Сейчас просто трудно поверить, что этот новый князь Станислав – родной сын разнузданного и легкомысленного владельца «латифундии» на Фраскати и Шульце. В этой фигуре проявляются лучшие черты Понятовских: ум и смелость короля, решительность и последовательность примаса. Поражает удивительная работоспособность молодого князя, его понимание насущных проблем, важных для страны, необычайно действенное участие в общественной жизни. Можно смело сказать, что все, что князь Станислав делает в эти годы, было правильным, справедливым и полезным для страны.
Деятельность его полностью подтверждает лестное мнение, которое в это время высказывали многие современники, польские и иностранные. Недаром Станислав-Август хотел сделать этого племянника наследником трона. И дело было не в одной родственной любви и тщеславии. Король, как справедливо пишет польский историк Шимон Ашкенази, уготовляя князю Станиславу корону, «делал это, хорошо зная, что он такое есть, этот кандидат, руководствуясь политической справедливостью и семейным долгом».
Сразу же после возвращения на родину на королевского племянника свалилась целая лавина почестей, званий и общественных должностей. Король, верный своим давним намерениям, производит двадцатидвухлетнего племянника в генерал-лейтенанты коронных войск, вверяя ему командование придворными полками. Одновременно он вводит его в состав только что созданной Просветительной (Эдукационной) комиссии. Там князь Станислав сталкивается с лучшими умами тогдашней Польши, устанавливает близкие отношения с Анджеем Замойским, Игнацием Потоцким, Юлианом Немцевичем и Гжегожем Пирамовичем. В Варшаве в это время подготавливается первый после первого раздела сейм. Король считает это отличной возможностью убедиться в политических способностях племянника. По желанию короля и королевской партии князь Станислав выдвигает свою кандидатуру в сейм от Варшавского воеводства.
В 1776 году в Польше наблюдался резкий спрос на молодых энергичных политиков с прогрессивными взглядами. Трагический раздел всколыхнул совесть немногочисленной группы просвещенных магнатов. По инициативе короля было решено предпринять «сверху» последнюю попытку реформы социального и экономического устройства страны.
Реформистские настроения убедительно проявились во время сейма, который собрался осенью в Варшаве под председательством маршала Мокроновского. Группа магнатов – сторонников реформы, вооруженная идеями писателей и философов третьего сословия, резко столкнулась с поборниками шляхетской анархии. Первые в горячих дискуссиях подчеркивали важность и надобность просвещения для народа, необходимость поддержания торговли хиреющих городов, равно как и упорядочения «груды стародавних законов».
После долгих бурных заседаний сейм Мокроновского вынес ряд решений, из которых два выглядят светлым пятном на фоне наступившей после раздела беспросветности. Управление всем оставшимся после иезуитов имуществом было передано Эдукационной комиссии: Сейм уполномочил бывшего канцлера Анджея Замойского – одного из наиболее светлых и уважаемых в государстве умов разработать юридический кодекс, «имеющий по всей стране за образец служить».
Князь Станислав показал себя на этом сейме первоклассным оратором и решительным сторонником социальных и экономических реформ. Славу реформатора он завоевал еще до сейма, на Варшавском воеводском сеймике. Первая из его реформ касалась… депутатского костюма. Костюмы депутатов от воеводства были тогда очень богатыми, и особенно славились они дорогими эполетами, вытканными из чистого золота. И вот молодому Понятовскому, стороннику «элегантной простоты в английском стиле», каким-то чудом удалось уговорить варшавскую шляхту отказаться от драгоценных эполетов и пожертвовать их в пользу больниц. Примеру Варшавы последовали еще несколько воеводских сеймиков. Успех начинающего парламентария был несомненный, но популярности среди шляхты, обожающей пышность, это ему не обеспечило.
Вообще следует сказать, что при всех своих достоинствах князь Станислав не сумел завоевать симпатий в широких дворянских кругах ни в начале своих молодых, проведенных в борении и горении лет, ни тем более в позднейший период. Надо думать, что объяснялось это прежде всего причинами чисто внешними: окружающей молодого вельможу атмосферой, его внешностью и образом жизни.
Вернувшемуся на родину князю Станиславу всего лишь неполных двадцать два года. Он очень высок и субтилен, в чем, наверное, таится причина его не очень крепкого здоровья. Лицо красивое, бледное, серьезное. Обращают на себя внимание глаза – большие, черные, с меланхолическим выражением. Те самые «чужие» глаза Понятовских, которые интриганы XVIII века считали самым красноречивым доказательством якобы неофитского происхождения королевской семьи. Одевается князь Станислав всегда на заграничный манер. Изысканно, но без броской элегантности, никаких следов столь модного тогда среди мужчин кокетства и чрезмерной любви к украшениям. Если он не облачался в мундир генерал-лейтенанта коронных войск, то охотнее всего появлялся во фраке английского покроя – в черном или темно-зеленом. Из Англии он вынес подчеркнутую сдержанность, умение владеть жестами и движениями и чувство дистанции в светских отношениях. Это производило впечатление высокомерности и вредило ему в глазах многих людей. Он хороший оратор, но оценить это могут только понимающие слушатели. Выступая в сейме, он избегает пустого разглагольствования, кокетничанья с публикой, демагогических приемов, излюбленных у ораторов той поры и столь обожаемых галеркой. Выступления князя Станислава скупы, деловиты, в них есть подлинная эрудиция, цифры и знание фактов. Князь Станислав много читает, интересуется естествознанием и минералогией, питает слабость к изящным искусствам, особенно к музыке. Кроме того, он единственный из Понятовских, чей нравственный облик не вызывает никаких нареканий. Находящийся в то время в Варшаве швейцарский математик и ботаник Бернулли констатирует, что, «ко всеобщему удивлению, поведение князя Станислава было столь добродетельным, что его ставили в пример всем молодым польским дворянам». Кроме того, князь Станислав с первой минуты своего пребывания в Варшаве выделяется из общего магнатского круга рачительностью и деловитостью. Из-за этих редких для тех времен качеств ему в одном из политических памфлетов даже приклеили эпитет «крохобор». Здесь нелишне вспомнить, что знаток нравов XVIII века Лукаш Голембовский утверждает, что крохобором, французиком или постником называли каждого, «кто вообще не пьет и у себя в дому не потчует в лежку», а именно это «не пьет и не потчует» в глазах нормального шляхтича считалось смертельным и непростительным грехом. Также с самого начала князю Станиславу вменялось в вину то, что он «корчит гордые мины», что недоступен, окружает себя иностранцами, что во всеуслышание высказывается за религиозную терпимость и покровительство иноверцам.
Всего этого с лихвой хватало, чтобы сделать его непопулярным и даже скомпрометировать в дворянских массах, потому что шляхетская толпа имела собственный, четко вырисованный идеал магната. Прежде всего она обожала крикливых демагогов и авантюристов с «широкой душой» вроде Ксаверия Браницкого или же сиятельных фанфаронов типа Радзивилла, который, буде была надобность, бил шляхтича в рыло, но тут же осыпал его дукатами и целовался «по-братски», как равный с равным. Во всяком случае, это было по-польски, в духе многовековых традиций. Зато бледный, одетый в черное «постник», тычущий всем в глаза узурпированным титулом принца Речи Посполитой, цедящий на английский манер свои заумные словеса, небольшой охотник выпить и других угостить, был для шляхты фигурой решительно чужой и несимпатичной. Уже одно появление надменного князька на трибуне сейма вызывало разлитие желчи и побуждало схлестнуться с ним. Надо думать, что эта самовозникающая неприязнь «братьев-шляхты» к князю Станиславу в немалой мере повлияла на дальнейший ход его биографии.
Вскоре после сейма Мокроновского к военным, просветительным и парламентским обязанностям князя Станислава присоединились и дипломатические. Молодой Понятовский вошел в состав делегации, которая отправлялась к петербургскому двору, «дабы принести благодарность августейшей гарантке и императрице за то, что она не выступила против полезных решений польского сейма».
Как протекал первый визит князя Станислава ко двору Екатерины II, можно восстановить в важнейших деталях на основании двух источников: личного рассказа князя в его воспоминаниях и некоторых дополнений в написанных по-французски мемуарах короля Станислава-Августа.
Императрица приняла королевского племянника предельно милостиво. Благорасположение, оказанное молодому красивому поляку, было столь подчеркнутое и так бросалось в глаза, что придворные, уже привычные к прихотям Екатерины, начали шептаться о том, что за этим кроется что-то большее, нежели обычная дипломатическая вежливость. Князь Станислав в своих воспоминаниях отнюдь не пытается опровергнуть эти слухи. Наоборот, без ложной скромности он позволяет предполагать, что и у него создалось подобное впечатление. Но тут же осторожно добавляет: «Если даже так было, то я старался делать вид, что ничего не замечаю, дабы не обидеть еще столь красивую женщину и столь могущественную правительницу».
Но сердечность царицы не распространялась на политические материи. Посланнику польского короля, пользуясь видимостью официальной миссии, было поручено уладить некоторые важные дела. К сожалению, несмотря на яркое впечатление, которое он произвел при петербургском дворе, ни одно из этих секретных дел успешно завершить ему не удалось. Дипломатические переговоры князя с императрицей удивительно напоминают широко известную присказку: «он к иконе и так и этак, а от иконы нету привета». Когда князь Станислав настаивает на более решительной поддержке Петербургом позиции Польши в таможенных спорах с Фридрихом II, Екатерина вместо ясного ответа отделывается туманным обещанием какого-то брака, который должен в будущем «сблизить польскую королевскую семью с царской фамилией». Когда князь старается заполучить у милостивейшей гарантки согласие на то, чтобы польское правительство «могло с корнями вырвать зло, мешающее всем его начинаниям», то есть ликвидировать «либерум вето», Екатерина меняет тему разговора и выражает довольно оскорбительное для князя желание, чтобы польский король наградил ее нынешнего любовника Завадского «голубой лентой» ордена Белого Орла. Так уж повелось в отношениях между Петербургом и Варшавой, что награждение этим высшим польским орденом служило официальным уведомлением об избрании Екатериной нового фаворита.
Видимо, императрица не хочет разговаривать с польским посланником о насущных политических проблемах, отделываясь неясными и уклончивыми ответами, или же передает ему через своего канцлера Панина философские афоризмы вроде: «Chi va piano – va sano».
Но молодой Телок упрям как козел, и нелегко сломить его настойчивость. Когда ему не удается уладить дело прямо с императрицей, он начинает пробиваться к князю Репнину, петербургскому «специалисту по польским делам». Бывший посол в Варшаве и племянник всемогущего канцлера Панина, правда, не отличался любовью к Польше и полякам, но во время пребывания в Варшаве довольно часто бывал на обедах у князя-подкомория, и князь Станислав знал его еще по отцовскому дому. Пользуясь старым знакомством, он припирает к стенке второе в Российской империи лицо, руководящее внешней политикой, и втягивает его в длинный разговор о Польше. После предварительного обмена мнениями князь Станислав со свойственной ему откровенностью заявляет Репнину, что «акции, коими Россия пытается оказать на Польшу свое воздействие, могут привести к пагубным результатам». Репнин с такой же откровенностью отвечает, что, по его мнению, «благополучие Польши не удастся сочетать с благополучием государства российского».
Тогда принц Речи Посполитой резко прерывает разговор: «В таком случае нам не о чем разговаривать». И так же, как некогда в Версале, поворачивается к петербургскому сановнику спиной.
Горячность королевского племянника не остается без последствий. Разгневанный Репнин пишет письмо своей варшавской любовнице Изабелле Чарторыской, жалуясь ей на «вздорную дерзость» князя Станислава, «которая ни к чему хорошему не приведет». Одновременно он коварно обвиняет молодого князя в том, что тот при петербургском дворе «позволил себе высказываться против князя Адама Чарторыского». Трогательная забота «друга дома» о добром имени обманутого им мужа может вызвать усмешку, по политическая интрига разыграна безошибочно и достигает своей цели. Именно такими средствами петербургский двор систематически старался вызвать рознь между влиятельнейшими родами Польши.
Княгиня Изабелла, надо думать, неплохо «обсудила» это письмо от Репнина, поскольку сам король Станислав-Август уделяет в своих мемуарах довольно много места этому вопросу и старается оградить своего племянника от несправедливых упреков. Король объясняет, что «вздорная дерзость» князя Станислава объясняется единственно «холодностью его характера, внешние проявления которого еще усугубились длительным пребыванием в Англии». Относительно второго обвинения он предполагает, что в каком-то из частных высказываний племянника «нашла, вероятно, отражение нашумевшая стычка короля с князем Чарторыским из-за расходов по кадетскому корпусу». Из королевских воспоминаний мы также узнаем, что визит князя Станислава в Петербург, несмотря на видимость сердечного приема, не дал никаких положительных результатов.
Большой план
Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал «велением ума» своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом. Остальные «велением сердца» разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское – князь Станислав.
Таким образом – чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! – двадцатидвухлетний князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.
Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии. Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.
Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что происходило это всего лишь восемь лет спустя после известной «колиивщины», во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз. В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: «В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвали сердце, на четырнадцатый – отрубили голову». Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Деятельность его полностью подтверждает лестное мнение, которое в это время высказывали многие современники, польские и иностранные. Недаром Станислав-Август хотел сделать этого племянника наследником трона. И дело было не в одной родственной любви и тщеславии. Король, как справедливо пишет польский историк Шимон Ашкенази, уготовляя князю Станиславу корону, «делал это, хорошо зная, что он такое есть, этот кандидат, руководствуясь политической справедливостью и семейным долгом».
Сразу же после возвращения на родину на королевского племянника свалилась целая лавина почестей, званий и общественных должностей. Король, верный своим давним намерениям, производит двадцатидвухлетнего племянника в генерал-лейтенанты коронных войск, вверяя ему командование придворными полками. Одновременно он вводит его в состав только что созданной Просветительной (Эдукационной) комиссии. Там князь Станислав сталкивается с лучшими умами тогдашней Польши, устанавливает близкие отношения с Анджеем Замойским, Игнацием Потоцким, Юлианом Немцевичем и Гжегожем Пирамовичем. В Варшаве в это время подготавливается первый после первого раздела сейм. Король считает это отличной возможностью убедиться в политических способностях племянника. По желанию короля и королевской партии князь Станислав выдвигает свою кандидатуру в сейм от Варшавского воеводства.
В 1776 году в Польше наблюдался резкий спрос на молодых энергичных политиков с прогрессивными взглядами. Трагический раздел всколыхнул совесть немногочисленной группы просвещенных магнатов. По инициативе короля было решено предпринять «сверху» последнюю попытку реформы социального и экономического устройства страны.
Реформистские настроения убедительно проявились во время сейма, который собрался осенью в Варшаве под председательством маршала Мокроновского. Группа магнатов – сторонников реформы, вооруженная идеями писателей и философов третьего сословия, резко столкнулась с поборниками шляхетской анархии. Первые в горячих дискуссиях подчеркивали важность и надобность просвещения для народа, необходимость поддержания торговли хиреющих городов, равно как и упорядочения «груды стародавних законов».
После долгих бурных заседаний сейм Мокроновского вынес ряд решений, из которых два выглядят светлым пятном на фоне наступившей после раздела беспросветности. Управление всем оставшимся после иезуитов имуществом было передано Эдукационной комиссии: Сейм уполномочил бывшего канцлера Анджея Замойского – одного из наиболее светлых и уважаемых в государстве умов разработать юридический кодекс, «имеющий по всей стране за образец служить».
Князь Станислав показал себя на этом сейме первоклассным оратором и решительным сторонником социальных и экономических реформ. Славу реформатора он завоевал еще до сейма, на Варшавском воеводском сеймике. Первая из его реформ касалась… депутатского костюма. Костюмы депутатов от воеводства были тогда очень богатыми, и особенно славились они дорогими эполетами, вытканными из чистого золота. И вот молодому Понятовскому, стороннику «элегантной простоты в английском стиле», каким-то чудом удалось уговорить варшавскую шляхту отказаться от драгоценных эполетов и пожертвовать их в пользу больниц. Примеру Варшавы последовали еще несколько воеводских сеймиков. Успех начинающего парламентария был несомненный, но популярности среди шляхты, обожающей пышность, это ему не обеспечило.
Вообще следует сказать, что при всех своих достоинствах князь Станислав не сумел завоевать симпатий в широких дворянских кругах ни в начале своих молодых, проведенных в борении и горении лет, ни тем более в позднейший период. Надо думать, что объяснялось это прежде всего причинами чисто внешними: окружающей молодого вельможу атмосферой, его внешностью и образом жизни.
Вернувшемуся на родину князю Станиславу всего лишь неполных двадцать два года. Он очень высок и субтилен, в чем, наверное, таится причина его не очень крепкого здоровья. Лицо красивое, бледное, серьезное. Обращают на себя внимание глаза – большие, черные, с меланхолическим выражением. Те самые «чужие» глаза Понятовских, которые интриганы XVIII века считали самым красноречивым доказательством якобы неофитского происхождения королевской семьи. Одевается князь Станислав всегда на заграничный манер. Изысканно, но без броской элегантности, никаких следов столь модного тогда среди мужчин кокетства и чрезмерной любви к украшениям. Если он не облачался в мундир генерал-лейтенанта коронных войск, то охотнее всего появлялся во фраке английского покроя – в черном или темно-зеленом. Из Англии он вынес подчеркнутую сдержанность, умение владеть жестами и движениями и чувство дистанции в светских отношениях. Это производило впечатление высокомерности и вредило ему в глазах многих людей. Он хороший оратор, но оценить это могут только понимающие слушатели. Выступая в сейме, он избегает пустого разглагольствования, кокетничанья с публикой, демагогических приемов, излюбленных у ораторов той поры и столь обожаемых галеркой. Выступления князя Станислава скупы, деловиты, в них есть подлинная эрудиция, цифры и знание фактов. Князь Станислав много читает, интересуется естествознанием и минералогией, питает слабость к изящным искусствам, особенно к музыке. Кроме того, он единственный из Понятовских, чей нравственный облик не вызывает никаких нареканий. Находящийся в то время в Варшаве швейцарский математик и ботаник Бернулли констатирует, что, «ко всеобщему удивлению, поведение князя Станислава было столь добродетельным, что его ставили в пример всем молодым польским дворянам». Кроме того, князь Станислав с первой минуты своего пребывания в Варшаве выделяется из общего магнатского круга рачительностью и деловитостью. Из-за этих редких для тех времен качеств ему в одном из политических памфлетов даже приклеили эпитет «крохобор». Здесь нелишне вспомнить, что знаток нравов XVIII века Лукаш Голембовский утверждает, что крохобором, французиком или постником называли каждого, «кто вообще не пьет и у себя в дому не потчует в лежку», а именно это «не пьет и не потчует» в глазах нормального шляхтича считалось смертельным и непростительным грехом. Также с самого начала князю Станиславу вменялось в вину то, что он «корчит гордые мины», что недоступен, окружает себя иностранцами, что во всеуслышание высказывается за религиозную терпимость и покровительство иноверцам.
Всего этого с лихвой хватало, чтобы сделать его непопулярным и даже скомпрометировать в дворянских массах, потому что шляхетская толпа имела собственный, четко вырисованный идеал магната. Прежде всего она обожала крикливых демагогов и авантюристов с «широкой душой» вроде Ксаверия Браницкого или же сиятельных фанфаронов типа Радзивилла, который, буде была надобность, бил шляхтича в рыло, но тут же осыпал его дукатами и целовался «по-братски», как равный с равным. Во всяком случае, это было по-польски, в духе многовековых традиций. Зато бледный, одетый в черное «постник», тычущий всем в глаза узурпированным титулом принца Речи Посполитой, цедящий на английский манер свои заумные словеса, небольшой охотник выпить и других угостить, был для шляхты фигурой решительно чужой и несимпатичной. Уже одно появление надменного князька на трибуне сейма вызывало разлитие желчи и побуждало схлестнуться с ним. Надо думать, что эта самовозникающая неприязнь «братьев-шляхты» к князю Станиславу в немалой мере повлияла на дальнейший ход его биографии.
Вскоре после сейма Мокроновского к военным, просветительным и парламентским обязанностям князя Станислава присоединились и дипломатические. Молодой Понятовский вошел в состав делегации, которая отправлялась к петербургскому двору, «дабы принести благодарность августейшей гарантке и императрице за то, что она не выступила против полезных решений польского сейма».
Как протекал первый визит князя Станислава ко двору Екатерины II, можно восстановить в важнейших деталях на основании двух источников: личного рассказа князя в его воспоминаниях и некоторых дополнений в написанных по-французски мемуарах короля Станислава-Августа.
Императрица приняла королевского племянника предельно милостиво. Благорасположение, оказанное молодому красивому поляку, было столь подчеркнутое и так бросалось в глаза, что придворные, уже привычные к прихотям Екатерины, начали шептаться о том, что за этим кроется что-то большее, нежели обычная дипломатическая вежливость. Князь Станислав в своих воспоминаниях отнюдь не пытается опровергнуть эти слухи. Наоборот, без ложной скромности он позволяет предполагать, что и у него создалось подобное впечатление. Но тут же осторожно добавляет: «Если даже так было, то я старался делать вид, что ничего не замечаю, дабы не обидеть еще столь красивую женщину и столь могущественную правительницу».
Но сердечность царицы не распространялась на политические материи. Посланнику польского короля, пользуясь видимостью официальной миссии, было поручено уладить некоторые важные дела. К сожалению, несмотря на яркое впечатление, которое он произвел при петербургском дворе, ни одно из этих секретных дел успешно завершить ему не удалось. Дипломатические переговоры князя с императрицей удивительно напоминают широко известную присказку: «он к иконе и так и этак, а от иконы нету привета». Когда князь Станислав настаивает на более решительной поддержке Петербургом позиции Польши в таможенных спорах с Фридрихом II, Екатерина вместо ясного ответа отделывается туманным обещанием какого-то брака, который должен в будущем «сблизить польскую королевскую семью с царской фамилией». Когда князь старается заполучить у милостивейшей гарантки согласие на то, чтобы польское правительство «могло с корнями вырвать зло, мешающее всем его начинаниям», то есть ликвидировать «либерум вето», Екатерина меняет тему разговора и выражает довольно оскорбительное для князя желание, чтобы польский король наградил ее нынешнего любовника Завадского «голубой лентой» ордена Белого Орла. Так уж повелось в отношениях между Петербургом и Варшавой, что награждение этим высшим польским орденом служило официальным уведомлением об избрании Екатериной нового фаворита.
Видимо, императрица не хочет разговаривать с польским посланником о насущных политических проблемах, отделываясь неясными и уклончивыми ответами, или же передает ему через своего канцлера Панина философские афоризмы вроде: «Chi va piano – va sano».
Но молодой Телок упрям как козел, и нелегко сломить его настойчивость. Когда ему не удается уладить дело прямо с императрицей, он начинает пробиваться к князю Репнину, петербургскому «специалисту по польским делам». Бывший посол в Варшаве и племянник всемогущего канцлера Панина, правда, не отличался любовью к Польше и полякам, но во время пребывания в Варшаве довольно часто бывал на обедах у князя-подкомория, и князь Станислав знал его еще по отцовскому дому. Пользуясь старым знакомством, он припирает к стенке второе в Российской империи лицо, руководящее внешней политикой, и втягивает его в длинный разговор о Польше. После предварительного обмена мнениями князь Станислав со свойственной ему откровенностью заявляет Репнину, что «акции, коими Россия пытается оказать на Польшу свое воздействие, могут привести к пагубным результатам». Репнин с такой же откровенностью отвечает, что, по его мнению, «благополучие Польши не удастся сочетать с благополучием государства российского».
Тогда принц Речи Посполитой резко прерывает разговор: «В таком случае нам не о чем разговаривать». И так же, как некогда в Версале, поворачивается к петербургскому сановнику спиной.
Горячность королевского племянника не остается без последствий. Разгневанный Репнин пишет письмо своей варшавской любовнице Изабелле Чарторыской, жалуясь ей на «вздорную дерзость» князя Станислава, «которая ни к чему хорошему не приведет». Одновременно он коварно обвиняет молодого князя в том, что тот при петербургском дворе «позволил себе высказываться против князя Адама Чарторыского». Трогательная забота «друга дома» о добром имени обманутого им мужа может вызвать усмешку, по политическая интрига разыграна безошибочно и достигает своей цели. Именно такими средствами петербургский двор систематически старался вызвать рознь между влиятельнейшими родами Польши.
Княгиня Изабелла, надо думать, неплохо «обсудила» это письмо от Репнина, поскольку сам король Станислав-Август уделяет в своих мемуарах довольно много места этому вопросу и старается оградить своего племянника от несправедливых упреков. Король объясняет, что «вздорная дерзость» князя Станислава объясняется единственно «холодностью его характера, внешние проявления которого еще усугубились длительным пребыванием в Англии». Относительно второго обвинения он предполагает, что в каком-то из частных высказываний племянника «нашла, вероятно, отражение нашумевшая стычка короля с князем Чарторыским из-за расходов по кадетскому корпусу». Из королевских воспоминаний мы также узнаем, что визит князя Станислава в Петербург, несмотря на видимость сердечного приема, не дал никаких положительных результатов.
Большой план
Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал «велением ума» своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом. Остальные «велением сердца» разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское – князь Станислав.
Таким образом – чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! – двадцатидвухлетний князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.
Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии. Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.
Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что происходило это всего лишь восемь лет спустя после известной «колиивщины», во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз. В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: «В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвали сердце, на четырнадцатый – отрубили голову». Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21