Нельзя сказать, что он выбрал ее из длинного списка. Дэйв сразу же ей это сказал. На Дэйва всегда можно рассчитывать: он непременно спустит тебя с небес на землю.
Она гуляла с Сэмом и Элвисом, который не отходил от Сэма и все время нервно пыхтел на нее и Дэйва. Странное имя для собаки. Сэм сказал, что это он придумал: мама хотела «фу-фу», серьезно объяснил Сэм, а отец никак не мог выбрать между «Киллером» и «Вонючкой». Но это была моя собака, заявил Сэм, так что я и дал ей имя. Дилайс шокировал выбор Джеймса, а Дэйв рассмеялся и потрепал Сэма по голове.
Это все равно что быть бабушкой, подумала Дилайс. Такова была воля Божья — Господь не одарил их детьми; они с Дэйвом сидели в кабинете доктора Касла, он все это им объяснял, и проклятые чудовищные многосложные слова валились на старый ковер. Она могла иметь детей, а Дэйв — нет: вот что все это означало. Орхит после свинки в зрелом возрасте. Она попросила доктора Касла написать ей все. Она до сих пор хранила эту бумажку в ящике, где можно хранить фотоальбомы. Какие бы слова доктор Касл ни написал, она понимала, что стоит за ними. Попросту говоря, на бумажке была записана судьба, предначертанная для них Богом.
Потом исчезла Кэтрин Балмер, и на тропинке появился Оуэн Балмер. Он держал на руках отбивавшегося румяного Льюина двух лет. Это был трудный, несчастный, одинокий ребенок, но он жил, он кричал, подтверждая Дилайс существование Бога и действенность молитвы. Дэйв смирился с тем, что на свете не было силы, способной помешать ей растить мальчика. Вечером она возвращала Льюина в пустой дом Оуэна (который настаивал на том, что мальчик должен спать в собственном доме, где бы он ни находился днем). Льюин воплощал собою вмешательство Бога в жизнь Дилайс, как у Неоминь и дочери Руфи.
И вот еще один непостижимый, замкнутый, ох, такой милый ребенок шагал по зимним полям. Он был одет в короткий бушлат (это Джеймс придумал, злилась она), в руке он нес маленькую бейсболку, но, похоже, надевать ее не собирался.
Она уже поняла, что Льюин никогда не женится. Просто не был рожден для этого. Она улыбнулась и помахала ему, когда поезд тронулся с фишгардского вокзала и повез его к новой армейской жизни. Рядом с ним неподвижно сидел опустошенный Оуэн. Дилайс вернулась домой и заплакала. Она не верила, что он вернется. Зачем ему сюда возвращаться? Она понимала: для него так лучше.
Она ненавидела саму себя, когда писала письмо, которое не могло не заставить его вернуться. Ей пришлось описывать неожиданное ухудшение состояния отца, его все усиливавшуюся беспомощность. Побольше длинных слов, побольше неуместных пояснений. У Дилайс было такое ощущение, что это она была во всем виновата, но что ей оставалось делать? Оуэну было нужно, чтобы его мальчик вернулся. Она молила Бога о прощении, о радости, радости! — когда он выходил из такси в той же самой одежде, в какой уехал. Она опять расплакалась, на этот раз прямо при нем, это были слезы благодарности, облегчения и стыда. Когда она пыталась рассказать ему о судьбе, предначертанной Богом, о Его неисповедимых путях, он лишь покачал головой. Это обидело Дилайс, но она знала, что это Бог вернул его к ней. Она знала это точно, как знала, что Бог подарил его ей.
Но у Льюина не будет ребенка, которого она могла бы убаюкать своей песней; видимо, Бог не желал, чтобы Льюин хотел этого. Когда она поняла это, она как никогда близко подошла к сомнению в мудрости Божьей, так близко, как только могла. Быть неспособным к рождению сына — это нельзя оспорить, это просто данность, составляющая тело Дэйва, тело, созданное, в конце концов, по образу и подобию Божьему. Но не хотеть! Она приняла это, но часть солнечного света для нее померкла навсегда. Она становилась старше, а Бог становился все непостижимее.
Когда они поднимались по ступенькам, Дилайс держала Сэма за руку и думала о том, что не имеет права даже на сомнение, даже на вопрос. Он был таким смешным, серьезным мальчиком, он так всем интересовался и был способен на необычайное внимание. Его занимали растения, росшие на каменной стене, одно из них, с толстыми круглыми зелеными восковыми листьями, задержало его на несколько минут. Как оно могло расти на камнях? Ни ее объяснение, ни объяснение Дэйва его не удовлетворили. Он смотрел озадаченно и говорил «ага». Он должен был остаться на чай и переночевать у них, чтобы Джеймс мог заняться своими делами. (Льюин предложил ему съездить выпить в Фишгард, и Джеймс был очень благодарен Льюину за это. Он никак не мог прийти в себя от потрясения.)
Когда они приблизились к полям, где паслись овцы, пришлось прицепить Элвиса к поводку. На этом настоял Льюин: несмотря на то что Адель поймали с поличным, пса по-прежнему подозревали в гибели овцы, той, что была убита раньше. Льюин также настаивал на том, что Элвис — переносчик паразитов, хотя Адель выводила у собаки глистов перед отъездом из Лондона. Но Льюин не мог себе позволить потерять овец.
* * *
Льюин стоял в ванной и смотрел на себя в большое зеркало. Руки висели вдоль тела. Он залюбовался кровеносными сосудами и четкими очертаниями мышечных групп. Ему никогда не приходило в голову, что в глубине души он был законченным нарциссом. Даже если бы он знал, что означает это слово, он бы себя так не назвал. Сколько Льюин себя помнил, он всегда чувствовал свое тело, оно ему нравилось. Кормление и мытье своего тела было его каждодневным занятием. Я очень хорошо сохранился для своего возраста, подумал он, лучше большинства людей. Он не был грузен, его тело состояло из аккуратных, четко очерченных частей.
— Неплохо, — сказал он и улыбнулся.
Эта улыбка была признанием — да, он себе нравился. Но у него были на то причины.
Он еще раз намылился, тщательнее, чем обычно. Даже выкопал где-то старую бутылку лосьона после бритья. Причесался, намазал волосы гелем, выщипал из ноздрей и ушей торчавшие волосы. Льюин носил легкие твидовые брюки и темно-зеленую рубашку-поло. У него была только одна пара приличных ботинок, он надевал их на похороны, крещения и свадьбы. Почти не ношенные. А куртку он почти не снимал. Если не джинсы, если не черная куртка со слишком широкими лацканами, то что еще? У него есть еще хороший костюм, но он не идет к ботинкам. Он подумал, не съездить ли в Фишгард, в «Эдвардс», он как раз бы успел к закрытию, но потом решил, что нет, у Дэйва есть коричневая замшевая куртка, и она подойдет идеально, даже вегетарианцу. Он внимательно изучил свои зубы. Неплохо. Он еще раз улыбнулся.
* * *
Сэм вежливо ждал, пока Дилайс закончит молитву. Он даже закрыл глаза, когда увидел, что Дэйв так сделал.
— С кем вы разговаривали? — спросил Сэм, когда Дилайс замолчала.
Она посмотрела на Дэйва, как будто бы хотела сказать: «Что я тебе говорила?»
— Мы благодарили Бога за то, что он дал нам пищу, — объяснила она.
Он нахмурился.
— А-а.
Интересно, подумал он, почему они берут пищу у Бога? Они что, не могут ее купить?
* * *
— Чем отличается жена Нила от «Титаника»? — хохоча, спрашивал бородатый жирный мужик. Он сидел в компании молодого парня в дальнем конце бара отеля «Динас Кросс». Льюин посмотрел на них. Одного из парней — коротко стриженного, в футболке — он никогда раньше здесь не видел.
— Не похоже, что нам удастся поиграть, — сказал Льюин. — Стол заказан до самого закрытия.
Нельзя сказать, что здесь действительно существовало какое-то время закрытия. Порой Мартин закрывал, когда ему хотелось, но иногда ему приходилось это делать, чтобы как-то пережить долгую зиму. Порой часов в одиннадцать кто-нибудь звенел в колокольчик, но только ради шутки.
Льюин вспомнил другие вечера, проведенные здесь. Вспомнил чувство, которое возникает, когда покидаешь яркое, веселое место, толпу шумных мужчин, только начинающих свои посиделки. Льюину обычно приходилось вставать в полшестого, поэтому он редко засиживался допоздна. И кроме того, какой смысл был сидеть в углу, ни с кем не разговаривать, если не считать Мартина? Отверженный. Он завел привычку шумно возиться с Шауном, собакой Мартина. Чтобы скрыть свои одиночество, неловкость. Контакт с парнями на другом конце бара у него был такой, что они с тем же успехом могли находиться в Кардиффе. Долгие, долгие вечера, отмеченные только путешествиями к стойке и в туалет. Отработанные безразличные взгляды на мужчин (он вдруг понял, что не видел здесь ни одной женщины, кроме жены Мартина Кэрол) и удивленные взгляды в ответ. Бесконечное изучение подставок под кружки, обоев и поддельного камина.
Но сегодня все было совсем по-другому, у него была компания! Нельзя, конечно, сказать, что Джеймс был хорошим компаньоном, но все равно Льюин был не один. Он мог заказать две кружки пива, он мог даже пожаловаться, что бильярдный стол занят. Он чувствовал себя отмщенным, почти триумфатором. Ему хотелось во всеуслышание заявить: это Джеймс, мой друг. Видите? К ним подошел Шаун, и Льюин заставил его (легко) дать лапу. Джеймса пес обошел стороной: за все эти годы ему много пришлось натерпеться от пьяных, а Джеймс уже почти превратился в одного из них.
Джеймс встряхнулся.
— Извини, Льюин. Я обычно не такой зануда. Просто, ты понимаешь...
Льюин кивнул.
— Я думал, будет правильно, если мы приедем сюда. Что-то вроде отпуска, понимаешь? Нам всем нужно было уехать куда-нибудь, это был шанс — работа на полгода, мы могли снова встать на ноги. Не могу поверить, что все так получилось. Я просто не понимаю, что теперь делать. Господи!
— Точно.
— Видимо, что-то должно было стать толчком. Доктор сказал, что болезнь может таиться в человеке годами, а потом какой-нибудь пустяк — и она выходит наружу.
(Как зверь, подумал Льюин.)
— Она сказала, что обычно болезнь поражает молодых, но может начаться в любой момент. У любого человека. Дель всегда была... как сказать?.. необычной, так, наверное. Именно это и привлекло меня в ней в первую очередь. Она не была похожа ни на кого из тех, что я встречал прежде. Не была. Господи. Знаешь, она жутко умная. И она видит вещи по-другому, у нее свой собственный...
Джеймс щелкнул языком и покачал головой. Как рассказать об удивительной, непредсказуемой уникальности этой женщины?
— Она приходит в восторг от самых разных вещей. Она замечает то, что я вообще не вижу. Она умеет разговаривать с любыми людьми. Мы можем куда-нибудь пойти, и она целый вечер будет трепаться с каким-нибудь пьяницей. Перед нашим уходом она уже все о нем узнает. Она как будто собирает людей. Она постоянно писала письма людям, которых не видела годами.
Джеймс не стал говорить, что это было одной из причин того, что он так и не познакомил ее со своими родителями. Он пытался представить себе, как на лужайке, вымощенной бетонными плитами, сидит Адель в пластиковом кресле, держа в руках чашечку и блюдце, обсуждает с его матерью домашние дела и вдруг говорит что-то неправильное, странное, необычное. Он не стал рисковать. Нельзя сказать, чтобы его мать очень сильно на него давила. Даже если бы он женился на Адель как положено, мать все равно бы никогда ее не приняла. Джеймсу казалось, что он не сможет вынести ее неодобрения, ее презрения. Адель послала ей фотографии детей; она ответила вежливым письмом с благодарностью. Вот как далеко зашли их отношения. Он знал, что поначалу Адель это веселило, потом злило, потом она начала его презирать. Она считала, что в его возрасте человек уже не нуждается в одобрении своей матери. Это было нелепо, некрасиво, трусливо. Адель страстно верила в то, что человек должен быть смелым.
— Она красивая женщина, — сказал Льюин.
Джеймс удивился. Не самому чувству, а тому, что Льюин заговорил об этом вслух. Хотя, конечно, за те несколько коротких недель, что они провели здесь, Адель успела подружиться с Льюином, узнала его, расколола скорлупу его одиночества и подозрительности.
— Как ты думаешь, ее надолго положили?
— Врач сказала, что минимум на полгода. Ей прописали курс лечения.
— А потом?
Джеймс покачал головой.
— Она не знает. Она сказала, что через полгода Адель может полностью выздороветь, а может вообще никогда не выздороветь. Она сказала, что порой болезнь длится всего несколько дней. Ударит и исчезнет. А может остаться насовсем.
Шизофрения. Жуткое, ледяное, чужое слово. Что-то, заключенное в кристалл, отчужденное, одинокое, замкнутое. Пустое. Мертвое. Но не до конца мертвое. В симптомах болезни Адель, похоже, ничего необычного не было: ей казалось, что кто-то контролирует ее мысли и действия, она думала, что кто-то пытается до нее добраться. Была уверена, что все вокруг кем-то организовано, спланировано. До голосов дело не дошло, но Адель утверждала, что действует от чьего-то имени и делает то, что от нее хотят: она не сказала, кто именно контролировал ее таким образом. По словам врача, ее речь была беспорядочна. Она путала слова, сказала, что нарочно убила Руфи. Кто-то хотел этого, это было частью эксперимента. Кто? Она ничего не сказала, только улыбнулась. Она сказала, что кто-то забирался в ее картины и менял их, заставлял ее рисовать то, что она не хотела. В них кто-то прятался. Овцы пытались о чем-то ее предостеречь: скоро должно было произойти что-то страшное. Хотя овцы тоже каким-то образом были к этому причастны. Они слышали ее мысли. Она сказала, что одна из овец смеялась над ней.
— Некоторое время ей придется пожить на уколах, пока она не почувствует себя лучше. Но врач сказала, что люди выздоравливают, все не так, как было раньше. Они не дадут болезни зайти слишком далеко. Врач сказала, что много больных выздоровели и вернулись к обычной жизни. Она сказала, что самое важное — не терять надежды.
Джеймс мутным взором рассматривал свой стакан. Надежда. А еще врач рассказала о девяностолетних пациентах, которые проболели всю свою жизнь. Непробиваемые. Застывшие.
Льюин вспомнил, как в первый раз увидел ее — когда закрывал окно в потайной комнате. Ее бледное, напряженное лицо в окне машины, выезжавшей из-за угла. Эдит. Она вернулась.
— Несчастная женщина. Ей, наверное, сейчас жутко тяжело.
Джеймс снова удивился. На этот раз его поразила мысль, пришедшая Льюину в голову. Он сам об этом не подумал. Он вдруг понял, что все время думал только о себе, черт возьми, о неудобствах, возникающих в связи со всем этим, о неудачно выбранном времени, дополнительной нагрузке, которая ляжет на него. Он возненавидел себя.
— На «Титанике» было всего четыре тысячи, — послышался все тот же голос. Джеймс поднял глаза и неожиданно для себя громко рассмеялся.
* * *
— Но как может Иисус меня любить, если мы с ним даже не знакомы? — настойчиво выведывал Сэм.
— Он всех любит, всех, кто был, и всех, кто будет, — говорила Дилайс, наклонившись к нему.
— Даже плохих?
— Их он тоже любит, это они его не любят.
— О, — нахмурился Сэм.
Такого он еще не слышал.
* * *
— Значит, ты никогда не был женат, Льюин? — спросил Джеймс, нарушая тишину.
— Я? Нет.
— Не удалось найти ту самую женщину?
— Не знаю. Времени, наверное, не было.
Он повернулся, услышав очередной вопль в дальнем конце бара. "Конфуций сказал: «Кто сует свой хрен в огонь — тот отличный ебарь».
— Ну, неправда. Просто я никогда об этом не думал. А сейчас уже поздновато. Да и не так уж просто найти женщину, которая согласилась бы здесь жить, это ведь не жизнь. Для меня все по-другому, потому что я здесь родился. Я больше ничем в жизни не занимался, кроме армии.
— Ты служил в армии?
— Да. Очень давно.
— Тебе нравилось?
— Нравилось? — Он вспомнил отвратительную пищу, отсутствие свободы и личной жизни, бесконечную канитель чисток и муштры. — Я мечтал об этом с детства. Больше ничем не хотел заниматься. Но мне пришлось уволиться — из-за отца и всего остального. Так все и кончилось. С тех пор не возвращался. Думаю, что буду жить здесь всегда. Я не против. Мне неплохо.
"Конфуций сказал: «Кто сует свой хрен в бисквит — тот ебет как крекер».
Льюин вздохнул.
— Ну, еще по одной — и лучше нам пойти. Думаю, что мы еще успеем погулять возле утеса. Там очень красиво ночью.
* * *
Сэм лежал в постели, тщательно все обдумывая. Иисус умер, потому что все люди были очень плохими. Он не был в этом виноват, но взял всю вину на себя. А потом он снова ожил. Он был по-настоящему мертвым, а потом стал по-настоящему живым. Значит, вот как все было. Иисус сделал так, что воскрес один старик. А потом то же самое делал один человек, которого звали Илия, и он был пророк. Похоже, что раньше это происходило постоянно. А еще Дилайс сказала, что когда-нибудь все вернутся, все-все, кто уже умер. «Даже Руфи?» — спросил он. Да, даже Руфи. Но не прямо сейчас, хотя все это может случиться достаточно скоро. Хорошие люди отправятся в рай, а плохие — в ад. Все очень просто. Иисус может так делать, потому что он еще и Бог, а Бог может делать все, что ему вздумается. Дилайс не была уверена насчет Элвиса, но она сказала, что он хорошая собака, поэтому скорее всего отправится в рай и будет жить вечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Она гуляла с Сэмом и Элвисом, который не отходил от Сэма и все время нервно пыхтел на нее и Дэйва. Странное имя для собаки. Сэм сказал, что это он придумал: мама хотела «фу-фу», серьезно объяснил Сэм, а отец никак не мог выбрать между «Киллером» и «Вонючкой». Но это была моя собака, заявил Сэм, так что я и дал ей имя. Дилайс шокировал выбор Джеймса, а Дэйв рассмеялся и потрепал Сэма по голове.
Это все равно что быть бабушкой, подумала Дилайс. Такова была воля Божья — Господь не одарил их детьми; они с Дэйвом сидели в кабинете доктора Касла, он все это им объяснял, и проклятые чудовищные многосложные слова валились на старый ковер. Она могла иметь детей, а Дэйв — нет: вот что все это означало. Орхит после свинки в зрелом возрасте. Она попросила доктора Касла написать ей все. Она до сих пор хранила эту бумажку в ящике, где можно хранить фотоальбомы. Какие бы слова доктор Касл ни написал, она понимала, что стоит за ними. Попросту говоря, на бумажке была записана судьба, предначертанная для них Богом.
Потом исчезла Кэтрин Балмер, и на тропинке появился Оуэн Балмер. Он держал на руках отбивавшегося румяного Льюина двух лет. Это был трудный, несчастный, одинокий ребенок, но он жил, он кричал, подтверждая Дилайс существование Бога и действенность молитвы. Дэйв смирился с тем, что на свете не было силы, способной помешать ей растить мальчика. Вечером она возвращала Льюина в пустой дом Оуэна (который настаивал на том, что мальчик должен спать в собственном доме, где бы он ни находился днем). Льюин воплощал собою вмешательство Бога в жизнь Дилайс, как у Неоминь и дочери Руфи.
И вот еще один непостижимый, замкнутый, ох, такой милый ребенок шагал по зимним полям. Он был одет в короткий бушлат (это Джеймс придумал, злилась она), в руке он нес маленькую бейсболку, но, похоже, надевать ее не собирался.
Она уже поняла, что Льюин никогда не женится. Просто не был рожден для этого. Она улыбнулась и помахала ему, когда поезд тронулся с фишгардского вокзала и повез его к новой армейской жизни. Рядом с ним неподвижно сидел опустошенный Оуэн. Дилайс вернулась домой и заплакала. Она не верила, что он вернется. Зачем ему сюда возвращаться? Она понимала: для него так лучше.
Она ненавидела саму себя, когда писала письмо, которое не могло не заставить его вернуться. Ей пришлось описывать неожиданное ухудшение состояния отца, его все усиливавшуюся беспомощность. Побольше длинных слов, побольше неуместных пояснений. У Дилайс было такое ощущение, что это она была во всем виновата, но что ей оставалось делать? Оуэну было нужно, чтобы его мальчик вернулся. Она молила Бога о прощении, о радости, радости! — когда он выходил из такси в той же самой одежде, в какой уехал. Она опять расплакалась, на этот раз прямо при нем, это были слезы благодарности, облегчения и стыда. Когда она пыталась рассказать ему о судьбе, предначертанной Богом, о Его неисповедимых путях, он лишь покачал головой. Это обидело Дилайс, но она знала, что это Бог вернул его к ней. Она знала это точно, как знала, что Бог подарил его ей.
Но у Льюина не будет ребенка, которого она могла бы убаюкать своей песней; видимо, Бог не желал, чтобы Льюин хотел этого. Когда она поняла это, она как никогда близко подошла к сомнению в мудрости Божьей, так близко, как только могла. Быть неспособным к рождению сына — это нельзя оспорить, это просто данность, составляющая тело Дэйва, тело, созданное, в конце концов, по образу и подобию Божьему. Но не хотеть! Она приняла это, но часть солнечного света для нее померкла навсегда. Она становилась старше, а Бог становился все непостижимее.
Когда они поднимались по ступенькам, Дилайс держала Сэма за руку и думала о том, что не имеет права даже на сомнение, даже на вопрос. Он был таким смешным, серьезным мальчиком, он так всем интересовался и был способен на необычайное внимание. Его занимали растения, росшие на каменной стене, одно из них, с толстыми круглыми зелеными восковыми листьями, задержало его на несколько минут. Как оно могло расти на камнях? Ни ее объяснение, ни объяснение Дэйва его не удовлетворили. Он смотрел озадаченно и говорил «ага». Он должен был остаться на чай и переночевать у них, чтобы Джеймс мог заняться своими делами. (Льюин предложил ему съездить выпить в Фишгард, и Джеймс был очень благодарен Льюину за это. Он никак не мог прийти в себя от потрясения.)
Когда они приблизились к полям, где паслись овцы, пришлось прицепить Элвиса к поводку. На этом настоял Льюин: несмотря на то что Адель поймали с поличным, пса по-прежнему подозревали в гибели овцы, той, что была убита раньше. Льюин также настаивал на том, что Элвис — переносчик паразитов, хотя Адель выводила у собаки глистов перед отъездом из Лондона. Но Льюин не мог себе позволить потерять овец.
* * *
Льюин стоял в ванной и смотрел на себя в большое зеркало. Руки висели вдоль тела. Он залюбовался кровеносными сосудами и четкими очертаниями мышечных групп. Ему никогда не приходило в голову, что в глубине души он был законченным нарциссом. Даже если бы он знал, что означает это слово, он бы себя так не назвал. Сколько Льюин себя помнил, он всегда чувствовал свое тело, оно ему нравилось. Кормление и мытье своего тела было его каждодневным занятием. Я очень хорошо сохранился для своего возраста, подумал он, лучше большинства людей. Он не был грузен, его тело состояло из аккуратных, четко очерченных частей.
— Неплохо, — сказал он и улыбнулся.
Эта улыбка была признанием — да, он себе нравился. Но у него были на то причины.
Он еще раз намылился, тщательнее, чем обычно. Даже выкопал где-то старую бутылку лосьона после бритья. Причесался, намазал волосы гелем, выщипал из ноздрей и ушей торчавшие волосы. Льюин носил легкие твидовые брюки и темно-зеленую рубашку-поло. У него была только одна пара приличных ботинок, он надевал их на похороны, крещения и свадьбы. Почти не ношенные. А куртку он почти не снимал. Если не джинсы, если не черная куртка со слишком широкими лацканами, то что еще? У него есть еще хороший костюм, но он не идет к ботинкам. Он подумал, не съездить ли в Фишгард, в «Эдвардс», он как раз бы успел к закрытию, но потом решил, что нет, у Дэйва есть коричневая замшевая куртка, и она подойдет идеально, даже вегетарианцу. Он внимательно изучил свои зубы. Неплохо. Он еще раз улыбнулся.
* * *
Сэм вежливо ждал, пока Дилайс закончит молитву. Он даже закрыл глаза, когда увидел, что Дэйв так сделал.
— С кем вы разговаривали? — спросил Сэм, когда Дилайс замолчала.
Она посмотрела на Дэйва, как будто бы хотела сказать: «Что я тебе говорила?»
— Мы благодарили Бога за то, что он дал нам пищу, — объяснила она.
Он нахмурился.
— А-а.
Интересно, подумал он, почему они берут пищу у Бога? Они что, не могут ее купить?
* * *
— Чем отличается жена Нила от «Титаника»? — хохоча, спрашивал бородатый жирный мужик. Он сидел в компании молодого парня в дальнем конце бара отеля «Динас Кросс». Льюин посмотрел на них. Одного из парней — коротко стриженного, в футболке — он никогда раньше здесь не видел.
— Не похоже, что нам удастся поиграть, — сказал Льюин. — Стол заказан до самого закрытия.
Нельзя сказать, что здесь действительно существовало какое-то время закрытия. Порой Мартин закрывал, когда ему хотелось, но иногда ему приходилось это делать, чтобы как-то пережить долгую зиму. Порой часов в одиннадцать кто-нибудь звенел в колокольчик, но только ради шутки.
Льюин вспомнил другие вечера, проведенные здесь. Вспомнил чувство, которое возникает, когда покидаешь яркое, веселое место, толпу шумных мужчин, только начинающих свои посиделки. Льюину обычно приходилось вставать в полшестого, поэтому он редко засиживался допоздна. И кроме того, какой смысл был сидеть в углу, ни с кем не разговаривать, если не считать Мартина? Отверженный. Он завел привычку шумно возиться с Шауном, собакой Мартина. Чтобы скрыть свои одиночество, неловкость. Контакт с парнями на другом конце бара у него был такой, что они с тем же успехом могли находиться в Кардиффе. Долгие, долгие вечера, отмеченные только путешествиями к стойке и в туалет. Отработанные безразличные взгляды на мужчин (он вдруг понял, что не видел здесь ни одной женщины, кроме жены Мартина Кэрол) и удивленные взгляды в ответ. Бесконечное изучение подставок под кружки, обоев и поддельного камина.
Но сегодня все было совсем по-другому, у него была компания! Нельзя, конечно, сказать, что Джеймс был хорошим компаньоном, но все равно Льюин был не один. Он мог заказать две кружки пива, он мог даже пожаловаться, что бильярдный стол занят. Он чувствовал себя отмщенным, почти триумфатором. Ему хотелось во всеуслышание заявить: это Джеймс, мой друг. Видите? К ним подошел Шаун, и Льюин заставил его (легко) дать лапу. Джеймса пес обошел стороной: за все эти годы ему много пришлось натерпеться от пьяных, а Джеймс уже почти превратился в одного из них.
Джеймс встряхнулся.
— Извини, Льюин. Я обычно не такой зануда. Просто, ты понимаешь...
Льюин кивнул.
— Я думал, будет правильно, если мы приедем сюда. Что-то вроде отпуска, понимаешь? Нам всем нужно было уехать куда-нибудь, это был шанс — работа на полгода, мы могли снова встать на ноги. Не могу поверить, что все так получилось. Я просто не понимаю, что теперь делать. Господи!
— Точно.
— Видимо, что-то должно было стать толчком. Доктор сказал, что болезнь может таиться в человеке годами, а потом какой-нибудь пустяк — и она выходит наружу.
(Как зверь, подумал Льюин.)
— Она сказала, что обычно болезнь поражает молодых, но может начаться в любой момент. У любого человека. Дель всегда была... как сказать?.. необычной, так, наверное. Именно это и привлекло меня в ней в первую очередь. Она не была похожа ни на кого из тех, что я встречал прежде. Не была. Господи. Знаешь, она жутко умная. И она видит вещи по-другому, у нее свой собственный...
Джеймс щелкнул языком и покачал головой. Как рассказать об удивительной, непредсказуемой уникальности этой женщины?
— Она приходит в восторг от самых разных вещей. Она замечает то, что я вообще не вижу. Она умеет разговаривать с любыми людьми. Мы можем куда-нибудь пойти, и она целый вечер будет трепаться с каким-нибудь пьяницей. Перед нашим уходом она уже все о нем узнает. Она как будто собирает людей. Она постоянно писала письма людям, которых не видела годами.
Джеймс не стал говорить, что это было одной из причин того, что он так и не познакомил ее со своими родителями. Он пытался представить себе, как на лужайке, вымощенной бетонными плитами, сидит Адель в пластиковом кресле, держа в руках чашечку и блюдце, обсуждает с его матерью домашние дела и вдруг говорит что-то неправильное, странное, необычное. Он не стал рисковать. Нельзя сказать, чтобы его мать очень сильно на него давила. Даже если бы он женился на Адель как положено, мать все равно бы никогда ее не приняла. Джеймсу казалось, что он не сможет вынести ее неодобрения, ее презрения. Адель послала ей фотографии детей; она ответила вежливым письмом с благодарностью. Вот как далеко зашли их отношения. Он знал, что поначалу Адель это веселило, потом злило, потом она начала его презирать. Она считала, что в его возрасте человек уже не нуждается в одобрении своей матери. Это было нелепо, некрасиво, трусливо. Адель страстно верила в то, что человек должен быть смелым.
— Она красивая женщина, — сказал Льюин.
Джеймс удивился. Не самому чувству, а тому, что Льюин заговорил об этом вслух. Хотя, конечно, за те несколько коротких недель, что они провели здесь, Адель успела подружиться с Льюином, узнала его, расколола скорлупу его одиночества и подозрительности.
— Как ты думаешь, ее надолго положили?
— Врач сказала, что минимум на полгода. Ей прописали курс лечения.
— А потом?
Джеймс покачал головой.
— Она не знает. Она сказала, что через полгода Адель может полностью выздороветь, а может вообще никогда не выздороветь. Она сказала, что порой болезнь длится всего несколько дней. Ударит и исчезнет. А может остаться насовсем.
Шизофрения. Жуткое, ледяное, чужое слово. Что-то, заключенное в кристалл, отчужденное, одинокое, замкнутое. Пустое. Мертвое. Но не до конца мертвое. В симптомах болезни Адель, похоже, ничего необычного не было: ей казалось, что кто-то контролирует ее мысли и действия, она думала, что кто-то пытается до нее добраться. Была уверена, что все вокруг кем-то организовано, спланировано. До голосов дело не дошло, но Адель утверждала, что действует от чьего-то имени и делает то, что от нее хотят: она не сказала, кто именно контролировал ее таким образом. По словам врача, ее речь была беспорядочна. Она путала слова, сказала, что нарочно убила Руфи. Кто-то хотел этого, это было частью эксперимента. Кто? Она ничего не сказала, только улыбнулась. Она сказала, что кто-то забирался в ее картины и менял их, заставлял ее рисовать то, что она не хотела. В них кто-то прятался. Овцы пытались о чем-то ее предостеречь: скоро должно было произойти что-то страшное. Хотя овцы тоже каким-то образом были к этому причастны. Они слышали ее мысли. Она сказала, что одна из овец смеялась над ней.
— Некоторое время ей придется пожить на уколах, пока она не почувствует себя лучше. Но врач сказала, что люди выздоравливают, все не так, как было раньше. Они не дадут болезни зайти слишком далеко. Врач сказала, что много больных выздоровели и вернулись к обычной жизни. Она сказала, что самое важное — не терять надежды.
Джеймс мутным взором рассматривал свой стакан. Надежда. А еще врач рассказала о девяностолетних пациентах, которые проболели всю свою жизнь. Непробиваемые. Застывшие.
Льюин вспомнил, как в первый раз увидел ее — когда закрывал окно в потайной комнате. Ее бледное, напряженное лицо в окне машины, выезжавшей из-за угла. Эдит. Она вернулась.
— Несчастная женщина. Ей, наверное, сейчас жутко тяжело.
Джеймс снова удивился. На этот раз его поразила мысль, пришедшая Льюину в голову. Он сам об этом не подумал. Он вдруг понял, что все время думал только о себе, черт возьми, о неудобствах, возникающих в связи со всем этим, о неудачно выбранном времени, дополнительной нагрузке, которая ляжет на него. Он возненавидел себя.
— На «Титанике» было всего четыре тысячи, — послышался все тот же голос. Джеймс поднял глаза и неожиданно для себя громко рассмеялся.
* * *
— Но как может Иисус меня любить, если мы с ним даже не знакомы? — настойчиво выведывал Сэм.
— Он всех любит, всех, кто был, и всех, кто будет, — говорила Дилайс, наклонившись к нему.
— Даже плохих?
— Их он тоже любит, это они его не любят.
— О, — нахмурился Сэм.
Такого он еще не слышал.
* * *
— Значит, ты никогда не был женат, Льюин? — спросил Джеймс, нарушая тишину.
— Я? Нет.
— Не удалось найти ту самую женщину?
— Не знаю. Времени, наверное, не было.
Он повернулся, услышав очередной вопль в дальнем конце бара. "Конфуций сказал: «Кто сует свой хрен в огонь — тот отличный ебарь».
— Ну, неправда. Просто я никогда об этом не думал. А сейчас уже поздновато. Да и не так уж просто найти женщину, которая согласилась бы здесь жить, это ведь не жизнь. Для меня все по-другому, потому что я здесь родился. Я больше ничем в жизни не занимался, кроме армии.
— Ты служил в армии?
— Да. Очень давно.
— Тебе нравилось?
— Нравилось? — Он вспомнил отвратительную пищу, отсутствие свободы и личной жизни, бесконечную канитель чисток и муштры. — Я мечтал об этом с детства. Больше ничем не хотел заниматься. Но мне пришлось уволиться — из-за отца и всего остального. Так все и кончилось. С тех пор не возвращался. Думаю, что буду жить здесь всегда. Я не против. Мне неплохо.
"Конфуций сказал: «Кто сует свой хрен в бисквит — тот ебет как крекер».
Льюин вздохнул.
— Ну, еще по одной — и лучше нам пойти. Думаю, что мы еще успеем погулять возле утеса. Там очень красиво ночью.
* * *
Сэм лежал в постели, тщательно все обдумывая. Иисус умер, потому что все люди были очень плохими. Он не был в этом виноват, но взял всю вину на себя. А потом он снова ожил. Он был по-настоящему мертвым, а потом стал по-настоящему живым. Значит, вот как все было. Иисус сделал так, что воскрес один старик. А потом то же самое делал один человек, которого звали Илия, и он был пророк. Похоже, что раньше это происходило постоянно. А еще Дилайс сказала, что когда-нибудь все вернутся, все-все, кто уже умер. «Даже Руфи?» — спросил он. Да, даже Руфи. Но не прямо сейчас, хотя все это может случиться достаточно скоро. Хорошие люди отправятся в рай, а плохие — в ад. Все очень просто. Иисус может так делать, потому что он еще и Бог, а Бог может делать все, что ему вздумается. Дилайс не была уверена насчет Элвиса, но она сказала, что он хорошая собака, поэтому скорее всего отправится в рай и будет жить вечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29