Я колебалась, прежде чем принять любое решение, взять на себя ответственность, а тут еще меня сковывала новая тревога. Причиной тому был не Рено: он вошел в колею, разве что пережитое заставило его призадуматься. Это у меня самой не все шло гладко.
Словом, я впервые усомнилась в своем великом проекте, и как раз тогда, когда случай благоприятствовал моей деятельности. А ведь он был сама простота и логичность – все та же моя работа, доведенная до своего естественного завершения. Вместо того чтобы по заказу на деньги своих клиентов приводить в христианский вид здания, находящиеся в более или менее пригодном состоянии, я подумала, что разумнее самой находить старинные постройки, расположенные в красивой местности, приобретать их в собственность, восстанавливать по своему вкусу и потом продавать уже готовыми, даже обставленными – словом, пригодными для жилья. Ничего нового я, в сущности, не изобрела. В других краях архитекторы, декораторы, даже каменщики занимались такого рода делами, а здесь у нас условия мне особенно благоприятствовали: и конкуренция была слабее, и больше было старинных построек, древних домиков, разных развалюшек, "амбаров" и заброшенных голубятен, и все это продавалось по сходной цене. Таким образом, я могла быть более разборчивой, принимая предложения клиентов, отказываться от неприятных и довольствоваться в год всего тремя-четырьмя заказами, требующими размаха, где я следовала бы собственным своим вкусам и получала бы соответствующий доход; имела бы дело только с солидными людьми, добилась бы более высокой оплаты, твердо встала на ноги. Мои былые удачи, накопленный опыт – все это сослужило бы мне добрую службу. В конце концов вытащила же я наш Фон-Верт, что называется, из небытия; я не могла сдержать улыбки, слушая, как мсье Рикар предлагал мне каждые полгода новые и все более высокие до нелепости цены за мое владение.
Как раз в это время я случайно обнаружила лежавшее в руинах строеньице, куда никто никогда не заглядывал, кроме пастухов, площадки, ступени и арки доказывали, что постройка относится к XVII веку, к тому же здесь была пахотная земля, вода – словом, все, и тем не менее я колебалась. Я имела глупость нанести не один, а несколько визитов владелицам этих развалин, жившим в соседнем городке, двум глухим восьмидесятилетним старушкам; пыталась достать у них планы, виляла, хитрила, словом, прибегала к несвойственным мне приемам; короче, я до того дохитрилась, что однажды, завернув по дороге к своим развалинам, наткнулась на новенькую надпись: "Частное владение". Я навела справки: оказывается, престарелые сестрицы, вспугнутые мною, начали болтать, пошли слухи, и кто-то перебил у меня сделку.
Это был удар, над которым стоило задуматься, уж не говоря о том, что неудача сама по себе доставила мне несколько неприятных минут. Словом, все стояло под вопросом. Раз усомнившись в своем великом проекте, я стала сомневаться и в нашем будущем. Видела его в черном свете. Разве я не стала уставать теперь гораздо быстрее, чем раньше? Разве годы не дают себя чувствовать? Дают. Сколько еще времени смогу я поддерживать в себе дух трудолюбия, особенно сейчас, когда мне открылось все изнуряющее однообразие моей работы? А Рено сможет зарабатывать себе на жизнь еще очень и очень не скоро. И подготовила ли его к этому наша уединенная независимая жизнь?
А что, если со мной случится несчастье? Я решила увеличить сумму, в какую была застрахована моя жизнь.
И тут опять во мне поднялась злоба против матери, против интриги семьи, лишившей моего сына наследства. Деньги, завещанные ему тетей Эммой, создали бы ему обеспеченную жизнь; и ее завещание снова стало в моих глазах самой естественной вещью на свете, ничуть не противоречившей моим теперешним взглядам. Задним числом я с умилением вспоминала свою старуху тетку, праздную богачку, которая, пренебрегши принципами клана Буссарделей, посмела самолично распорядиться своими капиталами. Именно сейчас или никогда меня можно было назвать буржуазкой. В трудные минуты моей жизни, к счастью довольно редкие, я всегда становилась буржуазкой.
Итак, нам требовался отдых. Нам обоим. Но порознь. Впрочем, так оно всегда и получалось. В это время года в моих делах обычно наступал мертвый сезон.
Два лета подряд Рено, гостил в Англии в одной семье. Ему это нравилось, хотя, к великому моему сожалению, он и там не нашел себе друга. Оттуда я получала от своего мальчика длинные письма, не лишенные литературного щегольства и кое-каких стилистических красот; я храню их до сих пор. Уезжал он только на три недели, а я тем временем жила одна где-нибудь на побережье, в отеле. Больше я без сына не выдержала бы. Затем мы заканчивали лето в нашем лодочном сарайчике, и я постепенно втягивалась в работу. А там снова наступала зима.
Наконец настал день, когда Рено должен был сообщить о своем приезде английским знакомым, но он решил отказаться.
– Если, мам, ты не против, я в нынешнем году к ним не поеду.
– Почему? Разве тебе прошлый раз в Шотландии не понравилось?
– Нет, понравилось.
– А нынче летом, когда экзамен уже позади, тебе будет там еще веселее. Никаких забот, голова свободна.
– Да нет. Просто не хочется, вот и все.
– Ну что ж, прекрасно. После твоих успехов спорить с тобой не стану. Но какой предлог ты выставишь в качестве извинения? Ведь Литтлфилды на тебя рассчитывают.
– Нет, не рассчитывают. Я их уже предупредил.
Я подняла голову, Рено смотрел куда-то вбок. Мы сидели в моем кабинете в ожидании ужина. До того неожиданным был для меня его отказ, что я не успела даже отложить расписание рейсов, где я как раз подыскивала для него наиболее подходящий самолет: он явился ко мне в шортах, прямо из сада, где полол лаванду. И принес с собой ее аромат. Рено полулежал в кресле, обтянутом красной с золотом тканью: "Это кресло мое,– обычно говорил он,оно идет мне, такой же цвет", но, почувствовав мой взгляд, сел попрямее и тоже посмотрел на меня. Этот направленный на меня луч, это молчание отбило у меня охоту задавать дальнейшие вопросы. На красном фоне ткани торс моего сына не стал бледнее, он словно бы вбирал в себя вечерние отблески и казался изваянным из какого-то еще неизвестного материала.
– Как ты окреп за последнее время,– сказала я, помолчав, и об Англии разговоров больше не было.
– Давай поговорим мало, зато хорошо,– начала я на следующее утро, когда мы завтракали с Рено в нашем сарайчике.– Вот что я хочу тебе предложить. Не можем же мы сиднем сидеть здесь все втроем: через неделю тут начнется самая толкотня. К тому же я не желаю лишать Ирму ее ежегодной поездки к матери.
– А как Викторина, хорошо?
– Очень. Она собирается, как и обычно, ненадолго приехать к нам в Фон-Верт, но попозже, когда на острове похолодает. Она мне на днях писала.
– Ой, как здорово!
С младенчества храня верность этому нашему божеству домоводства и свидетельнице всех моих горестей, Рено страшно радовался каждому приезду Викторины.
– По-моему, тебя не очень интересует, какие планы у меня на лето.
– Единственное, что я хочу этим летом,– остаться здесь вместе с тобой. Впрочем, не хитри, ты все отлично поняла. Ну? – снисходительно спросил он.Какие же у тебя планы?
– Корсика.
– А почему бы и нет? Ведь это остров. Я никогда не бывал на Корсике.
– Я как раз вспомнила, что там есть один курортный городок. Их называют по местному "марина". Приглядела его, еще когда взяла заказ на восстановление дома в старом поселке, и тогда же подумала: "Вот где бы отдохнуть". Что ж, случай представился.
– И ты можешь одновременно взглянуть на свою стройку, вот путешествие и окупится.
– Ты становишься, как я погляжу, практичным человеком.
– Я долго обо всем раздумывал после экзаменов. Не все же время ты будешь возиться со стройкой. Я считаю, что ты слишком много вкалываешь, это не жизнь.
– Для меня?
– Для нас. Во всяком случае, там я буду за тобой смотреть.
– Да не выдумывай бог знает что, просто мне необходимо отдохнуть, вот это правда.
– Значит, когда двинемся?
– Надо сначала найти комнаты. Раз уж ты согласен. Боюсь только, что мы запоздали. Свяжусь с поселком по телефону.
Мне повезло. Небольшая, только что открывшаяся гостиница, так сказать последнее детище этой "марины", была еще не полностью заселена. Дама, сидевшая у телефона, пообещала оставить два номера, и, когда мы явились, коридорный провел нас в две келейки. По теперешней манере, в прилегающей к ним ванной оказалось больше всяких гигиенических устройств, чем в комнатах, претендующих на звание спален, самой необходимой мебели. Но не возвращаться же обратно. "Как в спальном вагоне",– восхитился Рено. Но куда лучше, чем спальня и даже ванная комната, оказалась большая, отгороженная от соседей лоджия, имевшаяся при каждом номере, где можно было принимать солнечные ванны. Здесь же был прибит к стене маленький индивидуальный холодильничек, щедро заставленный бутылками и удостоившийся восторженного восклицания моего сына.
– Мне ужасно нравится Корсика! – объявил он, облокотившись о перила лоджии и любуясь безбрежным пейзажем, открывавшимся отсюда: лежащая глубоко внизу долина выходила на эвкалиптовую рощу, пляж, генуэзскую башню, море.
Я тоже залюбовалась. Рено повернул ко мне свое сияющее радостью лицо.
– Скажи, правда нам здесь будет хорошо?
Обхватив меня за плечи, переступая с ноги на ногу, он вовлек и меня в какой-то танец. Некоторая натянутость, холодок, которые вносил Рено в наши отношения последний месяц, после своего злополучного бегства, с чем мне приходилось считаться, растаяли здесь у меня на глазах, и на душе стало спокойнее. Наша близость с Рено уцелела среди всех испытаний, если только не стала еще теснее. Возможно ли это? Значит, то, что произошло, не оставило иного следа?
От сердца у меня отлегло. Однако тяжесть все-таки осталась. Я думала, как легко спало с меня мое влечение к Пейролю и Пейроля ко мне, и испытывала какое-то неудовлетворение. О нет, вовсе не в том смысле, как можно было подумать. В конце концов, в этой игре я не проиграла. Кара, понесенная мною от сына, урок, данный мне Пейролем, не пожелавшим проститься со мною: за все это я заплатила не так уж дорого. И то, что я сама считала преступным чувством, рассеялось в течение одного дня, словно пролетел ветер и наморщил поверхность воды. В этом было что-то разочаровывающее. Я разочаровалась сама в себе.
А Рено тем временем в моей лоджии уже намечал программу действия.
– Когда ты еще в постели – первый завтрак. Или будем завтракать в твоей лоджии? А потом ты снова немножко поспишь. Да-да! Посмотри-ка, отсюда ты можешь видеть меня на пляже. Ты тоже потом придешь на пляж, но не раньше одиннадцати.
– Значит, ты хочешь, чтобы я разжирела?
– Пойми, тебе это можно, я возражать не буду. Если после сорока лет женщина хочет держаться, ей необходимо набрать мяса.
И Рено провел свою программу в жизнь. Через неделю я уже убоялась подойти к весам. О линия, линия! Этот фетиш, уравнивающий всех нас, женщин! Я могла с улыбкой вспоминать еще не слишком далекие времена, когда заметила первую угрозу полноты и узнала в ней, так сказать, фабричную марку Буссарделей, их месть, настигавшую инакомыслящую, как бы надежно она ни скрылась. Заботы, недоедание во время оккупации, а главное, тот пыл, с каким я взялась за работу, вроде бы устранили эту опасность. Но надолго ли? В конце концов, отдавая должное нынешним обстоятельствам, я решила больше об этом не думать.
Вновь обретенное счастье да еще отдых расширили пропасть между мной и моими тревогами. Оставшись вдвоем, мы с Рено вновь обрели то состояние равновесия, которое было нашей тайной и которое, однако, лучилось вокруг нас явственнее, чем сама очевидность. Когда я появлялась на пляже, шагая сквозь отблески полуденного солнца, которые море, казалось, гонит ко мне, как огненные волны, мальчики, игравшие с Рено в волейбол или водное поло, поздоровавшись со мной, удалялись прочь и никто ни разу не позволил себе иронической улыбки в наш адрес. Просто они возвращали мне мое добро. Я отказалась от попыток отсылать Рено к ним, доказывать ему, что он свободен. Как-то он ответил мне так резко, что я прикусила язык: "Да знаю, что свободен! Если тебе скучно со мной, так и скажи!" Потом, буркнув что-то, растянулся рядом с моим лежаком. Эта откуда-то взявшаяся резкость, эта власть надо мной также были новым веянием.
И все-таки я потихоньку подыскивала третье действующее лицо на время нашего пребывания на Корсике, конечно, что-нибудь не угрожавшее нашим отношениям; но долгие поездки на автомобиле не облегчали дело. Эти поездки никого, кроме нас, не соблазняли. Когда мы приземлились в аэропорту, я первым делом взяла напрокат машину, так как свою мы оставили дома – я знала, что она плохо приспособлена к здешним узким и извилистым дорогам. Мы уезжали сразу же после второго завтрака и таким образом избавлялись от тягостной сиесты. Как только дорога отступала от берега, она сразу же очень круто шла вверх, а горный ветер, свистевший вокруг машины, прогонял дремоту. Возвращались мы поздно, когда спадала жара, когда на небе и на море разыгрывалась феерия заката, лившего расплавленное золото, а иногда и глубокой ночью. Сам Рено каждый день требовал этих эскапад, и в конце концов они стали как бы основным ритмом, даже рутиной наших каникул. Ну как же я могла сопротивляться?
Вечерами в отеле или утром на пляже мы никогда не говорили о своих вылазках и своих открытиях. Мы хранили их про себя, ревниво отдавая предпочтение своим маленьким чудесам перед официальными чудесами, отмеченными на всех картах и куда каждый мог без труда поехать. Да и увидели бы другие то же, что мы? Мы добирались до расположенных чуть ли не на краю света ущелий, мы подымались среди строевого леса на головокружительные склоны, мы достигали перевалов на высоте в полторы тысячи метров, где стояли редкие березки, такие тонкоствольные, с такой легкой листвой, что, казалось, они цепляются ветвями за воздушный купол. Наше продвижение останавливала куща каштанов, насчитывавших, по уверению старожилов, тысячу лет. Мы ехали дальше и попадали в хаос скал, изглоданных ветром, отточившим их в форме химер, украшающих водосточные трубы, раковин, драпировок, то кроваво-красных, то позлащенных солнцем, в зависимости от часа дня. Десятки раз на день меня словно осеняло, что здесь высекаются, формируются, пускают корни, набираются силы, чтобы жить, воспоминания. Я молчала, и мне вторила немота моего спутника, хотя всего месяца два назад он непременно бы крикнул, что пейзаж "потрясный".
В такие минуты на память мне приходила наша злополучная ссора из-за Патрика с его "кадиллаком", но вспоминала я лишь о том, что спор причинил мне боль, а не самую его причину, ей теперь я уже не придавала значения. Если эта одержимость Буссарделями и бросала свою зловещую тень на наш медовый месяц, то лишь в качестве контраста, дабы я могла полнее оценить наше счастье! Но тень быстро уходила, и я молчала. И ехала дальше.
Единственно, кто попадался нам по пути – машины на этих дорогах мы редко встречали, так как курортная толкучка сосредоточивалась в северной части острова,– единственно, кого мы встречали по пути, были черные свиньи, свободно разгуливавшие по горам, ослики, неизвестно кому принадлежавшие, низкорослые коровы, которые, заняв всю идущую по крутому карнизу дорогу, не желали нас пропускать. Как-то в деревне, где мы остановились выпить холодной воды, к нам подошел пес и обнюхал Рено. Мой сын, большой любитель собак, но не имевший их после того, как мы покинули остров и поселились в Фон-Верте, ответил на его авансы, заговорил с ним. А в машине спросил:
– Какой он породы?
– По-моему, просто очаровательный кабысдох.
– Тоже скажешь! Здесь таких очень много. И все одной крови.
Что верно, то верно. Нечто вроде немецкой овчарки, только меньшего размера, шерсть бледно-рыжая, ясно, какая-то помесь, но с течением времени путем скрещивания вывелась некая новая островная порода.
– Это корсиканская овчарка,– постановил мой сын.– Я просто уверен, что это особая порода. Похожа на лайку.
На следующий день я, сославшись на то, что хочу взглянуть на стройку, удрала из гостиницы и помчалась в поселок.
– Собаками не торгуем,– таков был заслуженный мною ответ, изреченный на столь чистейшем языке, без всякого провансальского акцента, что даже уши мои возрадовались.
Но через некоторое время мы снова сделали привал в том чудесном местечке, и тот же пес снова начал ластиться к Рено, которому я ничего не сообщила о своей неудачной попытке. Крестьянка, спровадившая меня в тот раз, подошла поближе. Она стояла, гордо выпрямившись, и молча смотрела на нас, скупясь на слова и улыбки... Потом заявила, что обычно собака дичится посторонних.
– У меня есть щенки,– добавила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Словом, я впервые усомнилась в своем великом проекте, и как раз тогда, когда случай благоприятствовал моей деятельности. А ведь он был сама простота и логичность – все та же моя работа, доведенная до своего естественного завершения. Вместо того чтобы по заказу на деньги своих клиентов приводить в христианский вид здания, находящиеся в более или менее пригодном состоянии, я подумала, что разумнее самой находить старинные постройки, расположенные в красивой местности, приобретать их в собственность, восстанавливать по своему вкусу и потом продавать уже готовыми, даже обставленными – словом, пригодными для жилья. Ничего нового я, в сущности, не изобрела. В других краях архитекторы, декораторы, даже каменщики занимались такого рода делами, а здесь у нас условия мне особенно благоприятствовали: и конкуренция была слабее, и больше было старинных построек, древних домиков, разных развалюшек, "амбаров" и заброшенных голубятен, и все это продавалось по сходной цене. Таким образом, я могла быть более разборчивой, принимая предложения клиентов, отказываться от неприятных и довольствоваться в год всего тремя-четырьмя заказами, требующими размаха, где я следовала бы собственным своим вкусам и получала бы соответствующий доход; имела бы дело только с солидными людьми, добилась бы более высокой оплаты, твердо встала на ноги. Мои былые удачи, накопленный опыт – все это сослужило бы мне добрую службу. В конце концов вытащила же я наш Фон-Верт, что называется, из небытия; я не могла сдержать улыбки, слушая, как мсье Рикар предлагал мне каждые полгода новые и все более высокие до нелепости цены за мое владение.
Как раз в это время я случайно обнаружила лежавшее в руинах строеньице, куда никто никогда не заглядывал, кроме пастухов, площадки, ступени и арки доказывали, что постройка относится к XVII веку, к тому же здесь была пахотная земля, вода – словом, все, и тем не менее я колебалась. Я имела глупость нанести не один, а несколько визитов владелицам этих развалин, жившим в соседнем городке, двум глухим восьмидесятилетним старушкам; пыталась достать у них планы, виляла, хитрила, словом, прибегала к несвойственным мне приемам; короче, я до того дохитрилась, что однажды, завернув по дороге к своим развалинам, наткнулась на новенькую надпись: "Частное владение". Я навела справки: оказывается, престарелые сестрицы, вспугнутые мною, начали болтать, пошли слухи, и кто-то перебил у меня сделку.
Это был удар, над которым стоило задуматься, уж не говоря о том, что неудача сама по себе доставила мне несколько неприятных минут. Словом, все стояло под вопросом. Раз усомнившись в своем великом проекте, я стала сомневаться и в нашем будущем. Видела его в черном свете. Разве я не стала уставать теперь гораздо быстрее, чем раньше? Разве годы не дают себя чувствовать? Дают. Сколько еще времени смогу я поддерживать в себе дух трудолюбия, особенно сейчас, когда мне открылось все изнуряющее однообразие моей работы? А Рено сможет зарабатывать себе на жизнь еще очень и очень не скоро. И подготовила ли его к этому наша уединенная независимая жизнь?
А что, если со мной случится несчастье? Я решила увеличить сумму, в какую была застрахована моя жизнь.
И тут опять во мне поднялась злоба против матери, против интриги семьи, лишившей моего сына наследства. Деньги, завещанные ему тетей Эммой, создали бы ему обеспеченную жизнь; и ее завещание снова стало в моих глазах самой естественной вещью на свете, ничуть не противоречившей моим теперешним взглядам. Задним числом я с умилением вспоминала свою старуху тетку, праздную богачку, которая, пренебрегши принципами клана Буссарделей, посмела самолично распорядиться своими капиталами. Именно сейчас или никогда меня можно было назвать буржуазкой. В трудные минуты моей жизни, к счастью довольно редкие, я всегда становилась буржуазкой.
Итак, нам требовался отдых. Нам обоим. Но порознь. Впрочем, так оно всегда и получалось. В это время года в моих делах обычно наступал мертвый сезон.
Два лета подряд Рено, гостил в Англии в одной семье. Ему это нравилось, хотя, к великому моему сожалению, он и там не нашел себе друга. Оттуда я получала от своего мальчика длинные письма, не лишенные литературного щегольства и кое-каких стилистических красот; я храню их до сих пор. Уезжал он только на три недели, а я тем временем жила одна где-нибудь на побережье, в отеле. Больше я без сына не выдержала бы. Затем мы заканчивали лето в нашем лодочном сарайчике, и я постепенно втягивалась в работу. А там снова наступала зима.
Наконец настал день, когда Рено должен был сообщить о своем приезде английским знакомым, но он решил отказаться.
– Если, мам, ты не против, я в нынешнем году к ним не поеду.
– Почему? Разве тебе прошлый раз в Шотландии не понравилось?
– Нет, понравилось.
– А нынче летом, когда экзамен уже позади, тебе будет там еще веселее. Никаких забот, голова свободна.
– Да нет. Просто не хочется, вот и все.
– Ну что ж, прекрасно. После твоих успехов спорить с тобой не стану. Но какой предлог ты выставишь в качестве извинения? Ведь Литтлфилды на тебя рассчитывают.
– Нет, не рассчитывают. Я их уже предупредил.
Я подняла голову, Рено смотрел куда-то вбок. Мы сидели в моем кабинете в ожидании ужина. До того неожиданным был для меня его отказ, что я не успела даже отложить расписание рейсов, где я как раз подыскивала для него наиболее подходящий самолет: он явился ко мне в шортах, прямо из сада, где полол лаванду. И принес с собой ее аромат. Рено полулежал в кресле, обтянутом красной с золотом тканью: "Это кресло мое,– обычно говорил он,оно идет мне, такой же цвет", но, почувствовав мой взгляд, сел попрямее и тоже посмотрел на меня. Этот направленный на меня луч, это молчание отбило у меня охоту задавать дальнейшие вопросы. На красном фоне ткани торс моего сына не стал бледнее, он словно бы вбирал в себя вечерние отблески и казался изваянным из какого-то еще неизвестного материала.
– Как ты окреп за последнее время,– сказала я, помолчав, и об Англии разговоров больше не было.
– Давай поговорим мало, зато хорошо,– начала я на следующее утро, когда мы завтракали с Рено в нашем сарайчике.– Вот что я хочу тебе предложить. Не можем же мы сиднем сидеть здесь все втроем: через неделю тут начнется самая толкотня. К тому же я не желаю лишать Ирму ее ежегодной поездки к матери.
– А как Викторина, хорошо?
– Очень. Она собирается, как и обычно, ненадолго приехать к нам в Фон-Верт, но попозже, когда на острове похолодает. Она мне на днях писала.
– Ой, как здорово!
С младенчества храня верность этому нашему божеству домоводства и свидетельнице всех моих горестей, Рено страшно радовался каждому приезду Викторины.
– По-моему, тебя не очень интересует, какие планы у меня на лето.
– Единственное, что я хочу этим летом,– остаться здесь вместе с тобой. Впрочем, не хитри, ты все отлично поняла. Ну? – снисходительно спросил он.Какие же у тебя планы?
– Корсика.
– А почему бы и нет? Ведь это остров. Я никогда не бывал на Корсике.
– Я как раз вспомнила, что там есть один курортный городок. Их называют по местному "марина". Приглядела его, еще когда взяла заказ на восстановление дома в старом поселке, и тогда же подумала: "Вот где бы отдохнуть". Что ж, случай представился.
– И ты можешь одновременно взглянуть на свою стройку, вот путешествие и окупится.
– Ты становишься, как я погляжу, практичным человеком.
– Я долго обо всем раздумывал после экзаменов. Не все же время ты будешь возиться со стройкой. Я считаю, что ты слишком много вкалываешь, это не жизнь.
– Для меня?
– Для нас. Во всяком случае, там я буду за тобой смотреть.
– Да не выдумывай бог знает что, просто мне необходимо отдохнуть, вот это правда.
– Значит, когда двинемся?
– Надо сначала найти комнаты. Раз уж ты согласен. Боюсь только, что мы запоздали. Свяжусь с поселком по телефону.
Мне повезло. Небольшая, только что открывшаяся гостиница, так сказать последнее детище этой "марины", была еще не полностью заселена. Дама, сидевшая у телефона, пообещала оставить два номера, и, когда мы явились, коридорный провел нас в две келейки. По теперешней манере, в прилегающей к ним ванной оказалось больше всяких гигиенических устройств, чем в комнатах, претендующих на звание спален, самой необходимой мебели. Но не возвращаться же обратно. "Как в спальном вагоне",– восхитился Рено. Но куда лучше, чем спальня и даже ванная комната, оказалась большая, отгороженная от соседей лоджия, имевшаяся при каждом номере, где можно было принимать солнечные ванны. Здесь же был прибит к стене маленький индивидуальный холодильничек, щедро заставленный бутылками и удостоившийся восторженного восклицания моего сына.
– Мне ужасно нравится Корсика! – объявил он, облокотившись о перила лоджии и любуясь безбрежным пейзажем, открывавшимся отсюда: лежащая глубоко внизу долина выходила на эвкалиптовую рощу, пляж, генуэзскую башню, море.
Я тоже залюбовалась. Рено повернул ко мне свое сияющее радостью лицо.
– Скажи, правда нам здесь будет хорошо?
Обхватив меня за плечи, переступая с ноги на ногу, он вовлек и меня в какой-то танец. Некоторая натянутость, холодок, которые вносил Рено в наши отношения последний месяц, после своего злополучного бегства, с чем мне приходилось считаться, растаяли здесь у меня на глазах, и на душе стало спокойнее. Наша близость с Рено уцелела среди всех испытаний, если только не стала еще теснее. Возможно ли это? Значит, то, что произошло, не оставило иного следа?
От сердца у меня отлегло. Однако тяжесть все-таки осталась. Я думала, как легко спало с меня мое влечение к Пейролю и Пейроля ко мне, и испытывала какое-то неудовлетворение. О нет, вовсе не в том смысле, как можно было подумать. В конце концов, в этой игре я не проиграла. Кара, понесенная мною от сына, урок, данный мне Пейролем, не пожелавшим проститься со мною: за все это я заплатила не так уж дорого. И то, что я сама считала преступным чувством, рассеялось в течение одного дня, словно пролетел ветер и наморщил поверхность воды. В этом было что-то разочаровывающее. Я разочаровалась сама в себе.
А Рено тем временем в моей лоджии уже намечал программу действия.
– Когда ты еще в постели – первый завтрак. Или будем завтракать в твоей лоджии? А потом ты снова немножко поспишь. Да-да! Посмотри-ка, отсюда ты можешь видеть меня на пляже. Ты тоже потом придешь на пляж, но не раньше одиннадцати.
– Значит, ты хочешь, чтобы я разжирела?
– Пойми, тебе это можно, я возражать не буду. Если после сорока лет женщина хочет держаться, ей необходимо набрать мяса.
И Рено провел свою программу в жизнь. Через неделю я уже убоялась подойти к весам. О линия, линия! Этот фетиш, уравнивающий всех нас, женщин! Я могла с улыбкой вспоминать еще не слишком далекие времена, когда заметила первую угрозу полноты и узнала в ней, так сказать, фабричную марку Буссарделей, их месть, настигавшую инакомыслящую, как бы надежно она ни скрылась. Заботы, недоедание во время оккупации, а главное, тот пыл, с каким я взялась за работу, вроде бы устранили эту опасность. Но надолго ли? В конце концов, отдавая должное нынешним обстоятельствам, я решила больше об этом не думать.
Вновь обретенное счастье да еще отдых расширили пропасть между мной и моими тревогами. Оставшись вдвоем, мы с Рено вновь обрели то состояние равновесия, которое было нашей тайной и которое, однако, лучилось вокруг нас явственнее, чем сама очевидность. Когда я появлялась на пляже, шагая сквозь отблески полуденного солнца, которые море, казалось, гонит ко мне, как огненные волны, мальчики, игравшие с Рено в волейбол или водное поло, поздоровавшись со мной, удалялись прочь и никто ни разу не позволил себе иронической улыбки в наш адрес. Просто они возвращали мне мое добро. Я отказалась от попыток отсылать Рено к ним, доказывать ему, что он свободен. Как-то он ответил мне так резко, что я прикусила язык: "Да знаю, что свободен! Если тебе скучно со мной, так и скажи!" Потом, буркнув что-то, растянулся рядом с моим лежаком. Эта откуда-то взявшаяся резкость, эта власть надо мной также были новым веянием.
И все-таки я потихоньку подыскивала третье действующее лицо на время нашего пребывания на Корсике, конечно, что-нибудь не угрожавшее нашим отношениям; но долгие поездки на автомобиле не облегчали дело. Эти поездки никого, кроме нас, не соблазняли. Когда мы приземлились в аэропорту, я первым делом взяла напрокат машину, так как свою мы оставили дома – я знала, что она плохо приспособлена к здешним узким и извилистым дорогам. Мы уезжали сразу же после второго завтрака и таким образом избавлялись от тягостной сиесты. Как только дорога отступала от берега, она сразу же очень круто шла вверх, а горный ветер, свистевший вокруг машины, прогонял дремоту. Возвращались мы поздно, когда спадала жара, когда на небе и на море разыгрывалась феерия заката, лившего расплавленное золото, а иногда и глубокой ночью. Сам Рено каждый день требовал этих эскапад, и в конце концов они стали как бы основным ритмом, даже рутиной наших каникул. Ну как же я могла сопротивляться?
Вечерами в отеле или утром на пляже мы никогда не говорили о своих вылазках и своих открытиях. Мы хранили их про себя, ревниво отдавая предпочтение своим маленьким чудесам перед официальными чудесами, отмеченными на всех картах и куда каждый мог без труда поехать. Да и увидели бы другие то же, что мы? Мы добирались до расположенных чуть ли не на краю света ущелий, мы подымались среди строевого леса на головокружительные склоны, мы достигали перевалов на высоте в полторы тысячи метров, где стояли редкие березки, такие тонкоствольные, с такой легкой листвой, что, казалось, они цепляются ветвями за воздушный купол. Наше продвижение останавливала куща каштанов, насчитывавших, по уверению старожилов, тысячу лет. Мы ехали дальше и попадали в хаос скал, изглоданных ветром, отточившим их в форме химер, украшающих водосточные трубы, раковин, драпировок, то кроваво-красных, то позлащенных солнцем, в зависимости от часа дня. Десятки раз на день меня словно осеняло, что здесь высекаются, формируются, пускают корни, набираются силы, чтобы жить, воспоминания. Я молчала, и мне вторила немота моего спутника, хотя всего месяца два назад он непременно бы крикнул, что пейзаж "потрясный".
В такие минуты на память мне приходила наша злополучная ссора из-за Патрика с его "кадиллаком", но вспоминала я лишь о том, что спор причинил мне боль, а не самую его причину, ей теперь я уже не придавала значения. Если эта одержимость Буссарделями и бросала свою зловещую тень на наш медовый месяц, то лишь в качестве контраста, дабы я могла полнее оценить наше счастье! Но тень быстро уходила, и я молчала. И ехала дальше.
Единственно, кто попадался нам по пути – машины на этих дорогах мы редко встречали, так как курортная толкучка сосредоточивалась в северной части острова,– единственно, кого мы встречали по пути, были черные свиньи, свободно разгуливавшие по горам, ослики, неизвестно кому принадлежавшие, низкорослые коровы, которые, заняв всю идущую по крутому карнизу дорогу, не желали нас пропускать. Как-то в деревне, где мы остановились выпить холодной воды, к нам подошел пес и обнюхал Рено. Мой сын, большой любитель собак, но не имевший их после того, как мы покинули остров и поселились в Фон-Верте, ответил на его авансы, заговорил с ним. А в машине спросил:
– Какой он породы?
– По-моему, просто очаровательный кабысдох.
– Тоже скажешь! Здесь таких очень много. И все одной крови.
Что верно, то верно. Нечто вроде немецкой овчарки, только меньшего размера, шерсть бледно-рыжая, ясно, какая-то помесь, но с течением времени путем скрещивания вывелась некая новая островная порода.
– Это корсиканская овчарка,– постановил мой сын.– Я просто уверен, что это особая порода. Похожа на лайку.
На следующий день я, сославшись на то, что хочу взглянуть на стройку, удрала из гостиницы и помчалась в поселок.
– Собаками не торгуем,– таков был заслуженный мною ответ, изреченный на столь чистейшем языке, без всякого провансальского акцента, что даже уши мои возрадовались.
Но через некоторое время мы снова сделали привал в том чудесном местечке, и тот же пес снова начал ластиться к Рено, которому я ничего не сообщила о своей неудачной попытке. Крестьянка, спровадившая меня в тот раз, подошла поближе. Она стояла, гордо выпрямившись, и молча смотрела на нас, скупясь на слова и улыбки... Потом заявила, что обычно собака дичится посторонних.
– У меня есть щенки,– добавила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28