— На рынок!
Журналисты зароптали: все они были в Уарри по нескольку раз и, конечно же, излазили знаменитый на всю Гвианию рынок вдоль и поперек. Однако спорить было бесполезно: «джипы» один за другим рванули с места, и через десять минут вся компания с ворчанием вылезла из машин уже на пыльной площади, с которой начинался уаррийский рынок.
Их окружили было десятка полтора мальчишек и молодых парней, громко предлагавших свои услуги в качестве проводников или носильщиков. Но, увидев районного комиссара, они: сразу же замолчали и отступили, исподлобья глядя на группу европейцев, следующих за бравым Мбойя.
— Он обращается с нами как с туристами, никогда не бывавшими в Африке, — проворчал Шмидт, демонстративно защелкивая чехол фотоаппарата.
— Терпение, джентльмены! Терпение! — услышал его Френ дли и многозначительно надул дряблые щеки.
Районный комиссар быстро шел в глубь рынка. Сначала сквозь ряд, где под навесами из тростника и пальмовых листьев, укрепленных на мангровых кольях, на деревянных щитах были выставлены рулоны тканей самых разных цветов и оттенков, где гвианийки всех возрастов и объемов вели ожесточенный спор из-за нескольких шиллингов с торговцами, азартно размахивающими деревянными ярдами.
Потом миновали ряд скобяных изделий и вошли в кузнечный. Здесь районный комиссар замедлил шаг, словно давая понять, что это и есть цель их визита.
Гости поняли это. Откинулись кожаные крышки чехлов фотоаппаратов, Стоун извлек кинокамеру. Щелкнул тумблером магнитофона Лаке, готовясь записывать звуковой фон.
— Смотри, — тихо сказал Войтович Петру, взглядом указывая на горку труб среднего диаметра, лежащих у навеса, под которым у раскаленного горна орудовали обнаженные по пояс кузнецы.
Точно такие же трубы лежали у каждой кузнечной мастерской — одни уже покрытые красноватой пылью, другие черные от свежей копоти.
Над навесами стлался низкий дым, перезвон молотов сливался в громкую ритмичную песню без слов, под которую мальчишки-подмастерья отбивали пятки о землю, скаля белоснежные зубы и ловко увертываясь от подзатыльников мастеров.
Кинокамера Стоуна жужжала, Лаке подносил свой микрофон то к одному горну, то к другому и что-то говорил в висящий у него на груди микрофон, озабоченно глядя в кожаный ящик, висевший у него на животе, — на шкалу звукозаписи. Щелкали затворы фотоаппаратов, а комиссар района стоял, заложив руки за спину, и на лице его была недобрая усмешка.
Петр нагнулся и взял трубу — еще теплую, заглянул внутрь. С одной стороны она была заделана наглухо, а по центру схвачена кольцом.
— Посмотри-ка…
Войтович, нырнувший под соседний навес, вернулся оттуда… со стабилизатором, прикрепленным к задней половинке бомбы или мины.
— Понимаешь теперь, что к чему? Это минометные стволы. Войтович со стабилизатором в руках подошел к районному комиссару.
— Мистер Мбойя, — сказал он, протягивая комиссару стабилизатор. — Я участвовал во второй мировой войне…
Комиссар жестко улыбнулся:
— Мы тоже готовимся к войне.
— Но разве федеральное правительство не обеспечивает армию оружием?
— Наше правительство нашу армию, — комиссар нажал голосом на «наше», «нашу», — пока еще не обеспечивает. Но разве армия сильна лишь оружием? Разве не доказано, что энтузиазм народа сильнее любого оружия?
Комиссар внимательно посмотрел на Войтовича и многозначительно улыбнулся.
— Пока… вы многого не знаете…
— Сколько… таких труб уже изготовлено? — прервал их разговор Лаке, протягивая комиссару микрофон с прикрепленной к нему табличкой «Би-би-си».
Мбойя скользнул острым взглядом по табличке.
— Это военная тайна…
— Для чего ведутся эти приготовления? — продолжал задавать вопросы Лаке, одновременно подстраивая звукозапись.
Мбойя сжал губы.
— Хорошо. Тогда ответьте: разве федеральное правительство не снабжает оружием и боеприпасами третью бригаду?
— Подождите несколько дней, и мне не придется отвечать вам на этот вопрос, — опять многозначительно усмехнулся комиссар.
Сид Стоун стрекотал своей кинокамерой, приблизив ее объектив почти вплотную к лицу Мбойя, которому явно нравилось такое внимание к его персоне. Стоун уже снял его во всех планах — разговаривающим с журналистами (с Анджеем и Петром) на фоне примитивных кузниц, изготовляющих минометные стволы, отвечающим на вопросы Лакса — и теперь наконец снимал крупным планом лицо комиссара.
— Для чего вы решили показать нам эти кузницы? — внезапно спросил Лаке и подмигнул Сиду.
— Для того чтобы вы знали волю нашего народа, — отчеканил Мбойя.
И Петр понял, что этот вопрос и этот ответ были продуманы и подготовлены, а главное, согласованы.
— Спасибо!
Сид опустил камеру и вытер пот со лба. Лаке выключил звукозапись.
— А теперь, господин комиссар, нам необходимо как можно скорее отправить пленку в Лондон.
— Сегодня же она будет доставлена в Луис самолетом « Шелл». Там о ней позаботятся. Она успеет вовремя, — торжественно заверил комиссар парней из Би-би-си.
ГЛАВА 9
В отель они вернулись к ленчу.
— Надеюсь, что сегодня сюрпризов больше не будет, — пошутил Анджей и остановился, наблюдая, как Петр отпирает свою дверь.
— До вечера время еще есть…
Петр повернул ключ, замок щелкнул… и Войтович, неожиданно отстранив Петра, первым вошел в комнату.
Все было в идеальном порядке. На полу — ни соринки, на аккуратно застеленной кровати — ни складки, даже портфель Петра протерт до блеска.
— А может быть, мамбы и не было? — усмехнулся Петр, входя следом и указывая взглядом на кровать, где утром они оставили мертвую черную змейку.
Войтович ничего не ответил: он внимательно осматривал комнату, словно детектив место преступления. Не обнаружив ничего подозрительного, облегченно вздохнул и слегка толкнул Петра в плечо:
— Умывайся — и пойдем обедать. И смотри, без приключений. Через десять минут я за тобой зайду.
— Что бы я делал без твоих забот? — улыбнулся Петр.
Он проводил Войтовича, запер за ним дверь и, вернувшись назад, устало опустился в кресло, стоящее у окна.
Сегодняшний день действительно был полон сюрпризов. С утра — черная мамба, «черная смерть». Потом — минометные стволы в кузнечном ряду на рынке. Потом…
…Потом они с Войтовичем, незаметно отстав от своих коллег, которых комиссар Мбойя, словно наседка цыплят, повел в портняжьи ряды, чтобы продемонстрировать, как шьют там солдатскую форму, отправились бродить по рынку, шумному, пестрому, полному запахов — пряностей, гниющих фруктов, человеческого пота, приторных помад и духов, выпускаемых в Европе «специально для тропиков» и пользующихся бешеным успехом у «мамми», толстых и крикливых торговок.
Рынок четко делился на кварталы: неширокие грязные проулки сбегали по отлогому берегу к реке. Бамуанга в это ясное солнечное утро казалась небесно-голубой, от нее тянуло прохладой и свежестью. Бесчисленные грузовые пироги стрекотали дряхлыми, разбитыми моторами, пересекая реку вдоль и поперек.
— Ну так что? — кивнул Войтович в сторону ослепительно сверкающей в солнечных бликах воды. — Решай…
Петр задумчиво взглянул на него.
Да, пройди они сейчас к берегу — и любой владелец пироги, готовый пересечь Бамуангу, будет рад заработать на двух белых, в головы которых пришла блажь прокатиться на его утлом и ненадежном суденышке.
— Нет, — твердо сказал Петр. — Поздно.
— Почему?
Войтович, прищурив глаза, смотрел в сторону все ярче разгорающейся в солнечных лучах Бамуанги.
— После того, что нам показали сегодня утром… Эти минометы… «День икс», о котором хотел мне что-то сказать Даджума…
— Ты хочешь сказать, что сепаратисты выступят со дня на день? — перебил его Войтович. — Тем более! Какой нам смысл оказаться во всей этой каше? Ладно уж я. А у тебя семья. Уезжай, слышишь?
Он приблизил свое лицо к лицу Петра и понизил голос:
— Тебе нельзя оставаться, ты же понимаешь это. А там… на той стороне ты можешь быть полезен. Даже того, что мы уже здесь видели и слышали, достаточно, чтобы разоблачить заговор против нового правительства Гвиании…
Петр отвел взгляд от слепящей реки и мотнул головой:
— Нет!
Они молча пошли дальше, с трудом пробираясь сквозь шумную и потную толпу торговцев и покупателей.
В основном это были женщины. Здесь, в Поречье, они испокон веков обрабатывали землю и торговали плодами своих трудов, мужчины же охотились, ловили рыбу, занимались какими-нибудь ремеслами. Но главная забота о содержании семьи оставалась заботой женщины.
И сейчас почти весь рынок был в их власти: мужчинам оставались лишь ряды кузнецов, стеклодувов, портных да резчиков по дереву — у туристов деревянные маски, изготовленные в Уарри, пользовались успехом.
Петр и Войтович, не сговариваясь, свернули туда, где (они знали) трудились местные скульпторы. Здесь было не так тесно, как в рядах, торговавших тканями, мясом и рыбой, овощами и фруктами, стеклянными бусами, зеркалами, всевозможными украшениями для женщин и мужчин.
Мастера, разложив перед собою набор причудливых инструментов, сидели на пороге тростниковых лавок-мастерских и, не обращая внимания на прохожих, занимались своим делом.
Из брусков розового дерева окуме, оранжевой ломбы, темной, тяжелой сейбы или легкой и мягкой пальмы они уверенными движениями острых ножей создавали коротконогих, короткоруких, большеголовых уродцев с мудрыми лицами, крутолобые щекастые маски — мрачные или веселые, в зависимости от настроения мастера. Тут же лежали груды деревянных игрушек — темно-зеленые крокодильчики, разинувшие розовые пасти, белые монахини, молитвенно сложившие руки, красные с черными пятнами леопарды.
У некоторых лавок сидели на корточках северяне-перекупщики, седобородые, сухолицые. Они тщательно отбирали товар и аккуратно складывали его в большие пестрые полотнища: отсюда в тюках перекупщиков, многократно вздорожав, изделия мастеров Уарри разойдутся по всей Гвиании, а затем в чемоданах туристов отправятся и в заморские страны.
Петр и Анджей медленно переходили от лавки к лавке, вступая в разговор с мастерами и разглядывая их работы. С первых же слов поняв, что перед ними не случайно забредшие в эти края туристы, а знатоки, мастера приглашали их заглянуть в глубины своих мастерских.
— Самсинг спешиал, — многозначительно говорили они. — Кое-что специальное.
Это означало, что у них на продажу были припрятаны скульптуры и маски по-настоящему ценные — ритуальные, похищенные из разоренных по наущению христианских миссий капищ древних богов Поречья. Вывоз этих раритетов запрещался законом, который, впрочем, легко можно было обойти, получив у местных властей справку-разрешение на «вывоз изделий, не имеющих исторической, культурной и художественной ценности». Но туристы вывозили раритеты и так — без разрешения.
Выйдя из очередной лавки-мастерской, Петр вдруг увидел впереди себя высокую стройную монахиню в черном шелковом одеянии и в огромном, похожем на развернувшую крылья бабочку, белом головном уборе, накрахмаленном, жестком, как жесть.
Рядом с нею шел европеец с большой корзиной, висящей в левой руке, одетый в зеленую форму, твердо ставящий ноги в высоких и грубых солдатских ботинках в размокший после вчерашнего ливня латерит.
Что-то знакомое показалось Петру в фигурах этих людей, и он непроизвольно прибавил шаг.
Монахиня и европеец неторопливо шли по самой середине грязной и скользкой улочки, образованной построенными из тростника лавками-мастерскими, она — шага на два впереди, он — позади, слегка склонившись налево под тяжестью большой корзины, прикрытой сверху белой тряпицей.
Войтович замешкался у очередной лавки и отстал, и Петр шел все быстрее и быстрее, чувствуя, что сердце его стучит все громче, а во рту внезапно стало сухо.
Идущие впереди не оборачивались, они шли молча, не разговаривая. Петр наконец догнал их, на мгновенье замедлил шаг. Потом решил обогнать, взял влево, вплотную к тростниковым хижинам, поравнялся с монахиней… и поскользнулся на размокшем латерите. Пытаясь удержать равновесие, он нелепо взмахнул руками и чуть было не задел монахиню.
Она обернулась… и Петр увидел большие, изумрудно-зеленые лучистые глаза на правильном и удивительно холодном лице.
— Элинор? — вырвалось у него. — Элинор Карлисл?
В глазах монахини отразились удивление и радость, смятение и страх. Она побледнела:
— Питер…
Да, это была Элинор Карлисл…
— В чем дело?
Шедший позади Элинор европеец решительно встал между нею и Петром и… Нет, теперь уже Петр не удивился. Это был Боб. Боб, Роберт Рекорд.
Кажется, совсем недавно Петр, впервые приехавший в Гвианию аспирант-историк, познакомился с известной в Луисе художницей-австрийкой Элинор Карлисл и Бобом Рекордом, австралийцем, тоже аспирантом Луисского университета.
Потом… Потом была трагическая гибель доктора Смита, влюбленного в Элинор американца-микробиолога, операция «Хамелеон» — провокация английской разведки, бегство Элинор из Гвиании. Да, это действительно было бегство — она бежала от самой себя, от друзей, от страны, которую любила, бежала потому, что считала и себя виноватой в том зле, которое белые принесли в Гвианию.
А Роберт? Разве похож теперь этот угрюмый, раньше времени постаревший человек в защитном костюме на того веселого, жизнерадостного парня, который когда-то встречал Петра в аэропорту Луиса — в первые минуты его пребывания на земле Гвиании?
Боб был влюблен в Элинор горячо и безответно. Он уехал следом за нею из страны, бросив университет, бросив науку, бросив все, к чему стремился всю жизнь, он — простой парень, бывший докер, бывший солдат.
И вот они опять здесь, в Гвиании, все вместе, словно никогда и не расставались: Элинор, Роберт и Петр… Треугольник… А ведь Петр любил тогда Элинор, любил ее мальчишескую угловатость, ее манеру резко откидывать назад короткие светлые волосы и близоруко щурить изумрудно-зеленые глаза. Любил и не признавался в этом даже самому себе.
Это было совсем недавно! Он выслушивал надрывные откровения Роберта, мечущегося, чувствующего, что Элинор ускользает от него, уходит… и к кому? К американцу Смиту, проводившему опыты на людях, неграмотных, диких и доверчивых гвианийцах, жителях плато Грос, и верившему, что служит будущему человечества.
— Питер? — тихо сказал Роберт, узнавая его. — Питер, — повторил он еще раз, словно убеждаясь, что он не ошибся, — а мы вот здесь…
— Здравствуйте, Питер…
Элинор протянула ему тонкую узкую руку, вернее, лишь кончики пальцев, все остальное было скрыто черным шелком ее монашеского одеяния. Он осторожно пожал их, не зная, как держать себя с этой женщиной, которую когда-то привык видеть сильной, энергичной, в шортах, обнажающих ее стройные и красивые ноги, в блузке без рукавов…
— А я знала, что мы с вами встретимся, Питер…
По губам Элинор скользнула тень, она обернулась к Роберту:
— Я ведь говорила вам об этом, мистер Рекорд?
«Ого, — подумал Петр. — Она держит беднягу Боба на еще большем расстоянии, чем раньше».
— Я знаю о вас многое, — продолжала тихим голосом Элинор. — Вы женаты. Вы оставили науку и занялись журналистикой. Даже здесь, в Поречье, местные газеты печатают статьи Информага о вашей стране… — Она помолчала, потом заговорила опять: — Вы делаете доброе дело, Питер. Чем больше люди из разных стран узнают друг о друге, тем легче им находить общий язык, и, значит, жить в мире.
Она подняла глаза к небу, губы ее беззвучно зашевелились.
— Встретил старых знакомых? — послышался голос Войтовича.
Анджей с интересом разглядывал красивую монахиню и сопровождающего ее крепкого парня с усталым лицом.
— Подожди, — перебил он открывшего было рот Петра. — Я, кажется, знаю, кто это. — И сразу же с русского перешел на английский язык, вежливо склонив голову: — Если не ошибаюсь… мисс Карлисл… и мистер Роберт Рекорд?
Элинор и Роберт переглянулись.
— Разрешите представиться… Анджей Войтович, корреспондент агентства ПАП, друг Питера Николаева.
Теперь Элинор и Роберт смотрели на Питера.
— Да, это Анджей, мой друг. Я… много рассказывал о вас Анджею.
Глаза Элинор вспыхнули и сразу же погасли.
— Все, о чем рассказывал вам Питер, было слишком давно, чтобы вспоминать об этом сегодня, — ровным, холодным голосом сказала она Анджею.
— Конечно, — задумчиво произнес он, — особенно теперь, когда вы посвятили себя богу…
Элинор нахмурилась.
— Я посвятила себя людям, — строго сказала она. Наступило неловкое молчание, и Роберт поспешил на помощь Петру и Анджею.
— А мы приехали сюда за игрушками… — кивнул он на корзину, висевшую на его руке. — Мисс Карлисл руководит приютом для двойняшек. Знаете, которых…
Войтович кивнул: он всегда все знал. Но и Петру был известен страшный обычай, сохранившийся теперь, пожалуй, только в самых глухих деревнях Поречья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32