А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

— спросила женщина, зябко поведя плечами, словно не желая понять его нежелания. Последнее время она все чаще возвращалась к этой теме, напоминая ему.
— Боюсь, — признался он, сорвав травинку крутил ее в пальцах, словно эти простые действия могли отвлечь или успокоить разум, — боюсь того, что может случится потом.
Женщина слегка пожала плечами, посмотрела на него с сожалением. Она сама никогда не сожалела, что наделена качествами, что были необычны для людей, но ... ведь она, практически, не жила среди людей. Был Дом, были подобные ей, Аюми, Странники, существа, среди которых нечего было опасаться своих даров.
Он же жил среди людей. Обычных людей обычных рас, прекрасно понимая, что присутствие среди них Аюми может оказаться подобно взрыву бомбы в людной толпе. Боялся не за себя, а за тех, кто его окружал, но иначе он просто не мог.
Она коснулась его волос своими маленькими ладонями, даря внимание и нежность, словно рассыпая веер солнечных брызг своими прикосновениями, даря тепло, что еще жило в кончиках пальцев.
— Имри, — прошептала она, — я понимаю.
— Ты говоришь, здесь был Ареттар, — проговорил он, меняя тему, и почувствовал, как ладони чуть дрогнули, — давно? Что ему было надо?
— Он пришел к Элейджу, спрашивал о тебе, и еще, хотел узнать координаты флота.
— Зачем это ему? — изумился Имрэн. Женщина слабо улыбнулась.
— Он не сказал. — ответила тихо. — И есть еще кое-что...
— Что тебе не понравилось?
— Не понравилось бы твоему отцу, узнай он об этом. Он был на корабле Эрмэ.
Имрэн присвистнул, вздрогнул и, подняв голову, встретил взгляд ее сияющих глаз.
— Без шуток?
— Какие шутки, Имри?
— А ты, что скажешь ты?
— Что он не изменился. Он все такой же, каким был. Даже Эрмэ его не изменила. Твой друг остался, каким и был. Разве что в этот раз с ним не было аволы, и песен он не пел.
— Ты знаешь, зачем я ему нужен? — спросил Имрэн и почувствовал отрицание.
— Я не говорила с ним, — почувствовал он ответ и вздохнул.
— И где его искать? — вновь спросил Имри
— Он ушел на Ирдал...
— Но теперь он может быть где угодно.
Женщина, соглашаясь, наклонила голову. "Где угодно, — повторили ее губы, — в этом мире, а мир велик ". Имрэн поднялся на ноги, посмотрел на нее, чувствуя сожаление и, понимая, что теперь не сможет спать спокойно, не побывав вновь на Ирдале, не узнав. Отчего-то это известие растревожило его больше, чем он сам хотел бы, чем желал.
Ареттар, он помнил его так отчетливо, как не помнил многих других, певец был его другом, насмешливо — огненный, он был серьезен и отличал шутку от правды так, как немногие в этом мире. Может, помогало чутье дикаря, более тонкое, чем у всех остальных, а, может, то было не чутье дикаря, а чутье поэта.
Аретт всегда был задумчиво — насмешлив, спокоен, собран, и всегда настороже, всегда внимателен. И казалось, что он видит чуть больше, чем окружающие, что ему доступно чуть более, хотя б на чуть....
А дано ему было и в самом деле чуть более. Имрэн поражался интуиции, столь верно ведущей его, словно нюх — охотничью собаку. Иногда казалось, что он не логичен, и решения его — горячечный бред, и так казалось многим. Иногда и самому Ареттару, но, как правило, он оказывался прав.
Иногда, мысли певца невозможно было прочесть, так быстро, как солнечный свет, неслись они, и уследить за ними, было невозможно, и так же невозможно приостановить их бег. А еще.... Иногда, он словно натыкался на стену, пытаясь понять, о чем же думает этот человек, когда, уходя ото всех, он смотрел на отражения звезд в темных водах тихих озер и прудов. Словно в такие минуты он не жил, не дышал, не думал, не чувствовал...
Вздохнув, Имрэн поднялся на ноги, чувствуя что покоя не будет пока он не найдет его. На Ирдале или Раст-Танхам, на Эрмэ или в любом из Закрытых секторов, безразлично, где и как, но чувство, что он должен найти Ареттара не проходило. А еще в сознании всплыла фраза, словно сказанная самим певцом: «Не ищите меня».
Ну, уж нет, — подумал Имри, — найду, и мы поговорим. Один на один, и ты мне поведаешь, что задумал. И если будет нужно, я тебе помогу.

Юфнаресс медленно брел по аллее, чувствуя, как уходят силы, и возвращается тоска. Тоска была столь сильной, что ощущалась физически, как боль. Она подтачивала, заставляя чувствовать себя больным и слабым. И не желалось ничего кроме покоя.
Присев на скамью, укрытую раскидистыми кронами деревьев, Антайи подумал, что здесь, пожалуй, никому нет до него дела. Даже Леди не станет сама его искать. Он хорошо знал нрав Локиты, что б понимать, что своей несговорчивостью нажил себе врага из той породы, каких не приведи судьба иметь никому.
Эта женщина, холодная, умная, опасная, была достойным противником и достойным врагом, и, применяя недостойные средства, всегда умудрялась оставаться на плаву, тогда как некоторые, излишне строптивые слуги шли ко дну, а на ее репутации не оставалось и крохотного пятнышка.
Она умело маневрировала, с легкостью обходя все рифы и подводные камни, избегала подвохов. Разве что Сенатор относился к ней с недоверием. Но что ей было до недоверия сенатора? Она лишь махала рукой, глядя на его усилия и легко, разбрызгивая холодный смех, смотрела на его попытки.
И еще была Шеби, на которую Леди всегда смотрела с неприязнью, переходящую со временем в ненависть. Для Локиты эта женщина была, что кость в горле. Вздохнув, Юфнаресс вспомнил слова Имрэна, этот мальчишка сумел-таки растревожить его душу, привнести в нее то, чего до этого не было в ней — надежду и смятение.
Отчего-то не поверить и забыть его слова оказалось не под силу. Он вспоминал его абсурдное предположение. Но не смеялся. Отчего-то, оказалось, очень легко поверить в то, что танцовщица несет в себе силу Аюми.
Вспоминая ее движения, тихую ауру звука, улыбки и точеные черты и линии ее лица и тела он не мог не сознаться, что она совершенна, совершенна, как Странники из Легенд, и способна на большее, чем можно увидеть простым взглядом, чем можно предположить.
Прикрыв глаза, он воскресил ее образ — точеное лицо, взгляд, спрятанный ресницами, ощущение спокойствия и тепла, что расходилось в теле от одного ее присутствия. Ее голос ласкал слух, словно она своими руками нежно-нежно касалась его лица, волос. Ее голос оставлял после себя странное, горьковато — сладкое послевкусие, и казалось, что она сказала больше голосом, чем могла сказать словами.
Если таковыми были Аюми, то он понимал, отчего память о них пронзила века. Таких, как эта женщина, Шеби, более ему встречать не доводилось. И дело было не в совершенной, гениальной, изумительной красоте, а в том, что поднималось в душе при каждой встрече и воспоминании.
Каждый раз сердце пропускало удар, стоило ее увидеть, каждый раз, горло словно кто-то брал в тиски, и на глаза наворачивались слезы. Он не смел признаться в том, что любил ее, долго лгал самому себе, до тех пор, пока ложь не стала бессмысленна. Пока однажды в какой-то миг, не понял отчетливо, ясно, что она — то божество, та госпожа, которой он служит. Прикажи она, и он выполнил бы что угодно, даже если б его разрубили за это на куски.
Желание служить ей доводило его самого до отчаяния и боли, до состояния, в котором отсутствовали даже крохи разумного. Только какой-то глубинный инстинкт подсказывал, что она совсем не будет рада его преклонению, слепому повиновению, и, сжав зубы, он заставлял себя быть в ее присутствии не более, чем другом, слегка отстраненным другом.
Она никогда ничего ее приказывала. Он даже не знал, чувствует она свой дар или нет. Ведь иногда, казалось, что она не может не знать. Она, которая так близко находилась к верхушке власти, но не желала сделать и шаг, что б взойти на эту вершину.
Глядя на образ, что возродился, стоило ему закрыть глаза, Юфнаресс тихонько улыбнулся. Эта память о женщине, совершенной, как божество, словно бальзамом проливалась на душу, исцеляя от горечей, от бед. Лишь тоска не уходила, тоска о ней. Можно было сойти с ума от этой тоски, от ее накала, от чувств, от ощущения, что она далека, так далеко от него. И к этой тоске примешивался страх. Ведь ее так ненавидела Локита.
Он вспомнил письма, так неосмотрительно выпущенные им из рук. Но тогда казалось, что так будет лучше, будет лучше, если они окажутся подальше от Локиты. Настолько далеко, что она не сможет достать до них. Но сейчас он жалел об этом. Жалел, что некоторые из мыслей, так неосторожно ею доверенных бумаге не сможет обратить против нее самой. Понимая, что иначе надолго не сможет удержать в узде ее желание навредить той, что стала дороже всего остального мира. Но писем больше не было, и он сам не знал, на долго ли хватит его игры, умения блефовать и что будет итогом.
В любом случае, он должен вернуться на Эрмэ. Пусть на день, на час, но должен покинуть этот мир с его миллиардами звезд над головой, что бы, хотя б предупредить ее. Единственную. Шеби.
Он покачал головой, понимая, что должен был рвануть туда давно, но времени не было. Времени не хватало катастрофически, даже здесь, сейчас, и даже на сон. Впрочем, он только был благодарен судьбе за это. Если б не эта тяжелая, свинцовая усталость, наполнявшая тело, он, навряд ли, сумел бы заснуть, перебирая четки мыслей. Он не смог бы спать, а так, он просто проваливался в трясину забытья, в мир без грез и сновидений, из которого его выдирало особое чувство, что говорило о том, что время отдыха окончено и его вновь ждут дела.
Его удивляла способность сенатора, что будто б и не уставал, и нежелание завести еще одного помощника, и злило собственное неумение расправляться с делами так, как это делал Элейдж.
У Алашавара словно имелся в запасе личный океан непочатой энергии и сил, он мог не спать по пять — шесть суток и выглядеть свежим, словно то был отдых на курорте, даже Локита не могла угнаться за этим одержимым, и, капризно поджимая губы, ждала, когда же сенатору все надоест и он, сдавшись, сам уйдет из Сената.
Когда-то она мечтала переманить его на свою сторону, делая это предельно осторожно, но, быстро поняв, что этот план из области фантастики, отступилась, признав, что этот кремень ей не по зубам. Юфнаресс следил за ее лицом, когда она говорила о сенаторе, глядел, жадно впитывая отражения эмоций на ее холодном, бесстрастном лице, понимая и то, что недолго еще она будет ждать, когда сенатор сам решит бросить все и отступиться.
Она без трепета уничтожала уже ненужных исполнителей ее планов, и Антайи знал, что так же без трепета и сомнений она уничтожит врага, того, кто мешал ей, путаясь под ногами. Она уже готова была уничтожить его, и значит, пройдет время, и она вновь вернется к этой мысли в более удачный момент.
Юфнаресс не знал, как остановить ее, как убедить в том, что делает глупости и лишь навлекает подозрения на себя. Но... не хотелось умирать. Не хотелось пополнить список тех, кого она сочла необходимым списать. Улыбнувшись, секретарь сенатора, слегка покачал головой.
Вереница мыслей не иссякала, из одной думы рождалась другая, а не думать, не перебирать эти четки он не мог, не мог не искать выхода, не видя его. Хоть выход, конечно же, был. Он с детства усвоил, что нет безвыходных положений и ситуаций, а опасная ситуация становится смертельной, лишь, если ты, попав в нее, опускаешь руки и сдаешься на милость судьбы.
Именно эта мысль заставила его бороться, отвоевывая у судьбы то, чего, как казалось ему, он достоин. Он усвоил многие правила и приемы, что знала лишь каста Властителей, будучи еще рабом, наблюдая, за тем, как власть имущее диктуют и навязывают свою волю всем. И улыбаясь, насмешливо, надменно, он понимал где-то там, в глубине души, что он выше многих из тех, к кому власть перешла по праву рождения, ибо их учили. А он учился сам.
Позже, много позже, он научился неповиновению, неповиновению скрытому. Ибо тот, кто не повиновался открыто, не имея даже малой власти над тем, кто приказывал, накидывал веревку себе на шею.
Этот дар неповиновения, власть над собой, к нему пришла случайно, тогда, когда что-то внутри заставило его не сжечь письма, что писала Локита, а сохранить их, ибо они и были той маленькой властью, что он имел над ней. Этот дар пришел после череды бессонных ночей, когда он понял, что существует приказ, что ему не выполнить, как бы ему не приказывали. И что б ему не пришлось перенести за неповиновение.
Вздохнув, эрмиец вспомнил Ордо. Вспомнил яркие блестящие глаза, живой взгляд и быструю речь. Пилот походил повадками на метеор — быстрый и яркий. Он был открыт, смел, честен, улыбка редко покидала его лицо тогда, и он верил, что судьба — в его руках, и она не подведет его.
Этот оптимизм был заразителен. Нельзя было не проникнуться им, не откликнуться. И смеясь над шутками Ордо, Юфнаресс забывал, зачем он был послан туда, на Рэну, лишь надеясь, что беды обойдут этого человека стороной. Ему нравился Ордо, нравился невольно, его быстрый говорок, его крепкое пожатие, решительность и честность. Ему нравился этот человек, и, находясь рядом с ним, он забывал и Эрмэ и интриги.
А еще постоянно вспоминался мальчишка, упрямый не по годам, с пронзительным взглядом серых, ледяных глаз, проказливый как щенок, рыжекудрый выдумщик, всегда готовый на разные шалости. И глядя на его полыхавшую оттенками огня шевелюру, Юфнаресс невольно улыбался, как улыбался сам Ордо.
На этого мальчишку без толку было сердиться или обижаться, все его проказы были от избытка сил, а не от зла. Он был подвижен как юла, и не минуты ни сидел на месте. Кровь бурлила в его жилах, заставляя его то бежать вприпрыжку, то вертеться колесом, дергать за косы сестричку, подбивать на шалости друзей. Он был сам огонь, чистое яркое пламя. Глядя на него, Юфнаресс всегда желал, что б Локита никогда не вспомнила об их существовании в этом мире. Потому как она никак не могла желать им добра.
Он вспомнил письмо, короткий приказ — несколько слов в совершенно ином тексте, вспомнил, как сидел несколько ночей, не зная, что делать. Было невозможно решиться исполнить приказ и так же невозможным представлялось его не исполнить. Глядя на текст перед своими глазами, он испытывал искушение сжечь письмо дотла и забыть о нем, но понимал, что Локита непременно напомнит, а напоминание будет страшнее, чем его ночные сомнения, что заставляли его всю ночь метаться, как загнанного в клетку зверя.
Он ненавидел Леди, и попадись она ему под руку в ту ночь, то, наверное, никакая сила не смогла б остановить его. Он бы ее убил. Он ненавидел ее, тем сильнее ненавидел, чем проходило больше времени. Чем больше власти было в ее руках.
Но странное дело, так сложно, практически невозможно было ненавидеть Хэлана, мешало понимание, что и тот — только глина в ее руках. А разве можно ненавидеть глину? Он смотрел на этого безрассудно самоуверенного человека и усмехался, понимая, что как не крути, а он обречен. Обречен с самого начала, и что нет, и не было, у него своей воли и своих желаний, только то, что вложила она. Только то, ну может, чуть более.
Его любовь, его дети всегда бесили Леди. Она сдерживалась, улыбалась, источала сахар и мед, но ненавидела их люто. Только эту любовь Хэлана Локита была бессильна разрушить, только эту любовь, что мешала ей контролировать его полностью.
Во всем остальном он был послушен. Как раб. Но тут становился непокорен и дерзок, и лучше было ему не перечить, потому как, бешеный нрав был у него в крови, совершенно такой же, как у матушки.
Она поджимала губы и злилась, глядя на близнецов в те редкие дни, когда встречалась с ними. Ей легко удавалось ссорить Хэлана с женщинами, разбивать насмешками любое чувство, но не это. И, уязвленная, она не находила себе места, чувствуя, зная, что власть наполовину — уже не власть.
Юфнаресс вспомнил визит Иланта, его открытую доверчивость, что его едва не погубила. Он не желал юноше зла, и был рад, что ему все ж удалось унести ноги. Если б Локита только поняла, кто помог юноше так быстро и неожиданно закончить тот визит, то, несомненно, Юфнарессу пригодилась бы капсула с ядом, что она дала ему для Иланта. Пригодилась бы, что б умереть быстро и без мучений.
Вздохнув, он вспомнил все эпитеты, которыми наградил его юноша по горячности нрава. С ними трудно было не согласиться, и глупо было б спорить. Подлец, — вспомнил он его слова, сказанные с горячностью и в запале. Опустив взгляд, Юфнаресс подумал, что все могло быть иначе. Многое могло быть иначе. А, может, и не могло.
Закрыв глаза, он вспомнил маленький отель, заброшенный в горах, мальчишку, крепко спавшего прижавшись щекой к подушке. Мальчишка проснулся, когда он коснулся его плеча, мотнул головой, собираясь перевернуться на другой бок. Но времени было так мало, что он не мог позволить ему вот так бесцеремонно отмахнуться.
Времени было мало. Где-то часики отсчитывали время, которое уходило, сыпалось как песок сквозь пальцы. В тишине отеля, в его спокойном сне он уже чувствовал настороженность, словно люди чувствовали надвигающуюся беду, чувствовали, но еще не смели себе об этом сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73