А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Потом он услышал голос Супаари и с забившимся сердцем ощутил прилив надежды. Супаари заберет меня домой, подумал Эмилио. Все это было какой-то ошибкой, решил он и простил Супаари за то, что тот не пришел раньше.
Когда Супаари вступил в комнату, Эмилио попытался заговорить, но стражник ударил его по затылку, и, оступившись, он упал, потеряв равновесие в непривычно тяжелом наряде. Эмилио давно перестал сердиться на плохое обращение и устыдился своей неловкости. Поднявшись на ноги, он взглядом поискал Супаари и нашел его, но затем увидел джанаата среднего роста и безграничного достоинства, с фиолетовыми глазами исключительной красоты, которые встретили и захватили взгляд Эмилио своим – столь прямым и ищущим, что ему пришлось отвести глаза. Рештар, понял он. Его дух исполнен большой учености и таланта. Супаари рассказывал ему о Рештаре: великий поэт, автор потрясающих песен, которые привели Эмилио Сан-доса и его товарищей на Ракхат…
И тут Эмилио осенило, и восторг переполнил его. Он шел сюда дорогой потерь и страданий, шаг за шагом, чтобы встретиться с этим сыном Ракхата: Хлавином Китери, поэтом… возможно, даже пророком… Скорее он, чем кто-либо из его народа, мог знать Бога, которому служил Эмилио Сандос. Это был момент раскрепощения – столь желанный и столь нежданный, что Эмилио заплакал, устыдившись, что его вера разъедена зародившимся страхом и изоляцией. Он старался взять себя в руки, стать более сильным, более выносливым – лучшим инструментом для исполнения замысла своего Господа.
Бывают периоды, скажет он Рештару, когда мы оказываемся на середине жизненного пути, – моменты, равноудаленные от рождения и смерти; моменты красоты, когда природа или любовь полностью раскрываются нам; моменты ужасного одиночества – вот в такие минуты на нас нисходит священное и пронзительное понимание. Оно принесет глубокое внутреннее спокойствие или прилив захлестывающих эмоций. Может показаться, что оно пришло извне, нежданное и божественное, или из глубин души, вызванное прекрасной музыкой или дыханием спящего ребенка. Если в такие моменты мы распахиваем сердца, мироздание открывается нам – во всем своем великолепии и полноте. И когда мы переживаем такие моменты осознания, наши сердца жаждут запечатлеть его навеки в словах, дабы остаться верными его высшей правде.
Он скажет Рештару: «Когда мой народ искал имя для правды, которую мы чувствуем в эти моменты, он назвал ее Богом, а когда это понимание воплощается в вечной поэзии, мы зовем ее молитвой. Услышав твои песни, мы поняли: ты тоже нашел слова для того, чтобы назвать и сохранить такие моменты правды. Мы знали, что твои песни были зовом Бога, дабы привести нас сюда и узнать тебя…»
Он скажет Рештару: «Я здесь, чтобы изучать твою поэзию и рассказать тебе о нашей».
Вот почему я жив, сказал он себе и всей душой возблагодарил Господа за то, что тот позволил ему пребывать здесь и наконец понять все это…
Сосредоточенный на прихлынувших мыслях, захваченный уверенностью в своей правоте, Эмилио почти не следил за диалогом, продолжавшимся без его участия, хотя тот происходил на диалекте ксана, на языке Супаари. Он не был шокирован, когда с него сняли одежду. Нагота сделалась привычной. Эмилио знал, что он инопланетянин и что его тело представляет такой же интерес для ученого, как и его мышление. Какой образованный человек не ощутил бы любопытства, впервые видя иной разумный вид? Кто не стал бы комментировать странность почти полной безволосости, неразвитый нос? Необычные темные глаза… удивительное отсутствие хвоста…
– … но соразмерные пропорции, элегантная мускулатура, – говорил Рештар.
Восхищаясь этой грациозной миниатюрностью, он задумчиво двигался вокруг экзотического тела, выставив одну руку, и своими острыми когтями оставлял на безволосой груди тонкие линии, на которых вскоре проступали красные бусинки. Он провел ладонью вокруг плеча и, разглядывая изгиб шеи, охватил ее своими кистями, отметив ее хрупкость: да ведь этот позвоночник можно переломить одним движением. Его руки двинулись снова, легонько гладя безволосую спину, опустились ниже – к причудливой пустоте, к пленительной уязвимости бесхвостия. Отступив, он увидел, что чужеземец дрожит. Удивленный столь быстрым откликом, Рештар надвинулся, чтобы проверить готовность, – подняв подбородок чужеземца, посмотрел прямо в темные нечитаемые глаза. Его собственные глаза сузились, оценивающе приглядываясь к жертве: голова быстро отвернулась, демонстрируя покорность, глаза закрылись, все тело затряслось. Жалкий в некотором отношении и необученный, но невероятно привлекательный.
– Повелитель? – напомнил о себе торговец. – Ты доволен?
– Да, – сказал Рештар, отвлекаясь.
Он посмотрел на Супаари, затем нетерпеливо подтвердил:
– Да. Мой секретарь работает над юридической стороной договора. Ты можешь заключить контракт по вязке с моей сестрой на любую дату, которая тебе подходит. Брат, да будут у тебя дети.
Его взгляд вернулся к чужеземцу.
– Теперь оставьте меня, – велел он, и Супаари Ва Гайджур, произведенный в Основатели нового рода за свою службу Рештару Галатны, вместе с охранником, доставившим Сандоса из сераля, пятясь покинул комнату.
Оставшись наедине с диковинной тварью, Рештар сделал еще один круг, но остановился позади чужеземца. Затем он сбросил собственную одежду и некоторое время стоял с закрытыми глазами, сосредоточившись на восприятии запаха, более интенсивного, более сложного, чем раньше. Мощный, будоражащий аромат, бесподобный и неотразимый. Мускусное благоухание незнакомых аминов, странных масляных и каприновых углеродных цепей, затуманенное простыми строгими диоксидами прерывистого дыхания и сдобренное запахом крови, содержащей железо.
Хлавин Китери, Рештар Дворца Галатны, величайший поэт своего века, который облагораживал презираемое, возвеличивал обычное, увековечивал мимолетное, чье своеобразное вдохновение сначала концентрировалось, а затем высвобождалось, усиливаясь несравненным и беспрецедентным, глубоко вдохнул. Об этом будут петь в течение поколений, подумал он.
Язык, труд его жизни и его услада, язык, который Эмилио Сандос начал забывать в заточении, ныне отказался ему служить. Содрогаясь в неистовых волнах унижения, он обонял тошнотворную железистую вонь собственного ужаса. Лишенный дара речи, он был неспособен даже мысленно подобрать слово для неописуемого обряда, в котором ему предстояло исполнить неведомую роль, – даже когда его схватили сзади за руки. Но когда мощные хватательные ступни стиснули его лодыжки, а сзади прижался живот и началось прощупывание, Эмилио оцепенел от бездонного ужаса, наконец поняв, что сейчас произойдет. Проникновение исторгло вопль из его глотки. А после стало еще хуже.
Спустя десять минут его оттащили в незнакомую комнату – истекающего кровью, всхлипывающего. Оставшись один, Эмилио блевал, пока не изнемог. Долгое время он ни о чем не думал, лишь неподвижно лежал, открыв глаза в углублявшуюся темень. В конце концов пришел слуга, чтобы отвести его к ваннам. К этому моменту жизнь Эмилио безвозвратно поделилась на «до» и «после».
Тишину кабинета отца Генерала нарушил Йоханнес Фолькер:
– Я не понял. Чего хотел от вас Рештар?
«Боже, – думал Джулиани, – у гениальности, возможно, есть пределы, но глупость безгранична. Как я мог поверить…». Закрыв глаза, он услышал голос Эмилио, тихий, мелодичный и опустошенный:
– Чего он хотел от меня? Да того же, полагаю, чего педераст хочет от маленького мальчика. Славной, тугой норки.
В наступившем остолбенелом молчании Джулиани поднял голову. «Романита, – подумал он, – римский дух. Знай, что делаешь, и поступай без жалости, когда момент настал».
– Ты кто угодно, но только не трус, – сказал Эмилио Сан-досу отец Генерал. – Расскажи нам.
– Я все рассказал.
– Сделай так, чтобы мы поняли правильно.
– Мне наплевать, как вы понимаете. Это ничего не изменит. Думайте, что хотите.
Джулиани пытался вспомнить название рисунка Эль Греко: эскиз умирающего испанского дворянина. Романита исключает эмоции, сомнения. Это должно произойти сейчас, здесь.
– Ради собственной души – скажи это.
– Я не продавал себя, – яростным шепотом сказал Сандос, не глядя ни на кого. – Меня продали.
– Этого недостаточно. Скажи все!
Сандос сидел неподвижно, глядя в пустоту и дыша с механической регулярностью, словно бы тщательно планировал и выполнял каждый вздох; пока не наступил миг, когда Эмилио вдруг отшатнулся от стола, упершись ногой в край, и перевернул его, развалив на куски, – в вулканическом взрыве ярости, расшвырявшем остальных по краям комнаты. Лишь отец Генерал остался на прежнем месте, а все звуки мира свелись к тиканью старинных часов и хриплому тяжелому дыханию человека, одиноко стоявшего в центре комнаты, чьи губы складывали слова, которые они едва могли слышать:
– Я не давал согласия.
– Скажи это, – неумолимо повторил Джулиани. – Так, чтобы мы слышали.
– Я не был проституткой.
– Нет. Не был. Кто же ты был тогда? Скажи это, Эмилио. Отделяя каждое слово, измученный голос наконец выдавил:
– Я был изнасилован.
Они видели, чего ему стоило это произнести. Он стоял, слегка покачиваясь, с застывшим лицом. Джон Кандотти выдохнул: «Мой Бог», – и где-то на дне своей души Эмилио Сандос нашел ржавое и хрупкое железо рыцарских доспехов, напомнившее ему, что надо повернуть голову и мужественно стерпеть сочувствие в глазах Джона.
– Ты так думаешь, Джон? Это был твой Бог? – спросил он с ужасающей вкрадчивостью. – Видишь ли, для меня как раз в этом дилемма. Потому что, если Бог вел меня к Божьей любви, как это казалось, если я признаю, что красота и восторг были реальны и истинны, тогда остальное тоже было волей Божьей, и это, господа, повод для горестных раздумий. Но если я просто обманутая обезьяна, слишком серьезно воспринявшая ворох старых сказок, тогда я виновник своих бед и гибели моих товарищей и вся эта история становится фарсовой, не так ли? Учитывая обстоятельства, я нахожу, что проблема атеизма в том, – продолжал он с академической аккуратностью, каждым едким словом электризуя воздух, – что мне некого презирать, кроме себя. Если же я предпочту верить, что Господь порочен, тогда у меня, по крайней мере, будет утешение в ненависти к Богу.
Эмилио наблюдал, как на лицах слушателей проступает понимание. Что они могли сказать ему? Он почти смеялся.
– Угадайте, о чем я думал за секунду перед тем, как мной попользовались впервые, – предложил Эмилио, снова начав прохаживаться. – Это забавно. Это очень смешно! Видите ли, я был напуган, но не понимал, что происходит. Я не представлял… да и кто мог представить такое? Я в руках Господа, думал я. Я любил Бога и доверял Его любви. Занятно, не правда ли? Я убрал всякую защиту. У меня не было ничего, кроме любви Господа. И меня изнасиловали. Я был нагим пред Богом, и меня изнасиловали.
Взволнованная ходьба прервалась, когда он услышал собственные слова; его голос сорвался, когда Эмилио до конца осознал свою опустошенность. Однако он не умер, не провалился сквозь землю, а, переведя дух, посмотрел на Винченцо Джулиа-ни, который встретил его взгляд и не отвел свой.
– Расскажи нам.
«Два слова. Это самое трудное, – подумал Винченцо Джу-лиани, – что я когда-либо делал».
– Вы хотите еще! – спросил Сандос, не веря своим ушам. Затем он снова сорвался с места, не в силах сохранять неподвижность или молчать.
– Я могу засыпать вас подробностями, – предложил он, теперь став театрально экспансивным и беспощадным. – Это продолжалось… я не знаю, как долго. Месяцы. Они казались вечностью. Он делил меня со своими друзьями. Я сделался весьма модным. Немало изысканных субъектов приходило попользоваться мной. Думаю, это было формой дегустации. Иногда, – остановившись, сказал Эмилио, глядя на каждого из них и ненавидя зато, что они стали свидетелями его признания, – иногда там бывали зрители.
Джон Кандотти закрыл глаза и отвернулся, а Эдвард Бер молча плакал.
– Прискорбно, не правда ли? Дальше будет хуже, – заверил Сандос со свирепым весельем, двигаясь как слепой. – Импровизированные стихи были продекламированы. Были сочинены песни, описывающие новый опыт. И концерты, конечно, были переданы по радио – в точности как и те, которые слышали мы… Аресибо еще коллекционирует записи? Должно быть, вы уже слышали и те творения, где поется обо мне. Это не молитва. Боже! Не молитва – порнография. Песни звучали очень красиво, – признал он, скрупулезно точный. – Меня заставляли слушать, хотя я был, пожалуй, неблагодарным ценителем этого искусства.
Сандос осмотрел их, одного за другим, бледных и безмолвных.
– Вы достаточно услышали? Как вам такая деталь: их возбуждал запах моего страха и моей крови. Хотите еще? Желаете узнать в точности, сколь темной может сделаться ночь души? – спросил он, теперь подстрекая их. – Был момент, когда мне пришло в голову спросить себя, является ли скотство грехом для скотины, – ведь моя роль на этих празднествах была, без сомнения, именно такой.
Фолькер внезапно двинулся к двери.
– Вам хочется блевать? – заботливо спросил Сандос, наблюдая, как Фолькер покидает комнату. – Не стыдитесь! – крикнул он. – Со мной это происходит постоянно.
Сандос повернулся лицом к остальным.
– Он хотел, чтобы, так или иначе, это было моей виной, – сообщил он, оглядев всех и задержав взгляд на Кандотти. – Он неплохой парень, Джон. Такова человеческая природа. Он хотел, чтоб это было какой-то ошибкой, которую сделал я, а он бы не сделал, каким-нибудь изъяном во мне, который он бы не разделил; чтобы он мог думать, что с ним этого бы не случилось. Но это не было моей виной. Это была или слепая, глупая, дурацкая судьба, от начала и до конца, – и в этом случае мы все, господа, заняты не тем; или это был Бог, которого я не могу почитать.
Сотрясаемый дрожью, Эмилио ждал, взглядом вызывая их на разговор.
– Нет вопросов? Нет обсуждения? Нет утешений для страждущего? – спросил он с едкой веселостью. – Я предупреждал вас. Я говорил, что вы не захотите этого знать. Теперь вы хлебнули отравы. Теперь вам придется жить с этим знанием. Но это было мое тело. Это была моя кровь, – сказал он, задыхаясь от ярости. – И это была моя любовь.
Внезапно замолчав, Сандос наконец отвернулся от них. Никто не двигался, они прислушивались к его неровному дыханию, то замедлявшемуся, то вновь ускорявшемуся.
– Джон остается, – сказал он в конце концов. – Все остальные – вон.
Дрожа, он смотрел на Джона Кандотти, дожидаясь, пока все выйдут. Направляясь к выходу, Джулиани грациозно переступил через обломки на полу; брат Эдвард помедлил у двери, подождав, пока пройдет Фелипе Рейес, сжавший белые губы, но наконец тоже ушел, с тихим щелчком затворив дверь. Больше всего сейчас Джон хотел отвернуться, уйти вместе с остальными, но он знал, для чего он здесь, поэтому остался и постарался быть готовым к тому, что придется услышать.
Когда они остались одни, Сандос снова начал расхаживать и говорить, и пока он незряче метался из угла в угол, с его губ срывались тихие ужасные слова:
– Спустя какое-то время новизна развлечения сошла на нет, и приходить стали главным образом охранники. Теперь меня держали в маленькой каменной комнате без светильников. Было очень тихо, и я слышал только свое дыхание и кровь, звенящую в ушах. Затем дверь открывалась, и я видел за ней вспышку света. – Эмилио ненадолго умолк, не понимая, что тут явь, а что – сон, обернувшийся кошмаром. – Я никогда не знал, принесли они еду или… или… Они держали меня в изоляции, потому что мои крики беспокоили остальных. Моих коллег… Тех, кого ты видел на рисунке, – тогда, в Риме, помнишь? Наверное, это нарисовал кто-то из гарема. Мне его передали однажды вместе с едой. Ты и представить не можешь, что я почувствовал. Бог оставил меня, но кто-то помнил и думал обо мне.
Тут он остановился и в упор посмотрел на Джона Кандотти, оцепеневшего, точно кролик под взглядом кобры.
– В конце концов я решил, что убью следующего, кто войдет в эту дверь, следующего, кто… коснется меня.
Сандос опять зашагал, вскидывая и опуская руки, стараясь объяснить, заставить Джона понять.
– Я… Бежать было некуда. И я подумал: «Я должен перейти к нападению, и тогда меня оставят в покое. Тогда меня убьют». Я думал: «В следующий раз, когда кто-нибудь придет сюда, один из нас умрет. Мне все равно кто». Но это была ложь. Потому что мне было не все равно. Они меня заездили, Джон. Они меня заездили. Я хотел умереть.
Снова остановившись, он беспомощно взглянул на Кандотти:
– Я хотел умереть, но вместо меня Бог взял ее. Почему, Джон? Джон этого не знал. Но этот вопрос ему много раз задавали неутешные осиротевшие люди, и он ответил Эмилио так, как отвечал им:
– Потому, я полагаю, что души не взаимозаменяемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55