Уверяю тебя, мне здесь неплохо, и я пока что не вижу оснований переезжать в какую-нибудь другую лечебницу в Париже или его окрестностях. У меня маленькая комнатка, оклеенная серо-зелеными обоями, с двумя занавесями аквамаринового цвета с набивным рисунком – очень бледные розы, оживленные кроваво-красными полосками.
Эти занавеси – наверно, дар какого-нибудь несчастного богатого покойного пациента – очень хороши. Того же происхождения, видимо, и старое кресло, обитое пестрой тканью а 1а Диаз или а 1а Монтичелли: коричневое, красное, розовое, белое, кремовое, черное, незабудковое и бутылочно-зеленое. За окном, забранным решеткой, видно обнесенное стеной пшеничное поле – пейзаж в духе ван Гойена, над которым по утрам во всем своем блеске восходит солнце.
Кроме того, поскольку здесь пустует более тридцати комнат, у меня есть еще одна комната для работы.
Еда – так себе. Немножко, конечно, попахивает плесенью, как в каком-нибудь заполненном тараканами парижском ресторанчике или дрянном пансионе. Так как несчастные больные совершенно ничего не делают (нет даже книг, ничего решительно, чтобы занять их, кроме кегельбана и шашек), им не остается ничего другого, как в определенные часы набивать себе живот горохом, бобами, чечевицей, разной бакалеей и колониальными продуктами.
Так как переваривание этой пищи сопряжено с некоторыми трудностями, то они поглощены весь день занятием столь же безопасным, сколь и дешевым.
Но, отбросив шутки в сторону, должен сказать, что я в значительной мере перестаю бояться безумия, когда вижу вблизи тех, кто поражен им, тех, каким в один прекрасный день легко могу стать я сам.
Раньше они внушали мне отвращение, и я приходил в отчаяние, вспоминая, какое множество людей нашей профессии – Тройон, Маршал, Мерион, Юндт, М.Марис, Монтичелли и целая куча других – кончили тем же. Я никак не мог себе представить, что и сам когда-нибудь окажусь в таком же положении. Так вот, теперь я думаю обо всем этом без страха, то есть считаю смерть от сумасшествия не более страшной, чем смерть, например, от чахотки или сифилиса… Хотя есть и такие больные, которые постоянно кричат и обычно бывают невменяемы, здесь в то же время существует и подлинная дружба. Они говорят: «Мы должны терпеть других, чтобы другие терпели нас». Высказывают они и иные столь же здравые мысли, которым пытаются даже следовать на практике. Все мы тут отлично понимаем друг друга. Я, например, умею иногда договориться даже с одним пациентом, который на все отвечает нечленораздельными звуками: он ведь не боится меня.
Если у кого-либо случается припадок, остальные ухаживают за ним и следят, чтобы он не нанес себе повреждений. То же относится к людям, впадающим в буйство: если затевается драка, старожилы заведения тотчас разнимают дерущихся. Правда, есть здесь и такие, болезнь которых протекает в более тяжелых формах, – они либо нечистоплотны, либо опасны. Этих содержат в другом отделении.
Сейчас я дважды в неделю принимаю двухчасовые ванны, и желудок у меня работает неизмеримо лучше, чем год назад. Следовательно, мне, насколько я понимаю, нужно одно – продолжать лечение. Содержание мое здесь обходится дешевле, чем в любом другом месте, и к тому же я могу работать – природа тут великолепная.
Надеюсь, что через год я буду лучше знать, что я могу и чего хочу. Тогда мало-помалу я найду в себе силы начать все сызнова. Возвращаться в Париж или ехать куда-нибудь еще у меня сейчас нет охоты. Мое место здесь. По-моему, те, кто пробыл здесь много лет, страдают крайней апатией. Однако меня до известной степени спасает от такого состояния моя работа.
Помещение, где мы проводим дождливые дни, напоминает зал для пассажиров третьего класса на какой-нибудь захолустной станции, тем более что здесь есть и почтенные сумасшедшие, которые постоянно носят шляпу, очки, трость и дорожный плащ, вроде как на морском курорте. Вот они-то и изображают пассажиров.
Вынужден просить тебя прислать мне еще немного красок и, главное, холст. Когда я отошлю тебе четыре изображающих сад полотна, над которыми сейчас работаю, ты убедишься, что здесь не так уж тоскливо, – ведь наша жизнь проходит в основном в саду. Вчера нарисовал довольно редкую и очень большую ночную бабочку. Ее называют «мертвая голова», и отличается она удивительно изысканной окраской: цвет у нее черный, серый, переливающийся белый с карминными рефлексами, кое-где переходящими в оливково-зеленые…
Ее пришлось умертвить, чтобы написать, и это очень обидно: насекомое было так красиво! Я пришлю тебе этот рисунок, а заодно и несколько других, изображающих различные растения…
И вот еще что радует меня: я замечаю, что другие во время приступов тоже слышат звуки и странные голоса, как я, и вещи перед их глазами тоже меняются. А это умаляет страх, который я почувствовал после первого приступа. Когда такое случается неожиданно, человека неизбежно охватывает беспредельный ужас. Когда же знаешь, что это просто симптом болезни, начинаешь воспринимать его спокойно, как и многое другое. Я неизменно возвращаюсь к этой мысли всякий раз, когда сталкиваюсь с другими помешанными. Пароксизмы ужаса во время приступов – вещь далеко не веселая. Большинство эпилептиков прокусывают и калечат себе языки. Рей рассказывал мне, что знал больного, который, как я, отхватил себе ухо; один здешний врач, который посетил меня вместе с директором убежища, также видел подобный случай.
Мне думается, если знаешь, что с тобой такое, если понимаешь свое положение и отдаешь себе отчет, что ты подвержен приступам, то можно подготовить себя к ним, чтоб не поддаться чрезмерному страху и отчаянию.
Вот уже пятый месяц, как мой недуг идет на убыль, и я твердо надеюсь если уж не выздороветь совсем, то по крайней мере избежать столь же сильных, как раньше, приступов.
Здесь есть один больной, который кричит и заговаривается, как я, каждый раз по две недели. Ему чудится, будто эхо коридоров доносит к нему чьи-то голоса и слова. Вероятно, у него расстроен и перевозбужден слуховой нерв. У меня же не в порядке оказались и зрение и слух – симптом, обычно сопутствующий началу эпилепсии, как уверял меня однажды Рей. Потрясение, пережитое мною во время первого приступа, было таким сильным, что я боялся даже шевельнуться, и приятнее всего для меня было бы вовсе не просыпаться. В настоящий момент этот страх перед жизнью ослабел и чувство подавленности менее остро. Но у меня до сих пор нет силы воли и отсутствуют какие бы то ни было желания, испытываемые нами в повседневной жизни: например, мне почти не хочется видеть друзей, хоть я о них думаю. Вот почему я не скоро уеду отсюда; в любом месте я останусь подавленным.
Лишь за последние несколько дней мое отвращение к жизни несколько смягчилось. Но от этого до силы воли и действия – еще изрядная дистанция.
Жаль, что ты навсегда прикован к Парижу и не видишь природы, если не считать окрестностей того же Парижа! Думаю, что, находясь в своей теперешней компании, я не более несчастен, чем ты, обреченный служить Гупилю и Co. С этой точки зрения мы с тобой в одинаковом положении. Ты ведь тоже лишь отчасти волен поступать, как тебе хочется. Впрочем, когда к неприятностям привыкаешь, они становятся для нас как бы составной частью жизни.
Надеюсь, вы с женой хоть немного воспользуетесь установившейся хорошей погодой. Здесь, по крайней мере, солнце просто великолепное. Чувствую я себя хорошо, с головой, надеюсь, тоже наладится – это вопрос времени и терпения. Директор сообщил мне, что получил от тебя письмо и ответил на него; больше, однако, он мне ничего не сказал, а я не стал спрашивать – так проще всего. Он – маленький подагрический человечек в совершенно черных очках, несколько лет тому назад овдовевший. Дела его заведения стоят на мертвой точке, и он не в большом восторге от своего ремесла, что вполне понятно.
Недавно сюда привезли нового пациента, находящегося в таком возбуждении, что он все ломает, а крик его не смолкает ни днем ни ночью. Он разрывает даже смирительные рубахи и до сих пор не успокоился, хотя его ежедневно сажают в ванну. Он перебил все, что было в комнате, искорежил кровать, выбрасывает пищу и т. д. Словом, картина печальная, но здешний персонал терпелив и, в конце концов справится даже с ним.
Новое быстро стареет. Мне кажется, попади я в своем теперешнем душевном состоянии в Париж, для меня не было бы разницы между так называемой «черной» картиной и светлым импрессионистическим полотном, между блестящим от масляной краски холстом и обработанной терпентином матовой поверхностью.
Хочу этим сказать, что чем больше я думаю, тем больше я верю в неувядающую молодость школы Делакруа, Милле, Руссо, Дюпре, Добиньи, верю не меньше, чем в современную школу или в тех художников, которые придут нам на смену.
Я не думаю, что импрессионизм сделает больше, чем сделали романтики. Это, конечно, отнюдь не значит, что я склонен восхищаться такими людьми, как Леон Глез или Перро.
Сегодня утром, задолго до восхода, я любовался полями при свете утренней звезды, казавшейся очень большой. А ведь Добиньи и Руссо сумели выразить всю эту бесконечную умиротворенность не только с задушевностью и величием, но еще с таким личным и берущим за сердце чувством! Мне такие эмоции тоже кое-что говорят.
Всякий раз, когда я думаю о своей работе и о том, как мало она отвечает моим былым замыслам, я терзаюсь бесконечными угрызениями совести.
Надеюсь, что рано или поздно такое чувство побудит меня работать лучше, но покамест до этого далеко.
Думаю, что будет неплохо, если ты велишь промыть хорошо просохшие полотна слабым раствором спирта, чтобы снять лишние масло и терпентин. Проделай это с «Ночным кафе», «Зеленым виноградником» и, главное, с пейзажем в ореховой рамке. С «Ночью» также (но на ней есть недавно добавленные мазки, которые могут расплыться от спирта).
Вот уже почти месяц, как я здесь, но у меня еще ни разу не появлялось желание уехать отсюда. Правда, к работе тянет меня уже больше.
У остальных пациентов я также не замечаю ясно выраженного стремления вырваться отсюда; вероятно, это объясняется тем, что они слишком сильно надломлены, чтобы мечтать о жизни вне стен убежища. Не понимаю лишь одного – полной бездеятельности больных. Это уж, видимо, сказывается разрушительное действие юга. Но зато как прекрасен этот край, какое здесь солнце и голубое небо! А ведь я всего-то и вижу что сад, да еще через окно.
Надеюсь, ты рассортируешь то, что я прислал, и уничтожишь самые скверные вещи или, по крайней мере, не будешь их показывать. Что касается выставки «Независимых», мне совершенно безразлично, какое решение ты примешь. Поступай так, как будто меня не существует. Чтобы они не подумали, будто мы игнорируем их выставку, и чтобы в то же время не показать чего-нибудь чересчур уж неистового, пошли им, пожалуй, «Звездную ночь» и пейзаж в желтом и зеленом, обрамленный ореховым багетом.
Эти две картины создают цветовой контраст, который, может быть, побудит других заняться ночными эффектами с большим успехом, чем удалось мне.
Совершенно не тревожься обо мне. Как только я опять получу холст и краски, я начну понемногу выходить в поля. Сейчас такое время года, когда много цветов и, следовательно, местный колорит особенно богат; поэтому будет, вероятно, очень кстати, если ты пришлешь лишних метров пять холста. Ведь цветы скоро отцветут, и на смену им придут желтеющие хлеба, которые мне особенно хочется передать лучше, чем в Арле. Мистраль (местность здесь гористая) тут, кажется, не так резок, как в Арле, который первым встречает его. Когда получишь полотна, которые я написал в здешнем саду, ты убедишься, что я тут вовсе не хандрю.
9 июня 1889
Здоровье у меня так себе, но благодаря работе я чувствую себя в убежище счастливее, чем был бы на свободе. Если я пробуду здесь подольше, я привыкну к режиму, а значит, впоследствии начну вести более упорядоченную жизнь и стану менее впечатлительным. Это уже кое-что. К тому же у меня сейчас не хватило бы смелости снова начать жить самостоятельно. Когда однажды, притом в сопровождении служителя, я вышел в деревню, мне от одного лишь вида людей и вещей чуть не стало дурно. На лоне же природы меня поддерживает сознание того, что я работаю.
Хочу этим сказать, что во мне сидит какая-то беспричинная необъяснимая тревога, которая и довела меня до такого состояния.
Прекращая работу, я умираю от скуки и в то же время не испытываю никакого желания вновь приняться за дело…
В этом месяце мне потребуется еще:
серебряных белил 8 тюбиков
зеленого веронеза 6
ультрамарина 2 тюбика
кобальта 2
желтой охры 2
красной охры 1 тюбик
сиенны натуральной 1
черной слоновой кости 1
Вот что любопытно: всякий раз, когда я пытаюсь взять себя в руки, разобраться в том, почему я попал сюда, и внушить себе, что в моей неудаче нет ничего особенного, меня охватывают глубокий ужас и отвращение, которые мешают мне спокойно думать. Правда, эти чувства постепенно слабеют; тем не менее они доказывают, что у меня действительно что-то не в порядке с головой: в таком беспричинном страхе и неумении совладать с собою в самом деле есть нечто странное.
Как бы то ни было, можешь быть уверен, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы вновь стать деятельным и, может быть, даже полезным человеком – хотя бы в том смысле, что я постараюсь писать картины лучше, чем раньше.
Местный ландшафт многим напоминает Рейсдаля – не хватает только пахарей.
У нас, в Голландии, в любое время года видишь занятых работой мужчин, женщин, детей и домашних животных; здесь же их раза в три меньше, да и трудятся они не так, как на севере: тут пашут неловко, вяло, без подъема.
Впрочем, может быть, это у меня предвзятая идея – я ведь не здешний. Надеюсь, по крайней мере, что это так. Но из-за подобной вялости все здесь кажется более холодным, чем я представлял себе, читая «Тартарена»…
Если в том или ином месяце тебе будет материально затруднительно присылать мне краски, холст и т. д. – не посылай: жизнь важнее, чем отвлеченные занятия искусством.
Прежде всего нужно, чтобы дома было весело и кипела жизнь. Сначала это, а живопись уж потом. Кстати, меня тянет снова начать работать более простыми красками, например охрами. Разве так уж уродливы ван Гойен или Мишель, которые пишут скромным нейтральным цветом, разбавляя краску большим количеством масла? Мой подлесок с плющом совершенно готов, и мне очень хочется послать его тебе, как только он окончательно просохнет и его можно будет скатать.
19 июня 1889
Чувствую я себя, как ты сам понимаешь, неплохо: полгода абсолютной воздержанности в еде, питье, курении, а в последнее время еще двухчасовые ванны дважды в неделю не могли не подействовать на меня успокаивающе. Итак, все идет хорошо, а что касается работы, то она отнюдь меня не утомляет, а, напротив, занимает и развлекает, что мне весьма необходимо. Меня очень порадовало, что Исааксону понравились кое-какие из присланных мною работ. Он и де Хаан – по-моему, верные друзья – качество, достаточно редкое в наши дни и потому справедливо заслуживающее похвалы. Ты пишешь, что еще кому-то приглянулась моя женщина в желтом и черном. Это не удивляет меня, хотя я думаю, что заслуга здесь принадлежит самой модели, а не мне как художнику. Я окончательно потерял надежду найти новые модели. Ах, если бы мне хоть иногда попадались такие модели, как эта женщина или та, что позировала для «Колыбельной», я сумел бы сделать кое-что получше!
Мне было бы чрезвычайно приятно иметь возможность иногда почитать здесь Шекспира. Я знаю одно его полное издание стоимостью в шиллинг – «Dicks shilling Shake-speare». Вообще, изданий Шекспира много, и я думаю, что дешевые не менее полны, чем дорогие. Во всяком случае, я хочу лишь такое, которое обойдется не дороже чем в три франка.
Спрячь подальше то из присланного, что чересчур уж плохо, тебе это не нужно, а мне оно попозже все-таки пригодится, как напоминание о виденном. То же, что есть у меня хорошего, будет выглядеть тем лучше, чем меньшим количеством полотен оно будет представлено.
Остальное сунь в картонную папку, проложив старыми газетами, – большего эти этюды не заслуживают. Посылаю тебе рулон рисунков…
Рисунки: лечебница в Арле, плакучая ива и трава, поля и оливы – составляют продолжение серии видов с Монмажура. Остальные – наброски, сделанные наспех в саду. С Шекспиром не торопись: если не найдешь нужного издания сразу, купишь его чуть-чуть попозже.
Не бойся, я добровольно никогда не полезу на головокружительные высоты и не стану рисковать собою: мы ведь все, к несчастью, дети своего века и страдаем его недугами. Благодаря тем предосторожностям, которые я сейчас принимаю, я уже так легко снова не заболею, и надеюсь, приступы мои не повторятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42