«Я люблю свою Родину. Москва… Москва… Москва это порт семи морей». За спиной кто-то тихо прыснул. Анна покраснела до корней волос и юркнула к выходу. Откуда, из каких недр подсознания выскочила эта заученная дрянь про «порт семи морей»? Анна готова была кусать себе локти от досады.
После выступления она гуляла по набережной, вглядываясь в смутные очертания разрушенной Помпеи вдали, и вдруг вспомнила, что еще год назад хотела оставить в сказочном магазине, по сути, всю свою прежнюю жизнь. Теперь она получила возможность это сделать. Родители научили ее любить деньги, ценить материальное благополучие, и голос был лишь инструмент в добывании этого благополучия. Она никогда не задумывалась, что будет делать потом, когда намеченные ею по списку блага будут добыты. Само добывание приносило ей удовольствие. Словно она нанизывала красивые бусинки на проволочку. Ну что будет? Подыщется какой-нибудь… э-э-э… муж. Они поженятся, объединят усилия и будут благоденствовать, как ее родители. Родят кого-нибудь, чтобы потом все перешло к нему одному. А еще лучше, может, отыщется вдовец со своим уже готовым ребенком.
У нее было по-прежнему доброжелательно отстраненное отношение к детям. «Да, хороша программа, — грустно думала Анна. — Нет, надо что-то менять. Да ладно. Все надо менять. Что бы я взяла с этих полок взамен своей старой жизни? Одиночество и свободу. Одиночество зависит только от меня и моего желания смотреть правде в глаза, а свобода зависит от денег. Вот и ответы давно готовые лежат. Даже немного запылились».
Их итальянский куратор, красавчик Джузеппе, познакомил Анну со своим приятелем коммерсантом, полным его двойником, горящим желанием заняться бизнесом с Москвой. Клаудио не раз подкатывал к Анне с расспросами «про экономический климат в России, но она только отшучивалась, принимая его повышенный интерес к своей стране за скрытую форму ухаживания. Итальянец и ухаживание — это вообще синонимы. В стране, где так много красивых мужчин, словно размножившихся почкованием от Марчелло Мастроянни, это вполне естественно.
— Один мой приятель продал в Россию партию роскошных мужских ботинок и отлично на них заработал. К несчастью, они были одноразовыми, с картонными подошвами, так как предназначались для обувки покойников. Но российские партнеры об этом покупателям не сообщали. Те узнавали сами, после первого дождя, — задорно смеялся Клаудио. — Я, конечно, хочу, чтобы все было честно. Есть у вас в Москве знакомые бизнесмены?
— А чем вы собираетесь торговать с Россией? — рассеянно поинтересовалась Анна.
— Всем. Можно гнать сигареты, кофе, порошковые супы…
— У нас сахара нет, — задумчиво подсказала конкурентка.
— Сахара? Прекрасно, у нас есть дешевый, португальский.
— А во сколько обойдется доставка? — по инерции продолжала расспросы девушка.
— О! Синьора сама прекрасно разбирается в бизнесе, лучшего партнера мне и искать не надо! — восхищенно воскликнул итальянец и сверкнул жгучими черными глазами, как молниями.
Анна засмеялась и ответила на этот жаркий призыв нежным взмахом ресниц. А чем она рискует? Здесь, на берегу этого теплого моря, все казалось таким простым и ясным, а оптимизм и энтузиазм Клаудио просто подкупали. Анна вспоминала, какими тупыми и недалекими выглядели наши новые дельцы в самолете. Неужели она глупее их? Мысль о том, что она перестанет терзать публику своими руладами, принесла сладостную, тихую, глубокую и совершенно новую радость избавления.
Они с Клаудио сбежали на один день от группы и поплыли на пароме на Капри, чтобы спокойно обсудить все детали будущего делового сотрудничества. Капри потряс ее своей красотой и одновременно тюремной скованностью, замкнутостью. Кроме причала, нигде нельзя было спуститься к морю. А среди шикарных вилл приходилось передвигаться только на трогательных открытых электрических таратайках, в каких обычно ездят дети на аттракционах в парке Горького. Только эти малютки и могли прошмыгнуть по узким улочкам старого города. Днем новоявленные компаньоны много гуляли по ветвистым каменным дорожкам острова, прорубленным в скалах. Анна слушала вполуха болтовню Клаудио и жадно разглядывала жизнь вокруг. Она так долго была отравлена трупным ядом, что теперь, освободившись, радостно вбирала в себя каждую мелочь бытия.
— Ой, посмотрите! — то и дело умиленно восклицала Анна, перебивая Клаудио. — Посмотрите, как забавно. У нас пишут на заборах или стенах «Вася и Ося были здесь», а у вас эти же писульки вырезают или выцарапывают на сочных плоских лепешках кактусов.
Они сидели на открытой живописной веранде ресторанчика. Внизу, под обрывом, плескалось и ластилось к скалам море. Клаудио был смуглым, статным итальянцем тридцати пяти лет от роду. Он заглядывал ей в глаза и нежно поглаживал руку. Они неспешно, сытно и очень вкусно пообедали и теперь нежились на вечернем солнышке, предаваясь самому прекрасному занятию на свете — «дольче форниенте», то есть «сладкому ничегонеделанию». Итальянцы, как известно, большие знатоки и тонкие ценители этого удивительного действа.
Вечером, утопая в целомудренно скрывающем тела и от этого невероятно соблазнительном облачении из пены, взбитой в роскошной джакузи, которую фантазия дизайнера вынесла прямо в центр люксовского номера к широкому французскому окну, молодые люди смеялись, пили вино и темпераментно обсуждали всевозможные проекты быстрого обогащения. Пожалуй, даже слишком темпераментно, ведь оба уже знали, что скоро закрепят свой деловой союз в постели. Ничего уже не могло помешать этой красивой итальянской сказке, даже жена и двое ребятишек, которые ждали Клоди в Милане.
В начале знакомства он хвастал всей группе своим семейством, не раз доставая их фотографии из бумажника. Анна считала неприличным связываться с женатыми мужчинами, но заграница и ощущение того, что они совсем отрезаны от мира, на острове, делали ее свободной от многих табу. К тому же на Родине творится такое! Впрочем, Анна скорее испытывала не ужас, а радостное любопытство — а что дальше? Все это вместе отодвигало привычные нормы поведения и морали за горизонт или просто с глаз долой. Да что там! Хватит заливать-то! Она ведь решила быть честной с самой собой — никаких этических норм у нее не было. Почему — не известно. Ведь в детстве она их учила. Может быть, тон, которым родители втолковывали ей эти нормы, подсказывал маленькой Анне, что все это понарошку? Дети такие интуиты!
Ей было хорошо, но как-то не эмоционально, а физиологически. Странно. С Германом близость всегда была светопреставлением, а с Клаудио — всего лишь сладостным десертом. Ну ладно. Будем считать, что для здоровья тоже полезно. Было просто приятно гладить глянцевую кожу, обнимать ловкое, сильное, молодое тело. К тому же он все время пел, словно это не она, а Клаудио был оперным певцом, и ежеминутно порывался целовать пальчики у нее на ногах, трогательно постанывал по любому мало-мальски подходящему поводу, трепеща и переливаясь вокруг нее, подобно ртути. Анна еще долго потом в холодной и сумрачной зимней Москве с удовольствием рассматривала их фотографии в обнимку на скалистых берегах острова.
В Неаполе Джузеппе устраивал прощальный ужин для всех российских конкурсантов. Он тихо подошел к Анне и доверительно, уже как соучастнице (ну и трепло же этот Клоди!), шепнул:
— Пожалуйста, допиши несколько русских имен в мой список.
— В список? — не поняла Анна.
— Да, я должен сдавать в фестивальный комитет финансовый отчет, заверенный подписями хозяина ресторана — ну, тут все в порядке: он мой приятель — и ответственного лица от вашей группы, подтверждающими, что ужинали не семь, а, допустим, десять человек.
— Я должна дописать три имени? Но ведь это — жульничество?
Джузи обиженно вскинул брови:
— Не понимаю, какое жульничество? Деньги на фестиваль выделяет фонд. У них смета в два раза больше реальной. Почему бы и мне с другом не заработать пару лир? Ведь эти деньги все равно пропадут и для государства, и для музыкантов. Они прямиком пойдут в карман устроителей. Так что все честно.
— Вор у вора рубашку украл, — сказала сама себе по-русски Анна и, взяв листок, старательно вывела: «На ужине присутствовали: восьмым номером Петр Чайковский, девятым — Федор Глинка и десятым — Модест Мусоргский. Ответственная со стороны советской делегации — Анна Богомолова. Ужин удался на славу».
«Если Клаудио собирается вести бизнес так же, как его приятели, я скоро окажусь за решеткой», — усмехнулась Анна, отдавая листочек Джузи. И все-таки она твердо решила рискнуть. Да и сами итальянцы понравились ей больше всех остальных виденных ею европейцев. В них была та же импульсивность, безалаберность и сердечность русских, но словно передвинутая на шкале настроения на несколько делений вверх. Там, где несчастный русский под ударами судьбы, терзая себя, опускался в бездны дрянного расположения духа, вплоть до отчаяния, черной меланхолии и известной всему миру русской тоски, несчастный итальянец останавливался на отметке: «Все паршиво, ну, ничего, обойдется», и затащить его глубже можно было, только привязав к подводной лодке. И то неизвестно, кто кого.
Вместо шмотья и сувениров Анна везла из Италии образцы товаров на продажу: порошковые супы, сигареты, пиво и шоколад. Дело началось и покатилось как-то слишком легко и резво.
Родители были в шоке. Но не по поводу ее переквалификации в управдомы. Пока она прохлаждалась за границей, флиртовала с итальянцами и строила радужные коммерческие планы, ее дедушка, старый профессор Глеб Максимилианович, умер, не перенеся волнений государственного переворота. Он стал одной из безвестных жертв путча. С ним умерла гармония. А может, сработал «принцип домино» — падение одной костяшки потянуло за собой все остальные.
Потому что сразу после поминок ее тихий, безответный папа собрал свои вещички и ушел в параллельные матримониальные миры, к любовнице десятилетней выдержки. Фактически из его же оркестра. На волне борьбы с привилегиями мамин элитный совминовский детсад закрыли и хотели передать детдомовцам. Всех временно рассчитали. Расчет производился скорый, но точный, и уже через месяц в прежнем уютном особнячке образовался коммерческий банк. Жизнь, как бешеная собака, сорвалась с поводка и помчалась по улице, исходя пеной и бросаясь на всех без разбору. Искусанная бешеной жизнью, Анна Павловна, мама Анны, еще не старая, статная, со строгим лицом прокурора районного масштаба, совминовская аккомпаниаторша, залегла на обочине жизни с сердечным приступом горечи. Навсегда. Так и валялась она покусанной и беззащитной, ветеринар сам загнулся — в партком теперь жаловаться не побежишь. Особенно оскорбительным было, что разлучницей оказалась не молодая вертихвостка, а ее ровесница — пятидесятилетняя кубышка с маленькими поросячьими глазками и бородавкой на щеке. История, однако, умалчивала, что эта кубышка была под завязку набита радостью жизни, заразительным смехом, сладкими пампушками и тем потрясающим женским обаянием, которое исходит от легкого, доброго нрава.
Воля. Свобода. Всем сразу стало все до лампочки. И Анне в том числе. Исчезновения из дома папы она почти не заметила, так как продолжала мирно видеться с ним на репетициях в театре почти каждый день. Маму ей было жалко, но как-то абстрактно. Страшновато было признаться себе самой, но она, оказывается, не любила своих родителей. Слушалась, уважала, но не сочувствовала, не сострадала им. Она по-прежнему жила с мамой, старалась скрасить ее одиночество, но наотрез отказывалась погрузиться в ее муку. Анна просто перевернула эту страницу своей жизни. В молодости такие вещи даются гораздо проще.
Посмотрела на себя в зеркало, взяла большие портняжные черные ножницы и, с расширенными от наслаждения зрачками, поднесла их к самому лицу, щелкнула пару раз и решительно вгрызлась острыми лезвиями в пепельный жгут косы. Вошла к матери и, как окровавленный скальп врага, бросила ей обезглавленного, змеящегося русо-пепельного удава на колени. Все, больше она не позволит пожирать этому чудовищу свою жизнь. К прошлому возврата нет.
Словно в сказке, где вся сила волшебницы заключалась в ее волосах, в пепельной косе Анны странным образом хранился весь опыт прежних поколений, вся их мораль, чаяния и надежды. Коса была как толстый плетеный поводок, накрепко связывавший ее с установками рода. Избавившись от него, Анна вышла из-под влияния семьи, окончательно отбросив все ее нормы.
Началось оформление совместного предприятия с дешевым опереточным названием «Сильвия» — так звали обманутую жену Клоди. Все изменники сентиментальны.
Клаудио не подкачал — в срок прислал ей необходимые документы, сам дважды гонял в Москву. Сначала она страшно комплексовала, что ей будут везде тыкать в рыло ее консерваторским образованием, но скоро выяснилось, что деловая жизнь Москвы кишмя кишит такими же новичками, наглыми столичными недоучками и упорными провинциальными умниками, авантюристами, выскочками и мошенниками всех возможных мастей, включая заграничную и кончая настоящими маргиналами, бандкжами и душегубами. Она, конечно, надеялась, что «не боги горшки обжигают», но что до такой степени не боги и до такой степени горшки, привело ее в оторопь.
Но как Германа понесло с ледяной горки в далекую Америку, так и Анну теперь жизнь неудержимо тащила за собой в неизвестное коммерческое будущее. Остановиться было уже не в ее власти, словно ее бросили на переработку в адский конвейер, в конце которого герой мог оказаться и в праздничном торте, и в мусорном брикете.
Для первых закупок пришлось пустить деньги, отложенные на машину, плюс нагло потребовать от родителей свою часть дедовского наследства, плюс одолжить у новой жены отца. Это было аморально, но действенно. Возможно, подмахнуть липовый кредит было бы проще, но на первых порах Анне не хватало смелости для обмана, а закладывать семейную квартиру было страшновато.
Таможня. Пришел первый контейнер. Ее тошнило от страха. Не выдают, хотя все документы в порядке. Она купила роскошный бархатный футляр, вложила в него бабушкино колье. Отступать поздно. На раздачу мелких взяток продала шубу. Протолкнула. Везде ездила на такси, боялась связываться с постоянным водителем. Сахар и кофе, пришедшие вовремя и довольно сносного качества, тут же были сметены оптовиками. Первая партия улетела со свистом. Даже после всех отстегов осталась огромная сумма. Большую половину денег Анна истратила на новую предоплату. Четверть отложила. Дала маме деньги сделать зубы. Шубу покупать не стала. По продбазам и терминалам сподручнее таскаться в куртке. Понимала, надо закрепить тылы. Пошла на водительские курсы. На официальную часть прибыли взяла новый «Москвич» и компьютер на фирму.
Анна приободрилась, в ней начала прорастать какая-то жадная, оголтелая, злая сила. Она научилась немного блефовать на переговорах и набирала обороты от сделки к сделке. Не в силах никому довериться, Анна пошла на бухгалтерские курсы и с головой погрузилась в мир цифр, копеек, процентов и остатков по налоговым ставкам. Новая жизнь заполнила все ее существо без остатка, словно она никогда и не пела. Ее нежное лирическое сопрано, так и не дотянув до драматического, тоже осталось на полке в новогоднем магазине. Музыка спешно собрала манатки и, сопровождаемая злорадным пинком, вылетела из консерваторского дома Анны, в котором мирно почивала на лаврах много десятилетий подряд. Но осторожность заставляла злую хозяйку продолжать числиться в труппе театра и приплачивать кадровичке за свою мертвую певческую душу. «Я паразитирую на труппе театра», — насмешливо говорила теперь Анна. Новые отношения с отцом складывались проще, чем с матерью, потому что они легко укладывались в близкую ей схему «капитал — проценты». Анна при помощи Клоди устроила великовозрастных молодоженов дважды в неделю услаждать новых русских в итальянском ресторане на Тверской. Скрипка и флейта — очень трогательный, берущий за душу, особенно после пятой рюмки, дуэт. Папа и мачеха были ей благодарны, но Анна считала, что зря. Это всего лишь папины проценты по вкладу за воспитание и содержание дочери, пока она была маленькой. С мамой, старшей Анной, было куда сложнее. Во-первых, та ни на минуту не хотела забывать, кто все эти годы был в доме хозяином. Во-вторых, с глухим упорством требовала совсем иной ренты, с « золотого капитала души, а там ничегошеньки за двадцать девять лет не наросло. То ли вклад был фиктивным, то ли бухгалтер что-то нахимичил.
Мир бизнеса возбуждал Анну. В отличие от мертвого мира музыки он был живой, непредсказуемый, ужасный и влекущий. Анна чувствовала себя шпионом в стане врага, и это впрыскивало столько адреналина в кровь, что она часто не могла уснуть, дрожа от нервного возбуждения, до рассвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
После выступления она гуляла по набережной, вглядываясь в смутные очертания разрушенной Помпеи вдали, и вдруг вспомнила, что еще год назад хотела оставить в сказочном магазине, по сути, всю свою прежнюю жизнь. Теперь она получила возможность это сделать. Родители научили ее любить деньги, ценить материальное благополучие, и голос был лишь инструмент в добывании этого благополучия. Она никогда не задумывалась, что будет делать потом, когда намеченные ею по списку блага будут добыты. Само добывание приносило ей удовольствие. Словно она нанизывала красивые бусинки на проволочку. Ну что будет? Подыщется какой-нибудь… э-э-э… муж. Они поженятся, объединят усилия и будут благоденствовать, как ее родители. Родят кого-нибудь, чтобы потом все перешло к нему одному. А еще лучше, может, отыщется вдовец со своим уже готовым ребенком.
У нее было по-прежнему доброжелательно отстраненное отношение к детям. «Да, хороша программа, — грустно думала Анна. — Нет, надо что-то менять. Да ладно. Все надо менять. Что бы я взяла с этих полок взамен своей старой жизни? Одиночество и свободу. Одиночество зависит только от меня и моего желания смотреть правде в глаза, а свобода зависит от денег. Вот и ответы давно готовые лежат. Даже немного запылились».
Их итальянский куратор, красавчик Джузеппе, познакомил Анну со своим приятелем коммерсантом, полным его двойником, горящим желанием заняться бизнесом с Москвой. Клаудио не раз подкатывал к Анне с расспросами «про экономический климат в России, но она только отшучивалась, принимая его повышенный интерес к своей стране за скрытую форму ухаживания. Итальянец и ухаживание — это вообще синонимы. В стране, где так много красивых мужчин, словно размножившихся почкованием от Марчелло Мастроянни, это вполне естественно.
— Один мой приятель продал в Россию партию роскошных мужских ботинок и отлично на них заработал. К несчастью, они были одноразовыми, с картонными подошвами, так как предназначались для обувки покойников. Но российские партнеры об этом покупателям не сообщали. Те узнавали сами, после первого дождя, — задорно смеялся Клаудио. — Я, конечно, хочу, чтобы все было честно. Есть у вас в Москве знакомые бизнесмены?
— А чем вы собираетесь торговать с Россией? — рассеянно поинтересовалась Анна.
— Всем. Можно гнать сигареты, кофе, порошковые супы…
— У нас сахара нет, — задумчиво подсказала конкурентка.
— Сахара? Прекрасно, у нас есть дешевый, португальский.
— А во сколько обойдется доставка? — по инерции продолжала расспросы девушка.
— О! Синьора сама прекрасно разбирается в бизнесе, лучшего партнера мне и искать не надо! — восхищенно воскликнул итальянец и сверкнул жгучими черными глазами, как молниями.
Анна засмеялась и ответила на этот жаркий призыв нежным взмахом ресниц. А чем она рискует? Здесь, на берегу этого теплого моря, все казалось таким простым и ясным, а оптимизм и энтузиазм Клаудио просто подкупали. Анна вспоминала, какими тупыми и недалекими выглядели наши новые дельцы в самолете. Неужели она глупее их? Мысль о том, что она перестанет терзать публику своими руладами, принесла сладостную, тихую, глубокую и совершенно новую радость избавления.
Они с Клаудио сбежали на один день от группы и поплыли на пароме на Капри, чтобы спокойно обсудить все детали будущего делового сотрудничества. Капри потряс ее своей красотой и одновременно тюремной скованностью, замкнутостью. Кроме причала, нигде нельзя было спуститься к морю. А среди шикарных вилл приходилось передвигаться только на трогательных открытых электрических таратайках, в каких обычно ездят дети на аттракционах в парке Горького. Только эти малютки и могли прошмыгнуть по узким улочкам старого города. Днем новоявленные компаньоны много гуляли по ветвистым каменным дорожкам острова, прорубленным в скалах. Анна слушала вполуха болтовню Клаудио и жадно разглядывала жизнь вокруг. Она так долго была отравлена трупным ядом, что теперь, освободившись, радостно вбирала в себя каждую мелочь бытия.
— Ой, посмотрите! — то и дело умиленно восклицала Анна, перебивая Клаудио. — Посмотрите, как забавно. У нас пишут на заборах или стенах «Вася и Ося были здесь», а у вас эти же писульки вырезают или выцарапывают на сочных плоских лепешках кактусов.
Они сидели на открытой живописной веранде ресторанчика. Внизу, под обрывом, плескалось и ластилось к скалам море. Клаудио был смуглым, статным итальянцем тридцати пяти лет от роду. Он заглядывал ей в глаза и нежно поглаживал руку. Они неспешно, сытно и очень вкусно пообедали и теперь нежились на вечернем солнышке, предаваясь самому прекрасному занятию на свете — «дольче форниенте», то есть «сладкому ничегонеделанию». Итальянцы, как известно, большие знатоки и тонкие ценители этого удивительного действа.
Вечером, утопая в целомудренно скрывающем тела и от этого невероятно соблазнительном облачении из пены, взбитой в роскошной джакузи, которую фантазия дизайнера вынесла прямо в центр люксовского номера к широкому французскому окну, молодые люди смеялись, пили вино и темпераментно обсуждали всевозможные проекты быстрого обогащения. Пожалуй, даже слишком темпераментно, ведь оба уже знали, что скоро закрепят свой деловой союз в постели. Ничего уже не могло помешать этой красивой итальянской сказке, даже жена и двое ребятишек, которые ждали Клоди в Милане.
В начале знакомства он хвастал всей группе своим семейством, не раз доставая их фотографии из бумажника. Анна считала неприличным связываться с женатыми мужчинами, но заграница и ощущение того, что они совсем отрезаны от мира, на острове, делали ее свободной от многих табу. К тому же на Родине творится такое! Впрочем, Анна скорее испытывала не ужас, а радостное любопытство — а что дальше? Все это вместе отодвигало привычные нормы поведения и морали за горизонт или просто с глаз долой. Да что там! Хватит заливать-то! Она ведь решила быть честной с самой собой — никаких этических норм у нее не было. Почему — не известно. Ведь в детстве она их учила. Может быть, тон, которым родители втолковывали ей эти нормы, подсказывал маленькой Анне, что все это понарошку? Дети такие интуиты!
Ей было хорошо, но как-то не эмоционально, а физиологически. Странно. С Германом близость всегда была светопреставлением, а с Клаудио — всего лишь сладостным десертом. Ну ладно. Будем считать, что для здоровья тоже полезно. Было просто приятно гладить глянцевую кожу, обнимать ловкое, сильное, молодое тело. К тому же он все время пел, словно это не она, а Клаудио был оперным певцом, и ежеминутно порывался целовать пальчики у нее на ногах, трогательно постанывал по любому мало-мальски подходящему поводу, трепеща и переливаясь вокруг нее, подобно ртути. Анна еще долго потом в холодной и сумрачной зимней Москве с удовольствием рассматривала их фотографии в обнимку на скалистых берегах острова.
В Неаполе Джузеппе устраивал прощальный ужин для всех российских конкурсантов. Он тихо подошел к Анне и доверительно, уже как соучастнице (ну и трепло же этот Клоди!), шепнул:
— Пожалуйста, допиши несколько русских имен в мой список.
— В список? — не поняла Анна.
— Да, я должен сдавать в фестивальный комитет финансовый отчет, заверенный подписями хозяина ресторана — ну, тут все в порядке: он мой приятель — и ответственного лица от вашей группы, подтверждающими, что ужинали не семь, а, допустим, десять человек.
— Я должна дописать три имени? Но ведь это — жульничество?
Джузи обиженно вскинул брови:
— Не понимаю, какое жульничество? Деньги на фестиваль выделяет фонд. У них смета в два раза больше реальной. Почему бы и мне с другом не заработать пару лир? Ведь эти деньги все равно пропадут и для государства, и для музыкантов. Они прямиком пойдут в карман устроителей. Так что все честно.
— Вор у вора рубашку украл, — сказала сама себе по-русски Анна и, взяв листок, старательно вывела: «На ужине присутствовали: восьмым номером Петр Чайковский, девятым — Федор Глинка и десятым — Модест Мусоргский. Ответственная со стороны советской делегации — Анна Богомолова. Ужин удался на славу».
«Если Клаудио собирается вести бизнес так же, как его приятели, я скоро окажусь за решеткой», — усмехнулась Анна, отдавая листочек Джузи. И все-таки она твердо решила рискнуть. Да и сами итальянцы понравились ей больше всех остальных виденных ею европейцев. В них была та же импульсивность, безалаберность и сердечность русских, но словно передвинутая на шкале настроения на несколько делений вверх. Там, где несчастный русский под ударами судьбы, терзая себя, опускался в бездны дрянного расположения духа, вплоть до отчаяния, черной меланхолии и известной всему миру русской тоски, несчастный итальянец останавливался на отметке: «Все паршиво, ну, ничего, обойдется», и затащить его глубже можно было, только привязав к подводной лодке. И то неизвестно, кто кого.
Вместо шмотья и сувениров Анна везла из Италии образцы товаров на продажу: порошковые супы, сигареты, пиво и шоколад. Дело началось и покатилось как-то слишком легко и резво.
Родители были в шоке. Но не по поводу ее переквалификации в управдомы. Пока она прохлаждалась за границей, флиртовала с итальянцами и строила радужные коммерческие планы, ее дедушка, старый профессор Глеб Максимилианович, умер, не перенеся волнений государственного переворота. Он стал одной из безвестных жертв путча. С ним умерла гармония. А может, сработал «принцип домино» — падение одной костяшки потянуло за собой все остальные.
Потому что сразу после поминок ее тихий, безответный папа собрал свои вещички и ушел в параллельные матримониальные миры, к любовнице десятилетней выдержки. Фактически из его же оркестра. На волне борьбы с привилегиями мамин элитный совминовский детсад закрыли и хотели передать детдомовцам. Всех временно рассчитали. Расчет производился скорый, но точный, и уже через месяц в прежнем уютном особнячке образовался коммерческий банк. Жизнь, как бешеная собака, сорвалась с поводка и помчалась по улице, исходя пеной и бросаясь на всех без разбору. Искусанная бешеной жизнью, Анна Павловна, мама Анны, еще не старая, статная, со строгим лицом прокурора районного масштаба, совминовская аккомпаниаторша, залегла на обочине жизни с сердечным приступом горечи. Навсегда. Так и валялась она покусанной и беззащитной, ветеринар сам загнулся — в партком теперь жаловаться не побежишь. Особенно оскорбительным было, что разлучницей оказалась не молодая вертихвостка, а ее ровесница — пятидесятилетняя кубышка с маленькими поросячьими глазками и бородавкой на щеке. История, однако, умалчивала, что эта кубышка была под завязку набита радостью жизни, заразительным смехом, сладкими пампушками и тем потрясающим женским обаянием, которое исходит от легкого, доброго нрава.
Воля. Свобода. Всем сразу стало все до лампочки. И Анне в том числе. Исчезновения из дома папы она почти не заметила, так как продолжала мирно видеться с ним на репетициях в театре почти каждый день. Маму ей было жалко, но как-то абстрактно. Страшновато было признаться себе самой, но она, оказывается, не любила своих родителей. Слушалась, уважала, но не сочувствовала, не сострадала им. Она по-прежнему жила с мамой, старалась скрасить ее одиночество, но наотрез отказывалась погрузиться в ее муку. Анна просто перевернула эту страницу своей жизни. В молодости такие вещи даются гораздо проще.
Посмотрела на себя в зеркало, взяла большие портняжные черные ножницы и, с расширенными от наслаждения зрачками, поднесла их к самому лицу, щелкнула пару раз и решительно вгрызлась острыми лезвиями в пепельный жгут косы. Вошла к матери и, как окровавленный скальп врага, бросила ей обезглавленного, змеящегося русо-пепельного удава на колени. Все, больше она не позволит пожирать этому чудовищу свою жизнь. К прошлому возврата нет.
Словно в сказке, где вся сила волшебницы заключалась в ее волосах, в пепельной косе Анны странным образом хранился весь опыт прежних поколений, вся их мораль, чаяния и надежды. Коса была как толстый плетеный поводок, накрепко связывавший ее с установками рода. Избавившись от него, Анна вышла из-под влияния семьи, окончательно отбросив все ее нормы.
Началось оформление совместного предприятия с дешевым опереточным названием «Сильвия» — так звали обманутую жену Клоди. Все изменники сентиментальны.
Клаудио не подкачал — в срок прислал ей необходимые документы, сам дважды гонял в Москву. Сначала она страшно комплексовала, что ей будут везде тыкать в рыло ее консерваторским образованием, но скоро выяснилось, что деловая жизнь Москвы кишмя кишит такими же новичками, наглыми столичными недоучками и упорными провинциальными умниками, авантюристами, выскочками и мошенниками всех возможных мастей, включая заграничную и кончая настоящими маргиналами, бандкжами и душегубами. Она, конечно, надеялась, что «не боги горшки обжигают», но что до такой степени не боги и до такой степени горшки, привело ее в оторопь.
Но как Германа понесло с ледяной горки в далекую Америку, так и Анну теперь жизнь неудержимо тащила за собой в неизвестное коммерческое будущее. Остановиться было уже не в ее власти, словно ее бросили на переработку в адский конвейер, в конце которого герой мог оказаться и в праздничном торте, и в мусорном брикете.
Для первых закупок пришлось пустить деньги, отложенные на машину, плюс нагло потребовать от родителей свою часть дедовского наследства, плюс одолжить у новой жены отца. Это было аморально, но действенно. Возможно, подмахнуть липовый кредит было бы проще, но на первых порах Анне не хватало смелости для обмана, а закладывать семейную квартиру было страшновато.
Таможня. Пришел первый контейнер. Ее тошнило от страха. Не выдают, хотя все документы в порядке. Она купила роскошный бархатный футляр, вложила в него бабушкино колье. Отступать поздно. На раздачу мелких взяток продала шубу. Протолкнула. Везде ездила на такси, боялась связываться с постоянным водителем. Сахар и кофе, пришедшие вовремя и довольно сносного качества, тут же были сметены оптовиками. Первая партия улетела со свистом. Даже после всех отстегов осталась огромная сумма. Большую половину денег Анна истратила на новую предоплату. Четверть отложила. Дала маме деньги сделать зубы. Шубу покупать не стала. По продбазам и терминалам сподручнее таскаться в куртке. Понимала, надо закрепить тылы. Пошла на водительские курсы. На официальную часть прибыли взяла новый «Москвич» и компьютер на фирму.
Анна приободрилась, в ней начала прорастать какая-то жадная, оголтелая, злая сила. Она научилась немного блефовать на переговорах и набирала обороты от сделки к сделке. Не в силах никому довериться, Анна пошла на бухгалтерские курсы и с головой погрузилась в мир цифр, копеек, процентов и остатков по налоговым ставкам. Новая жизнь заполнила все ее существо без остатка, словно она никогда и не пела. Ее нежное лирическое сопрано, так и не дотянув до драматического, тоже осталось на полке в новогоднем магазине. Музыка спешно собрала манатки и, сопровождаемая злорадным пинком, вылетела из консерваторского дома Анны, в котором мирно почивала на лаврах много десятилетий подряд. Но осторожность заставляла злую хозяйку продолжать числиться в труппе театра и приплачивать кадровичке за свою мертвую певческую душу. «Я паразитирую на труппе театра», — насмешливо говорила теперь Анна. Новые отношения с отцом складывались проще, чем с матерью, потому что они легко укладывались в близкую ей схему «капитал — проценты». Анна при помощи Клоди устроила великовозрастных молодоженов дважды в неделю услаждать новых русских в итальянском ресторане на Тверской. Скрипка и флейта — очень трогательный, берущий за душу, особенно после пятой рюмки, дуэт. Папа и мачеха были ей благодарны, но Анна считала, что зря. Это всего лишь папины проценты по вкладу за воспитание и содержание дочери, пока она была маленькой. С мамой, старшей Анной, было куда сложнее. Во-первых, та ни на минуту не хотела забывать, кто все эти годы был в доме хозяином. Во-вторых, с глухим упорством требовала совсем иной ренты, с « золотого капитала души, а там ничегошеньки за двадцать девять лет не наросло. То ли вклад был фиктивным, то ли бухгалтер что-то нахимичил.
Мир бизнеса возбуждал Анну. В отличие от мертвого мира музыки он был живой, непредсказуемый, ужасный и влекущий. Анна чувствовала себя шпионом в стане врага, и это впрыскивало столько адреналина в кровь, что она часто не могла уснуть, дрожа от нервного возбуждения, до рассвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31