Над книжным шкафом – крест, но какой-то странный, нездешний, во всяком случае – не протестантский. «А может, этот Тренч еврей? – подумал Ничке. – Говорят, будто он всю войну и много лет перед войной провел где-то за границей – во Франции или Испании, а может быть, даже и в России? Но на еврея он не похож. Нос у него большой, но слишком тонкий, губы поджатые, и он совсем не лопоухий».
– Я уже давно хотел с вами познакомиться. Мы ведь близкие соседи. Ваш дом там, около Домерацки, Копфа, Линке? – спросил Тренч, снимая очки и глядя в глаза господину Ничке.
– Да.
– У вас порядок, чистота, чудесный сад. А у меня все заросло сорняком, одна крапива да лопухи, как в заброшенном замке…
– В этом тоже есть своя прелесть.
– Прелесть прелестью, а я предпочитаю порядок. Но моя жена работает в городе, она врач, а мальчишки – разве их заставишь работать, когда у них в голове совсем другое?
Ничке с удовлетворением отметил, что беседа идет по правильному руслу, и спросил:
– Сколько лет вашим сыновьям?
– Старшему пятнадцать, а младшему в июле исполнится тринадцать.
– Да, это самый трудный возраст. Мальчики в этом возрасте способны на все. Мне крайне неприятно, но я вынужден пожаловаться на ваших сыновей…
– Интересно, что же опять натворили мои сорванцы, снова, наверное, выбили стекло? – спросил Тренч весело, но не без некоторого злорадства в голосе.
– Стекло это пустяк. Они мне доставили совсем другого рода неприятность…
Тренч, глядя в глаза господину Ничке, даже наклонился в его сторону.
– Вы меня огорчили, господин Ничке. Но что они все-таки натворили?
– Они застрелили из малокалиберки дрозда, и у меня есть основания полагать, что сегодня такая же судьба постигла вторую птицу.
– Постойте, постойте. Во-первых, если это сделали они, то не из малокалиберки, а из духового ружья.
– Возможно, я в этом плохо разбираюсь.
– Однако расскажите, как это произошло?
– Два месяца назад я нашел у себя в саду мертвого дрозда. Он лежал недалеко от изгороди. На груди у него была огнестрельная рана, перья слиплись от крови…
– Это очень неприятно… Вы курите? – Тренч надел очки и потянулся к коробке с сигаретами и сигарами.
Оба закурили, наступила пауза. Через некоторое время судья Тренч продолжал:
– Если я правильно понял вас, вы считаете эту птицу чем-то вроде своей собственности, верно? Но ведь вы не держали ее в клетке?
– В моем саду свили себе гнездо дрозды, я видел их ежедневно. Слышал их щебет. Я просто привязался к ним, – сказал Ничке раздраженным тоном.
– Я вас понимаю. Это неприятная утрата. Очень неприятная. – Тренч снова на мгновение замолк, потом произнес: – Но почему вы приписываете эту утрату, так сказать, действиям моих сыновей?
– У них есть оружие, они стреляют. Я без конца слышу эти хлопки. Только что я снова слышал выстрел в вашем саду.
– Вокруг полно духовых ружей. У каждого второго мальчишки есть такое ружье.
– Я постоянно наблюдаю, как они носятся с этими ружьями, – сказал Ничке и сам почувствовал, что все его обвинение зиждется на очень зыбких основаниях.
– Вы упомянули вначале, что у вас есть основания обвинять моих сыновей в убийстве второго дрозда. Какие это основания?
– Просто я давно уже не вижу птицу в своем саду.
Ничке ожидал, что судья Тренч спросит, не считает ли он, что птица могла просто улететь в другое место, но Тренч этого не спросил. Ничке подумал, что Тренч сделает все, чтобы защитить своих сыновей; было бы странно, если бы он поступил иначе. Вообще судья Тренч за время этого разговора очень изменился, изменилось и его лицо: нос обострился, уши, казалось, еще больше прижались к черепу. Он был весь настороже, как полицейская собака. «Странно, почему он не воспользуется слабыми пунктами моего обвинения?» – подумал Ничке с некоторым беспокойством. Судья Тренч отвернулся и посмотрел через окно в сад. А потом сказал:
– Ну что ж, поиграем в следствие. Возможно, это сделали они. Я не хочу выгораживать сыновей, но вы понимаете, что мне, как отцу, нелегко их и осуждать. Извините!
Он встал, с трудом открыл туго поддававшееся окно и крикнул:
– Артур, Эвальд! Где вы?
– Я здесь, папа!
– Позови Артура, и зайдите оба ко мне на минутку. Потом снова будете бегать.
Тренч закрыл окно, сел за стол и сказал:
– Помнится, когда мне было семь или восемь лет, я убил маленького котенка. Сейчас я уже не припомню за что, а вернее – зачем я это сделал. Но тогда я сделал это сознательно. Впрочем, дело не в подробностях. А сейчас, господин Ничке, я не мог бы убить даже мухи. Может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, воробья – наверняка нет…
– Да, человек меняется, – сказал Ничке.
В прихожей раздался грохот, будто кто-то пытался выломать дверь, потом послышался стук, и в комнату, не ожидая разрешения, ввалились двое мальчишек. Они отнимали друг у друга какую-то вещицу, толкаясь и вертясь при этом, как бильярдные шары.
– Что это за возня! – не слишком сурово прикрикнул на них Тренч. – Поздоровайтесь!
– Здравствуйте, – пробормотали мальчики, еле взглянув на господина Ничке. Младший, воспользовавшись моментом, вырвал что-то у старшего. Оба были потные и грязные.
– Эвальд, положи сейчас же на стол, – сказал Тренч.
Мальчик повиновался. Ничке и Тренч взглянули на то, что он вынул из кармана и положил на край письменного стола, и оба подумали, что это пустяковина, которую можно найти в траве, в канаве, на помойке и которая может на что-нибудь пригодиться только детям.
– Послушайте, ребята, – начал Тренч. – Скажите мне, вы знаете, чем отличается дрозд от воробья?
– Дрозд черный, в три раза больше, чем воробей, к у него желтый клюв. Он быстро бегает по земле. Довольно хорошо умеет петь, – без запинки и, как показалось господину Ничке, не без иронии произнес младший.
– Дрозд-самец – черный, а самка посветлее, иногда даже коричневая, – добавил старший.
– Хорошо. Я вижу, вы разбираетесь в птицах. А теперь ты, Эвальд, пойди в спальню, только не подслушивай, мы тут играем в одну игру, и это будет нечестно. Потом я тебя позову.
Мальчик, закрывая за собой дверь, скорчил какую-то непонятную мину. Тренч тихо сказал:
– Артур, подойди поближе. Скажи, кто из вас убил дрозда?
– Не я и, наверно, не Эвальд. Мы не стреляем по дроздам.
– А по воробьям и другим птицам стреляете?
– Нет. Может, только по воробьям. Раза два стреляли, – сказал Артур и оглянулся на дверь, за которой скрылся брат.
– Хорошо. Можешь идти. Принеси только ваше ружье и несколько патронов. Нет, не теперь, а когда Эвальд выйдет отсюда.
– Хорошо! – ответил Артур, повернулся и вышел.
– Эвальд, – позвал Тренч и внимательно посмотрел на господина Ничке. – Эвальд, можешь войти!
Мальчик вошел, остановился и взглянул на предмет, лежащий на столе. Ничке только теперь догадался, что это такое: это было нечто, похожее на алюминиевую крышку от чайника. Она, по-видимому, побывала в огне, частично расплавилась и покорежилась.
– Скажи мне, Эвальд, почему вы застрелили дрозда?
– Никакого дрозда я не застрелил, – ответил мальчик.
Судья Тренч недовольно поморщился и сказал:
– Вы сваливаете один на другого. Артур сказал, что это сделал ты.
– Артур свинья.
– Значит, это Артур застрелил дрозда?
– Я не знаю, – ответил Эвальд.
– Хорошо, можешь идти.
Мальчик как будто только этого и ждал. Он схватил со стола предмет, похожий на крышку от чайника, спрятал его в карман и выбежал из комнаты.
– Они еще совсем дети, – сказал, вздыхая, Тренч.
– Да, – вынужден был признать Ничке.
Послышался стук в дверь, и в кабинет вошел Артур с ружьем в руках. Тренч надел очки и сказал:
– Заряди!
Артур сделал это с необычайной ловкостью.
– Готово! – заявил он.
– Хорошо, положи сюда, на стол. Артур положил ружье на бумаги.
– Ты будешь стрелять, папа?
– А разве мне нельзя?
– Конечно, можно. Только ты не сумеешь. – Артур был готов предложить свои услуги.
– Можешь не беспокоиться. Как-нибудь справлюсь. Ну, марш! Мама еще не вернулась?
– Нет.
– Когда она вернется, пусть зайдет ко мне. А вы к автомобилю не подходите, он мне еще сегодня понадобится.
– Хорошо, – ответил Артур, но не тронулся с места. – Почему ты сказал, что я говорил, будто Эвальд застрелил дрозда?
– Извини. Это была такая игра в следствие. После ухода сына судья Тренч долго копался в кипе газет, пока не извлек толстый воскресный номер «Frankfurter Allgemeine», сложил его в восемь раз и примостил на ручке двери, ведущей в спальню.
– Я очень не люблю заниматься дома тем, с чем приходится иметь дело по службе. А вы?
– Я уже на пенсии, – ответил Ничке.
– Ах да. Может быть, вы хотите пострелять? – спросил Тренч и улыбнулся при этом так многозначительно, будто предлагал господину Ничке отправиться за компанию в публичный дом.
– Нет, не хочу.
Тренч снял очки, прицелился и выстрелил. Пуля ударила по газете и пробила дырку как раз на том месте, где была реклама коньяка «Норис».
– Меткая игрушка, – сказал Ничке.
– И какая ударная сила! Это даже опасно. Можно невзначай поранить, выбить глаз. Да, из такого ружья можно, пожалуй, застрелить довольно большую птицу, – сказал Тренч, бросая газету в мусорную корзину, и придвинул к Ничке коробку с папиросами. – Я исчерпал все свои средства, господин Ничке. Даже такие, которые не применяют, не вызвав отвращения к самому себе. Тем не менее мы не сдвинулись с места и по-прежнему не знаем виновников. Я мог бы еще расширить следствие, устроить очные ставки и позвать сюда в свидетели других сорванцов. Но, может быть, вы избавите меня от этого, господин Ничке?
– Разумеется. И простите меня за беспокойство.
– Нет, лучше вы меня простите, если это сделали мои сыновья. Но вы сами видите, – и тут Тренч не то скорчил гримасу, не то улыбнулся, – следствие не располагает прямыми уликами. Есть обвинитель, но нет тела жертвы. О, простите, а может, есть?
– Наверно, уже разложилось в компосте…
– Есть оружие, которое могло быть орудием преступления, и есть два человека, которые потенциально могли быть убийцами, но нет никаких доказательств, что они ими были…
– Это верно, – вынужден был признать Ничке.
– Скажите, дорогой господин Ничке, так, начистоту, вы по-прежнему подозреваете моих сыновей?
– По правде говоря, да. Но, к сожалению, следствие не обнаружило доказательств их вины, – сказал, улыбаясь, Ничке. Он подумал в этот момент, что судья Тренч не должен был спрашивать мальчишек, известно ли им, чем отличается дрозд от воробья, потому что это заставило их насторожиться.
– В иные времена было достаточно, чтобы суд выразил так называемую уверенность в вине обвиняемого. Но мы не будем применять этот метод, не правда ли?
– Конечно…
– Я не хотел бы также, как говорится, «принуждать» этих сорванцов давать показания. Как отцу и как судье, мне бы было трудно это сделать.
– Разумеется…
– Итак, во время расследования мне пришлось прибегнуть к определенному приему из репертуара провинциальной полиции. Я это сделал, как уже говорил вам, с отвращением.
– Заставили старшего свалить вину на младшего?
– Да.
– Я представляю, как это было вам неприятно. Тренч взял сигарету, закурил и, пуская клубы дыма, произнес:
– Видите ли, для того чтобы показать, чем отличается наше теперешнее судопроизводство от судопроизводства прежнего времени, мы должны в каждом отдельном случае установить виновность на основе тщательного, временами даже чересчур мелочного анализа фактов. Наш способ расследования иногда может показаться даже просто смешным.
– Но, по крайней мере, судьи могут сказать, что совесть у них абсолютно чиста, – вежливо заметил Ничке.
Тренч глубоко затянулся, выпустил вверх дым, взглянул на господина Ничке и сказал:
– Никогда нет абсолютной уверенности, что вынесенный приговор справедлив. Даже тогда, когда, казалось бы, все свидетельствует о вине подсудимого. Чем крупнее преступление, с которым мне приходится иметь дело, тем меньше я бываю убежден в справедливости приговора. Не знаю, с чем это связано. Может быть, с тем, что многие преступления даже для нас, юристов, которые ведь только с преступлениями и имеют дело, кажутся чем-то граничащим с абсурдом? Однако вернемся к дроздам. Я вполне допускаю, что мои сыновья могли их застрелить. Но они в этом не признаются, и это вполне понятно. Кто в здравом уме признается в совершенном преступлении? Кроме того, человек стыдится преступления, особенно убийства. Не признаваясь, он как бы пытается сделать убийство несовершившимся…
– Оставим в покое эти дела. Я сожалею, что вообще сказал вам об этом.
– Почему? Напротив, очень хорошо, что вы мне это сказали.
– Моих дроздов это не вернет, а вам я доставил лишние огорчения…
Визит господина Ничке к судье Тренчу закончился довольно приятной беседой о садоводстве. Тренч оказался совершенно несведущим в этой области. На прощание судья Тренч заверил господина Ничке, что сделает все возможное, чтобы дрозды и другие птицы могли спокойно гнездиться в садах. Он еще раз повторил, что рад знакомству с господином Ничке, с которым давно уже хотел познакомиться, и выразил надежду, что следующая встреча произойдет при более благоприятных обстоятельствах.
Болезнь господина Ничке имела непосредственную связь, вернее сказать, была следствием определенных забот, которые совершенно неожиданно свалились на него через две недели после визита к Тренчу. Именно из-за них Ничке несколько дней находился вне дома, недосыпал и питался не так, как следовало бы. Две ночи он провел в поезде, так как считал уместным навестить своего старого товарища, с которым давно не видался, но знал, что и у него были подобного рода неприятности. Люди в возрасте господина Ничке, как правило, стараются держать все свои дела в порядке и заботятся о том, чтоб иметь под рукою все необходимые бумаги. А Ничке к тому же по натуре был очень аккуратным человеком, даже педантом, и у него всегда все бумаги были в образцовом порядке – для чего же в конце концов существуют все эти папки, скоросшиватели, автоматические держатели, обеспечивающие сохранность различных документов? Но человек остается человеком и нервничает даже тогда, когда у него все как будто в идеальном порядке.
Первый день, проведенный Ничке в городе, был ужасно жарким, а Ничке, вместо того чтобы надеть что-нибудь полегче, облачился в темный шерстяной костюм и белую нейлоновую рубашку, которой, в сущности, терпеть не мог, – он в ней потел и задыхался. В теплом пиджаке и рубашке с галстуком, к тому же с тесным, нестерпимо сдавливавшим горло воротничком, он промучился несколько часов. В таком неподходящем костюме ему пришлось улаживать не очень приятные дела и слушать, что ему говорят, да еще внимательно следить за тем, что он сам говорит. Чувствовал он себя все время прескверно. Может быть, уже тогда началась эта болезнь? Сейчас, как никогда, ему нужно было быстро соображать, а у него в голове гудело, будто на мельнице. Ничке испытывал странное чувство, словно бы в какой-то момент внутри него что-то вдруг щелкнуло, как в коробке передач, и с этого момента внутренний мотор стал работать на других, более быстрых оборотах. Несмотря на столь плохое самочувствие, Ничке слышал самого себя и контролировал свои поступки, ясно сознавая, что все, что он говорит и делает, вполне разумно.
Вечером ему не удалось вернуться домой, принять ванну и отдохнуть после тяжкого дня в собственной постели. Съев на вокзале порцию гуляша и запив его пивом, он был вынужден снова сесть в поезд и трястись в нем всю ночь, чтобы наутро оказаться в небольшом приморском городишке. Здесь, правда, жары не было, но зато целый день дул сырой, мешавший дышать ветер, и Ничке почувствовал себя еще хуже. Он стал задыхаться, и вдобавок ко всему на него напал ужасный кашель. На другой день, чтобы выиграть время и срочно попасть домой, пришлось снова ехать ночным поездом. К тому же он хотел сойти раньше и задержаться на несколько часов у Хедди.
Именно в эту вторую, проведенную в поезде, ночь он, наверно, и простудился. В купе было ужасно душно, когда же Ничке предложил открыть окно, какая-то толстая пышногрудая дама громко запротестовала, а сидевший возле окна с сигарой во рту пожилой господин заявил, что тот, кому жарко, может выйти в коридор и охладиться. Тогда Ничке напомнил, впрочем, очень вежливо, что он, как и все, заплатил за проезд и вместе с билетом приобрел одинаковое со всеми право пользоваться всем, что необходимо для путешествия, в том числе и свежим воздухом. В ответ на это он услышал от господина, который по-прежнему дымил и даже не соизволил вынуть сигару изо рта, что действительно все пассажиры пользуются одинаковыми правами, то есть дышат спертым воздухом, чему, впрочем, не в малой мере способствует и сам Ничке (остальные пассажиры громко рассмеялись), и положение это может измениться только с согласия большинства, ибо давно уже прошли те времена, когда один человек мог решать за всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Я уже давно хотел с вами познакомиться. Мы ведь близкие соседи. Ваш дом там, около Домерацки, Копфа, Линке? – спросил Тренч, снимая очки и глядя в глаза господину Ничке.
– Да.
– У вас порядок, чистота, чудесный сад. А у меня все заросло сорняком, одна крапива да лопухи, как в заброшенном замке…
– В этом тоже есть своя прелесть.
– Прелесть прелестью, а я предпочитаю порядок. Но моя жена работает в городе, она врач, а мальчишки – разве их заставишь работать, когда у них в голове совсем другое?
Ничке с удовлетворением отметил, что беседа идет по правильному руслу, и спросил:
– Сколько лет вашим сыновьям?
– Старшему пятнадцать, а младшему в июле исполнится тринадцать.
– Да, это самый трудный возраст. Мальчики в этом возрасте способны на все. Мне крайне неприятно, но я вынужден пожаловаться на ваших сыновей…
– Интересно, что же опять натворили мои сорванцы, снова, наверное, выбили стекло? – спросил Тренч весело, но не без некоторого злорадства в голосе.
– Стекло это пустяк. Они мне доставили совсем другого рода неприятность…
Тренч, глядя в глаза господину Ничке, даже наклонился в его сторону.
– Вы меня огорчили, господин Ничке. Но что они все-таки натворили?
– Они застрелили из малокалиберки дрозда, и у меня есть основания полагать, что сегодня такая же судьба постигла вторую птицу.
– Постойте, постойте. Во-первых, если это сделали они, то не из малокалиберки, а из духового ружья.
– Возможно, я в этом плохо разбираюсь.
– Однако расскажите, как это произошло?
– Два месяца назад я нашел у себя в саду мертвого дрозда. Он лежал недалеко от изгороди. На груди у него была огнестрельная рана, перья слиплись от крови…
– Это очень неприятно… Вы курите? – Тренч надел очки и потянулся к коробке с сигаретами и сигарами.
Оба закурили, наступила пауза. Через некоторое время судья Тренч продолжал:
– Если я правильно понял вас, вы считаете эту птицу чем-то вроде своей собственности, верно? Но ведь вы не держали ее в клетке?
– В моем саду свили себе гнездо дрозды, я видел их ежедневно. Слышал их щебет. Я просто привязался к ним, – сказал Ничке раздраженным тоном.
– Я вас понимаю. Это неприятная утрата. Очень неприятная. – Тренч снова на мгновение замолк, потом произнес: – Но почему вы приписываете эту утрату, так сказать, действиям моих сыновей?
– У них есть оружие, они стреляют. Я без конца слышу эти хлопки. Только что я снова слышал выстрел в вашем саду.
– Вокруг полно духовых ружей. У каждого второго мальчишки есть такое ружье.
– Я постоянно наблюдаю, как они носятся с этими ружьями, – сказал Ничке и сам почувствовал, что все его обвинение зиждется на очень зыбких основаниях.
– Вы упомянули вначале, что у вас есть основания обвинять моих сыновей в убийстве второго дрозда. Какие это основания?
– Просто я давно уже не вижу птицу в своем саду.
Ничке ожидал, что судья Тренч спросит, не считает ли он, что птица могла просто улететь в другое место, но Тренч этого не спросил. Ничке подумал, что Тренч сделает все, чтобы защитить своих сыновей; было бы странно, если бы он поступил иначе. Вообще судья Тренч за время этого разговора очень изменился, изменилось и его лицо: нос обострился, уши, казалось, еще больше прижались к черепу. Он был весь настороже, как полицейская собака. «Странно, почему он не воспользуется слабыми пунктами моего обвинения?» – подумал Ничке с некоторым беспокойством. Судья Тренч отвернулся и посмотрел через окно в сад. А потом сказал:
– Ну что ж, поиграем в следствие. Возможно, это сделали они. Я не хочу выгораживать сыновей, но вы понимаете, что мне, как отцу, нелегко их и осуждать. Извините!
Он встал, с трудом открыл туго поддававшееся окно и крикнул:
– Артур, Эвальд! Где вы?
– Я здесь, папа!
– Позови Артура, и зайдите оба ко мне на минутку. Потом снова будете бегать.
Тренч закрыл окно, сел за стол и сказал:
– Помнится, когда мне было семь или восемь лет, я убил маленького котенка. Сейчас я уже не припомню за что, а вернее – зачем я это сделал. Но тогда я сделал это сознательно. Впрочем, дело не в подробностях. А сейчас, господин Ничке, я не мог бы убить даже мухи. Может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, воробья – наверняка нет…
– Да, человек меняется, – сказал Ничке.
В прихожей раздался грохот, будто кто-то пытался выломать дверь, потом послышался стук, и в комнату, не ожидая разрешения, ввалились двое мальчишек. Они отнимали друг у друга какую-то вещицу, толкаясь и вертясь при этом, как бильярдные шары.
– Что это за возня! – не слишком сурово прикрикнул на них Тренч. – Поздоровайтесь!
– Здравствуйте, – пробормотали мальчики, еле взглянув на господина Ничке. Младший, воспользовавшись моментом, вырвал что-то у старшего. Оба были потные и грязные.
– Эвальд, положи сейчас же на стол, – сказал Тренч.
Мальчик повиновался. Ничке и Тренч взглянули на то, что он вынул из кармана и положил на край письменного стола, и оба подумали, что это пустяковина, которую можно найти в траве, в канаве, на помойке и которая может на что-нибудь пригодиться только детям.
– Послушайте, ребята, – начал Тренч. – Скажите мне, вы знаете, чем отличается дрозд от воробья?
– Дрозд черный, в три раза больше, чем воробей, к у него желтый клюв. Он быстро бегает по земле. Довольно хорошо умеет петь, – без запинки и, как показалось господину Ничке, не без иронии произнес младший.
– Дрозд-самец – черный, а самка посветлее, иногда даже коричневая, – добавил старший.
– Хорошо. Я вижу, вы разбираетесь в птицах. А теперь ты, Эвальд, пойди в спальню, только не подслушивай, мы тут играем в одну игру, и это будет нечестно. Потом я тебя позову.
Мальчик, закрывая за собой дверь, скорчил какую-то непонятную мину. Тренч тихо сказал:
– Артур, подойди поближе. Скажи, кто из вас убил дрозда?
– Не я и, наверно, не Эвальд. Мы не стреляем по дроздам.
– А по воробьям и другим птицам стреляете?
– Нет. Может, только по воробьям. Раза два стреляли, – сказал Артур и оглянулся на дверь, за которой скрылся брат.
– Хорошо. Можешь идти. Принеси только ваше ружье и несколько патронов. Нет, не теперь, а когда Эвальд выйдет отсюда.
– Хорошо! – ответил Артур, повернулся и вышел.
– Эвальд, – позвал Тренч и внимательно посмотрел на господина Ничке. – Эвальд, можешь войти!
Мальчик вошел, остановился и взглянул на предмет, лежащий на столе. Ничке только теперь догадался, что это такое: это было нечто, похожее на алюминиевую крышку от чайника. Она, по-видимому, побывала в огне, частично расплавилась и покорежилась.
– Скажи мне, Эвальд, почему вы застрелили дрозда?
– Никакого дрозда я не застрелил, – ответил мальчик.
Судья Тренч недовольно поморщился и сказал:
– Вы сваливаете один на другого. Артур сказал, что это сделал ты.
– Артур свинья.
– Значит, это Артур застрелил дрозда?
– Я не знаю, – ответил Эвальд.
– Хорошо, можешь идти.
Мальчик как будто только этого и ждал. Он схватил со стола предмет, похожий на крышку от чайника, спрятал его в карман и выбежал из комнаты.
– Они еще совсем дети, – сказал, вздыхая, Тренч.
– Да, – вынужден был признать Ничке.
Послышался стук в дверь, и в кабинет вошел Артур с ружьем в руках. Тренч надел очки и сказал:
– Заряди!
Артур сделал это с необычайной ловкостью.
– Готово! – заявил он.
– Хорошо, положи сюда, на стол. Артур положил ружье на бумаги.
– Ты будешь стрелять, папа?
– А разве мне нельзя?
– Конечно, можно. Только ты не сумеешь. – Артур был готов предложить свои услуги.
– Можешь не беспокоиться. Как-нибудь справлюсь. Ну, марш! Мама еще не вернулась?
– Нет.
– Когда она вернется, пусть зайдет ко мне. А вы к автомобилю не подходите, он мне еще сегодня понадобится.
– Хорошо, – ответил Артур, но не тронулся с места. – Почему ты сказал, что я говорил, будто Эвальд застрелил дрозда?
– Извини. Это была такая игра в следствие. После ухода сына судья Тренч долго копался в кипе газет, пока не извлек толстый воскресный номер «Frankfurter Allgemeine», сложил его в восемь раз и примостил на ручке двери, ведущей в спальню.
– Я очень не люблю заниматься дома тем, с чем приходится иметь дело по службе. А вы?
– Я уже на пенсии, – ответил Ничке.
– Ах да. Может быть, вы хотите пострелять? – спросил Тренч и улыбнулся при этом так многозначительно, будто предлагал господину Ничке отправиться за компанию в публичный дом.
– Нет, не хочу.
Тренч снял очки, прицелился и выстрелил. Пуля ударила по газете и пробила дырку как раз на том месте, где была реклама коньяка «Норис».
– Меткая игрушка, – сказал Ничке.
– И какая ударная сила! Это даже опасно. Можно невзначай поранить, выбить глаз. Да, из такого ружья можно, пожалуй, застрелить довольно большую птицу, – сказал Тренч, бросая газету в мусорную корзину, и придвинул к Ничке коробку с папиросами. – Я исчерпал все свои средства, господин Ничке. Даже такие, которые не применяют, не вызвав отвращения к самому себе. Тем не менее мы не сдвинулись с места и по-прежнему не знаем виновников. Я мог бы еще расширить следствие, устроить очные ставки и позвать сюда в свидетели других сорванцов. Но, может быть, вы избавите меня от этого, господин Ничке?
– Разумеется. И простите меня за беспокойство.
– Нет, лучше вы меня простите, если это сделали мои сыновья. Но вы сами видите, – и тут Тренч не то скорчил гримасу, не то улыбнулся, – следствие не располагает прямыми уликами. Есть обвинитель, но нет тела жертвы. О, простите, а может, есть?
– Наверно, уже разложилось в компосте…
– Есть оружие, которое могло быть орудием преступления, и есть два человека, которые потенциально могли быть убийцами, но нет никаких доказательств, что они ими были…
– Это верно, – вынужден был признать Ничке.
– Скажите, дорогой господин Ничке, так, начистоту, вы по-прежнему подозреваете моих сыновей?
– По правде говоря, да. Но, к сожалению, следствие не обнаружило доказательств их вины, – сказал, улыбаясь, Ничке. Он подумал в этот момент, что судья Тренч не должен был спрашивать мальчишек, известно ли им, чем отличается дрозд от воробья, потому что это заставило их насторожиться.
– В иные времена было достаточно, чтобы суд выразил так называемую уверенность в вине обвиняемого. Но мы не будем применять этот метод, не правда ли?
– Конечно…
– Я не хотел бы также, как говорится, «принуждать» этих сорванцов давать показания. Как отцу и как судье, мне бы было трудно это сделать.
– Разумеется…
– Итак, во время расследования мне пришлось прибегнуть к определенному приему из репертуара провинциальной полиции. Я это сделал, как уже говорил вам, с отвращением.
– Заставили старшего свалить вину на младшего?
– Да.
– Я представляю, как это было вам неприятно. Тренч взял сигарету, закурил и, пуская клубы дыма, произнес:
– Видите ли, для того чтобы показать, чем отличается наше теперешнее судопроизводство от судопроизводства прежнего времени, мы должны в каждом отдельном случае установить виновность на основе тщательного, временами даже чересчур мелочного анализа фактов. Наш способ расследования иногда может показаться даже просто смешным.
– Но, по крайней мере, судьи могут сказать, что совесть у них абсолютно чиста, – вежливо заметил Ничке.
Тренч глубоко затянулся, выпустил вверх дым, взглянул на господина Ничке и сказал:
– Никогда нет абсолютной уверенности, что вынесенный приговор справедлив. Даже тогда, когда, казалось бы, все свидетельствует о вине подсудимого. Чем крупнее преступление, с которым мне приходится иметь дело, тем меньше я бываю убежден в справедливости приговора. Не знаю, с чем это связано. Может быть, с тем, что многие преступления даже для нас, юристов, которые ведь только с преступлениями и имеют дело, кажутся чем-то граничащим с абсурдом? Однако вернемся к дроздам. Я вполне допускаю, что мои сыновья могли их застрелить. Но они в этом не признаются, и это вполне понятно. Кто в здравом уме признается в совершенном преступлении? Кроме того, человек стыдится преступления, особенно убийства. Не признаваясь, он как бы пытается сделать убийство несовершившимся…
– Оставим в покое эти дела. Я сожалею, что вообще сказал вам об этом.
– Почему? Напротив, очень хорошо, что вы мне это сказали.
– Моих дроздов это не вернет, а вам я доставил лишние огорчения…
Визит господина Ничке к судье Тренчу закончился довольно приятной беседой о садоводстве. Тренч оказался совершенно несведущим в этой области. На прощание судья Тренч заверил господина Ничке, что сделает все возможное, чтобы дрозды и другие птицы могли спокойно гнездиться в садах. Он еще раз повторил, что рад знакомству с господином Ничке, с которым давно уже хотел познакомиться, и выразил надежду, что следующая встреча произойдет при более благоприятных обстоятельствах.
Болезнь господина Ничке имела непосредственную связь, вернее сказать, была следствием определенных забот, которые совершенно неожиданно свалились на него через две недели после визита к Тренчу. Именно из-за них Ничке несколько дней находился вне дома, недосыпал и питался не так, как следовало бы. Две ночи он провел в поезде, так как считал уместным навестить своего старого товарища, с которым давно не видался, но знал, что и у него были подобного рода неприятности. Люди в возрасте господина Ничке, как правило, стараются держать все свои дела в порядке и заботятся о том, чтоб иметь под рукою все необходимые бумаги. А Ничке к тому же по натуре был очень аккуратным человеком, даже педантом, и у него всегда все бумаги были в образцовом порядке – для чего же в конце концов существуют все эти папки, скоросшиватели, автоматические держатели, обеспечивающие сохранность различных документов? Но человек остается человеком и нервничает даже тогда, когда у него все как будто в идеальном порядке.
Первый день, проведенный Ничке в городе, был ужасно жарким, а Ничке, вместо того чтобы надеть что-нибудь полегче, облачился в темный шерстяной костюм и белую нейлоновую рубашку, которой, в сущности, терпеть не мог, – он в ней потел и задыхался. В теплом пиджаке и рубашке с галстуком, к тому же с тесным, нестерпимо сдавливавшим горло воротничком, он промучился несколько часов. В таком неподходящем костюме ему пришлось улаживать не очень приятные дела и слушать, что ему говорят, да еще внимательно следить за тем, что он сам говорит. Чувствовал он себя все время прескверно. Может быть, уже тогда началась эта болезнь? Сейчас, как никогда, ему нужно было быстро соображать, а у него в голове гудело, будто на мельнице. Ничке испытывал странное чувство, словно бы в какой-то момент внутри него что-то вдруг щелкнуло, как в коробке передач, и с этого момента внутренний мотор стал работать на других, более быстрых оборотах. Несмотря на столь плохое самочувствие, Ничке слышал самого себя и контролировал свои поступки, ясно сознавая, что все, что он говорит и делает, вполне разумно.
Вечером ему не удалось вернуться домой, принять ванну и отдохнуть после тяжкого дня в собственной постели. Съев на вокзале порцию гуляша и запив его пивом, он был вынужден снова сесть в поезд и трястись в нем всю ночь, чтобы наутро оказаться в небольшом приморском городишке. Здесь, правда, жары не было, но зато целый день дул сырой, мешавший дышать ветер, и Ничке почувствовал себя еще хуже. Он стал задыхаться, и вдобавок ко всему на него напал ужасный кашель. На другой день, чтобы выиграть время и срочно попасть домой, пришлось снова ехать ночным поездом. К тому же он хотел сойти раньше и задержаться на несколько часов у Хедди.
Именно в эту вторую, проведенную в поезде, ночь он, наверно, и простудился. В купе было ужасно душно, когда же Ничке предложил открыть окно, какая-то толстая пышногрудая дама громко запротестовала, а сидевший возле окна с сигарой во рту пожилой господин заявил, что тот, кому жарко, может выйти в коридор и охладиться. Тогда Ничке напомнил, впрочем, очень вежливо, что он, как и все, заплатил за проезд и вместе с билетом приобрел одинаковое со всеми право пользоваться всем, что необходимо для путешествия, в том числе и свежим воздухом. В ответ на это он услышал от господина, который по-прежнему дымил и даже не соизволил вынуть сигару изо рта, что действительно все пассажиры пользуются одинаковыми правами, то есть дышат спертым воздухом, чему, впрочем, не в малой мере способствует и сам Ничке (остальные пассажиры громко рассмеялись), и положение это может измениться только с согласия большинства, ибо давно уже прошли те времена, когда один человек мог решать за всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12