера… Марат погиб от кинжала Шарлотты Корде… Казнили Дантона, Робеспьера, Шомета, ученого Лавуазье, поэта Шенье… Нет, видимо, они не научились ни революции делать, ни управлять собой… Я разочарован, друг мой. Я уже не тот, что был в Париже. Но скажу по совести, любил Ромма и горько оплакивал его смерть… – Павел замолчал и белоснежным платком вытер глаза, действительно влажные от нахлынувших воспоминаний об учителе.
Воронихин молчал и задумчиво смотрел на двух бабочек, кружившихся в беседке около зажженного фонаря. «Вот так и люди летят на огонек, кружатся, не ведая об опасности и не предвидя гибели своей», – подумал он.
– Монтаньяры, – продолжал Павел, – более близкая к народу партия в Конвенте из революционеров-якобинцев, потерпели поражение; на время восторжествовали жирондисты, ставшие врагами революции, как и предвидел это Марат, называя их «свободоубийственной партией». Жирондисты вернулись в Конвент. И опять потекла кровь… Все передрались. Ромм и пять его товарищей были посажены в тюрьму. Назначили и день их казни… А в это время возникают новые и новые мстительные отряды «Дружество Иисуса» и «Дружество Солнца». Они рыщут, ловят и уничтожают якобинцев, народ требует хлеба и конституции, требует арестов, сам не ведая, кого и за что… И вот наш друг, сочинитель «революционного календаря», и его товарищи Гужон, Субрани и другие, узнав о смертном приговоре, разоружают стражу и их кинжалами убивают себя поочередно, не желая идти на гильотину… Вот все, что я знаю и могу сообщить… Завтра я покажу тебе последние письма Ромма и его «революционный календарь»… Пойдем, Андре, чего доброго, нас будут искать. Мы еще успеем наговориться. Я чертовски рад твоему приезду. Здесь мне не скучно, но нет у меня друзей, подобных тебе. Отцу я писал, чтобы приблизил он тебя к Академии художеств. Что сделал он для этого? – спросил Строганов, поднимаясь с места.
– Графу Александру Сергеевичу я благодарен премного. Он открыл мне доступ в Академию. Я числюсь «назначенным» на выполнение академической задачи, с коей справлюсь, не посрамлю ни себя, ни батюшку вашего. Но не удивляйтесь, Павел Александрович, я вошел в Академию не архитектором, а «живописцем перспективы», в чем меня нашли сильным в рассуждении рисунка «Стротановской картинной галереи». Надеюсь, однако, что смогу делом доказать и другую сторону своего искусства.
Воронихин и Павел вернулись в залу. Посредине в глубоком кресле, откинувшись всем корпусом, важно восседала Наталья Петровна Голицына. Ее окружили гости и подобострастно в сотый раз слушали о том, как в молодые годы она запросто беседовала с Вольтером, Дидеротом, как танцевала она с двумя королями Франции…
Назавтра Павел и Воронихин устроили утренний «променад» верхом на бойких иноходцах. Хотел прокатиться с ними и Корсаков, но княгиня Трубецкая воспрепятствовала:
– Куда? У Андре и Попо свои интересы, разговоры. Зачем им мешать? Лучше распорядись по хозяйству.
После прогулки друзья сидели в обставленном книжными шкафами кабинете Павла. Из резной холмогорской шкатулки Павел достал связку писем Ромма и составленный им печатный «революционный календарь».
Странное впечатление произвел на Воронихина этот труд их учителя. Ему показалось, что Ромм уходил в какую-то болезненную крайность; в горячую революционную жестокую пору, когда нож гильотины не просыхал от крови, нужно ли было увлекаться такими мелочами? К чему такой календарь, хотя бы и «революционный» по названию? Кому он нужен? Народ привык к григорианскому, освященному веками календарю и к христианскому летоисчислению, а тут досужий ум Ромма изобрел и провел через постановление Конвента календарь, открывающий новую эру, начиная с основания республики – 22 сентября (или Вандемьера) 1792 года!.. Воронихин листал календарь и не мог скрыть от Павла своего насмешливого отношения:
– Да что это, Павел Александрович? Вместо веками утвержденных недель, какие-то декады Дни потеряли свои наименования, имена святых заменены именами плодов и овощей. Какой же в этом смысл?..
– Смысл один, – ответил Павел, – разрушение старого и замена его новым.
– В этом новшестве, введенном нашим покойным другом, вижу я только путаницу и несуразицу. Не могу представить себе, как бы мог воспринять такой календарь наш православный русский мужик! Да, полагаю, и французы от него не в восхищении. Вот злополучный месяц термидор одиннадцатый в году, а начинается он с девятнадцатого июля и кончается семнадцатого августа. Смотрите: первый день термидора в переводе на наш язык называется полба, второй – коровяк, третий – дыня, пятый – баран, двенадцатое число – солянка, пятнадцатое – овца, двадцатое – шлюз, двадцать третье – чечевица, тридцатое – мельница!.. Павел Александрович, курьез, сплошной курьез!.. Странный умница был месье Жильбер, как полагаете вы, Павел Александрович?
– Да, пожалуй…
– Чем же кончится столь длительная мятежная обстановка во Франции? – спросил Воронихин.
– Думаю, что там не будет ни республики, ни монархии, – ответил Строганов. – В конце концов истекающий кровью народ всех сословий объединится и придумает третью форму правления. Впрочем, и в этом я не особенно уверен, – сознался Павел, – я уже перестал понимать. Сначала мне все казалось ясным, ныне никакой ясности не вижу, густой туман и зловещие тучи, вот уже сколько лет! А теперь, мой друг, посмотрите письма от Рома. В них он весь – чуткий друг наш и рассудительный учитель.
Павел подал Андрею Никифоровичу пачку писем. Все они были писаны по-французски, четко, разборчиво и во многих из них добрым словом упоминалось имя Андре Воронихина.
Недолго гостила в Братцеве княгиня Наталья Петровна Голицына. Целым «поездом», на парах и четверках, в сопровождении ближних и дальних родственников, приживалок и прихлебателей уезжала она в свое калужское имение – Городню. В богатой рессорной карете, украшенной фамильным гербом, на мягких пружинных сиденьях блаженствовала сама княгиня. Рядом сидела ее дочь, София Владимировна, и в той же вместительной карете, в маленькой качалке, завернутый в пуховое одеяльце, лежал внук Сашенька.
Павел Строганов и Андрей Воронихин скакали верхами, то отставая, то обгоняя длинный «поезд» княгини.
В Городне Воронихин загостился, прожил в доме Голицыной не одну неделю. В те дни Павел Строганов настойчиво изучал римское право, перечитывал греческих философов, писателей и ораторов, интересовался древней историей и военными походами. К событиям последних лет он охладел и считал, что после создания сильной коалиции из европейских государств – Австрии, Германии, Англии, Голландии, Испании, Португалии и Сардинии – против одной Франции, притом расшатанной революцией, французам никак не устоять. Будут они «утихомирены», перестанут бунтарствовать, и всё опять пойдет своим чередом. Но и в этих расчетах молодой граф Строганов ошибался: все выходило наоборот. Франция имела достаточно сил, республиканские войска били англичан, выгнали австрийцев из Бельгии, заняли Голландию, вступили в Италию, и уже вырисовывалось на горизонте грозное имя артиллерийского офицера Бонапарта. И удивлялся Павел Строганов, как же Франция – жертва революционных катастроф – не только устояла против европейской коалиции, но и одерживает победу за победой. Странно и непонятно. И тем более непонятно, что революция не завершилась, а главные ее зачинатели, былые любимцы народа, уже истреблены…
Когда Строганов путался в подобных раздумьях и суждениях, Воронихин говорил ему:
– Павел Александрович, не ломайте голову над вопросами внутренней жизни нынешней Франции. Рано. Не пришло еще время убедиться в том, что есть истина. Разве только через десятилетия беспристрастная история расскажет человечеству сущую правду о событиях наших дней. История, настоящая, правдивая, одинаково отметающая людовиков и маратов, устраняющая личные страсти вожаков и предрассудки толпы, история не потерпит лжи и взаимной злобы заметных личностей, установит правду. Зло будет низведено, добродетель восторжествует. Наше с вами дело – любить истину, стремиться к справедливости и к торжеству разума…
– В твоих словах, Андре, есть резон, – соглашался с ним Строганов, – но истина, справедливость, разум – все это из масонского лексикона взятое. Зло и добро понимаются по-разному и потому приходят в жесточайшие столкновения. Да, хотел бы я, и как можно скорее, увидеть историю французской революции, созданную беспристрастными людьми, где черное не было бы подбелено и белое было бы без прикрас!..
– Придется подождать, – улыбаясь, сказал Воронихин и добавил: – Подождать, пока историки не отойдут на приличное расстояние от этих событий. А пока, Павел Александрович, изучайте римское право и читайте греков, готовьтесь быть деятелем…
– Как же! Приходится, положение обязывает!..
– А я, чтобы время праздно не уходило и чтобы не даром ел я хлеб в гостях, займусь составлением чертежей для постройки нового особняка княгини. Надо и ее вкусам угодить и не остаться в разладе со временем. В зодчестве, как ныне замечается, есть крутой поворот от французов в сторону греческой классики. И особенно это приметил я под Москвой, на постройках новых усадеб.
Понадобилось очень немного дней Андрею Никифоровичу, чтобы проект с рисунками внутреннего оформления нового дома был готов окончательно. Наталья Петровна приняла проект без возражений. Но к строительству княжеского особняка в Городне было приступлено не сразу. Спустя три-четыре года после пребывания здесь Воронихина Голицына писала дочери и зятю в строгановское имение Марьино, куда они в то время переехали из Братцева:
«…Здание производит самый прекрасный эффект, какой только возможен. Ну, спасибо от меня Андре, ведь это он составил план…»
Воронихин составил не только план господского дома в стиле, близком к классицизму, он оставил княгине рисунки подражающих скульптуре орнаментов, рисунки для росписи плафонов с изображением античных фигур и арабесок. Да еще княгиня пожелала, чтобы он сделал чертеж бани, какие прежде были у греков; нарисовал бы въездные ворота, должные соответствовать главному зданию а также образец железной или чугунной решетки.
Воронихин все это выполнил.
В конце лета другим путем – через Марьино и Лугу – Андрей Никифорович вернулся в Петербург.
ДАЧА НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
Классический стиль архитектуры упрочился в Петербурге в те годы, когда престиж Франции, охваченной революцией, упал в глазах русской аристократии. Архитектор Камерон, прибывший в невскую столицу, образованный теоретик зодчества и строитель, скоро приобрел признание в дворцовых кругах, стал любимцем Екатерины. Он был одним из зачинателей этого стиля, уходившего своими корнями в далекие века античной культуры. Камерон построил в России немного, но его влияние отразилось и на творчестве Воронихина. При жизни Екатерины к Царскосельскому дворцу, построенному Растрелли, Камерон сделал известные пристройки – агатовые комнаты в висячем саду для императрицы, баню с Камероновой галереей и отлогим спуском в сад к искусственному озеру. Там же по его проектам построены колоннада на высоком постаменте и лестницы к озеру. В Павловске Камерон строил дворец для наследника царицы Павла и его семьи.
Угождавший новым вкусам высочайших заказчиков, шотландец Камерон привлек к себе внимание петербургских зодчих и не в последнюю очередь удачно начинающего Андрея Воронихина. К этому времени относится и воронихинский проект дачи Строганова на Черной речке, при впадении ее в Большую Невку. Желание ли самого графа или влияние нового зодчего, а всего скорей и то и другое подсказало Воронихину при составлении проекта дачи едва уловимые внешние черты Камероновой галереи. Но это было только внешнее, кажущееся сходство. При внимательном рассмотрении и сопоставлении этих зданий общие черты их как бы исчезали. Это была первая самостоятельная работа зодчего Воронихина, от проекта до звершения строительства. Дом княгини Голицыной в Городне по чертежу Воронихина строился без его надсмотра.
Граф Строганов, желавший провести остаток дней в уютной обстановке, в тишине загородной дачи, следил за составлением чертежей, не нарушая своим вмешательством творческого замысла зодчего. Одновременно, работая над проектом, Воронихин был озабочен составлением плана и устройством сада на обширном участке в районе дачи. Когда все было Воронихиным на бумаге расчерчено, графом облюбовано и утверждено, сразу же на строительстве дачи и сада появились сотни вологодских землекопов и строителей из отдаленных северных волостей, где не было помещиков и крепостного права, где люди поселились с незапамятных времен на «черносошной» государевой земле и откуда они могли свободно уходить на тяжелые земляные и другие работы в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27