Это троякость свободной воли, но это ввиду одновременности и одинаковос
ти, одинаковость по сути в такой степени, что не остается места для воли, н
и свободной, ни несвободной.
90. Две возможности: делать себя бесконечно малым или быть им. В
торое Ц завершение, значит, бездеятельность, первое Ц начало, значит, де
йствие.
91. Во избежание словесной ошибки: что следует деятельно разру
шить, то надо сперва крепко схватить; что крошится, то крошится, но разруши
ть это нельзя.
92. Первое идолопоклонство было, конечно, страхом перед вещами
, а в связи с этим Ц страхом перед необходимостью вещей, а в связи с этим Ц
страхом перед ответственностью за вещи. Ответственность эта казалась т
акой чудовищной, что ее не осмеливались возложить даже на какое-то едини
чное внечеловеческое существо, ибо и посредничество какого-то существа
еще не облегчило бы человеческую ответственность в достаточной степен
и, общение только с одним существом было бы еще слишком отягощено ответс
твенностью, поэтому на каждую вещь возложили ответственность за себя са
мое, более того, на эти вещи возложили еще и относительную ответственнос
ть за человека.
93. В последний раз психология!
94. Две задачи начала жизни: все больше ограничивать свой круг
и постоянно проверять, не спрятался ли ты где-нибудь вне своего круга.
95. Зло бывает порой в руке, как орудие; узнанное или неузнанное,
оно, не переча, позволяет отложить себя в сторону, если есть воля на то.
96. Радости этой жизни суть не ее радости, а наш страх пред восхо
ждением в высшую жизнь; муки этой жизни суть не ее муки, а наше самобичеван
ие из-за этого страха.
97. Только здесь страдать Ц это страдать. Не в том смысле, что те
, кто страдает здесь, где-то в другом месте из-за этого страдания будут воз
вышены, а в том смысле, что то, что именуется в этом мире страданием, в друго
м мире не изменяется, а только освобождено от своей противоположности, б
лаженства.
98. Представление о бесконечной широте и полноте космоса есть
результат доведенного до крайности смешения многотрудного созидания с
о свободным волеизъявлением.
99. Насколько тягостнее самой неумолимой убежденности в наше
м теперешнем греховном состоянии, даже самая слабая убежденность в буду
щем, вечном оправдании нашей бренности. Только сила, с какой переносишь э
ту вторую убежденность, Ц а она в своей чистоте полностью охватывает пе
рвую Ц есть мера веры.
Иные полагают, что помимо большого изначального обмана устраивают еще в
каждом случае, специально для них, маленький особый обман, что, стало быть
, когда на сцене играется любовная пьеса, у актрисы, кроме лживой улыбки дл
я своего возлюбленного, есть еще особенно коварная улыбка для вполне опр
еделенного зрителя на галерке. Это значит заходить слишком далеко.
100. Может быть знание о дьявольщине, но не может быть веры в нее,
ибо больше дьявольщины, чем налицо, не бывает.
101. Грех всегда приходит открыто и ощущается сразу. Он уходит н
а своих корнях, и его не нужно вырывать.
102. Всеми страданиями вокруг нас должны страдать и мы. У всех у н
ас не одно тело, но одно развитие, а это проводит нас через все боли в той ил
и иной форме. Как дитя проходит в своем развитии через все стадии жизни вп
лоть до старости и до смерти (и каждая стадия, в сущности, от страха или от ж
елания, кажется предыдущей недостижимою), точно так же и мы (связанные с че
ловечеством не менее глубоко, чем с самими собой) проходим в своем развит
ии через все страдания этого мира. Справедливости при таком положении не
т места, но нет места и страху перед страданием или возможности истолков
ать страдание как заслугу.
103. Ты можешь отстраняться от страданий мира, это тебе разреша
ется и соответствует твоей природе, но, быть может, как раз это отстранени
е и есть единственное страдание, которого ты мог бы избежать.
105. Средство, которым обольщает этот мир, и свидетельство того,
что этот мир Ц лишь переход, суть одно и то же. И по праву, ибо только так мо
жет нас обольстить этот мир, и так оно в действительности и есть. Но беда в
том, что после удавшегося обольщения мы забываем вышеупомянутое свидет
ельство, и так в сущности добро заманивает нас в зло, а взгляд женщины Ц в
ее постель.
106. Смирение дает каждому, даже отчаявшемуся от одиночества, с
ильнейшую связь с ближним, причем немедленно, правда, только при полном и
долгом смирении. Оно способно на это потому, что оно есть истинный язык мо
литвы, поклонение и теснейшая связь одновременно. Отношение к ближнему
Ц это отношение молитвы, отношение к себе Ц это отношение стремления, и
з молитвы черпается сила для стремления.
Можешь ли ты знать что-либо иное, кроме обмана? Ведь стоит уничтожить обма
н, как тебе нельзя будет глядеть ни на что, а то превратишься в соляной сто
лп.
107. Все очень ласковы с А. Ц подобно тому, например, как даже от х
ороших игроков оберегают превосходный бильярд, пока не явится великий и
грок, который внимательно осмотрит доску, не потерпит никаких преждевре
менных изъянов, а затем, когда начнет играть сам, разъярится самым неисто
вым образом.
108. «А затем он вернулся к своей работе, как ни в чем не бывало». Э
то замечание знакомо нам по неясному множеству старинных повестей, хотя
, может быть, не встречается ни в одной.
109. «Что нам не хватает веры, нельзя сказать. Сам факт нашей жизн
и имеет для веры неисчерпаемое значение». Ц «При чем тут вера? Ведь нельз
я же не жить». Ц «Именно в этом „нельзя же“ и заключена безумная сила вер
ы; в этом отрицании она получает облик».
Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не
слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенн
ая сама начнет напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она буд
ет упоенно корчиться перед тобой.

ОН
Записи 1920 года

Ни для чего он не бывает достаточно подготовлен, но не может даже упрекат
ь себя в этом, ибо где взять в этой жизни, так мучительно требующей каждую
минуту готовности, время, чтоб подготовиться, и даже найдись время, можно
ли подготовиться, прежде чем узнаешь задачу, то есть можно ли вообще выпо
лнить естественную, а не лишь искусственно поставленную задачу? Потому-
то он давно уже под колесами; странным, но и утешительным образом, к этому
он был подготовлен меньше всего.
Все, что он делает, кажется ему, правда, необычайно новым, но и, соответстве
нно этой немыслимой новизне, чем-то необычайно дилетантским, едва даже в
ыносимым, неспособным войти в историю, порвав цепь поколений, впервые об
орвав напрочь ту музыку, о которой до сих пор можно было по крайней мере до
гадываться. Иногда он в своем высокомерии испытывает больше страха за ми
р, чем за себя.
Со своей тюрьмой он смирился. Кончить узником Ц это могло бы составить ц
ель жизни. Но у клетки была решетка. Равнодушно, властно, как у себя дома, че
рез решетку вливался и выливался шум мира, узник был, по сути, свободен, он
мог во всем принимать участие, снаружи ничего не ускользало от него, он мо
г бы даже покинуть клетку, ведь прутья решетки отстояли друг от друга на м
етр, он даже узником не был.
У него такое чувство, что он заграждает себе путь тем, что он жив, а это преп
ятствие служит ему опять-таки доказательством, что он жив.
Его собственная лобная кость преграждает ему путь, он в кровь расшибает
себе лоб о собственный лоб.
Он чувствует себя на этой земле узником, ему тесно, у него появляются печа
ль, слабость, болезни, бредовые мысли узников, никакое утешение не может у
тешить его, потому что это именно лишь утешение, хрупкое, вызывающее голо
вную боль утешение перед лицом грубого факта пребывания в узилище. Но ес
ли спросить его, чего он, собственно, хочет, он не сможет ответить, ибо у нег
о Ц это одно из его сильнейших доказательств Ц нет представления о сво
боде.
Иные опровергают беду ссылкой на солнце, он опровергает солнце ссылкой н
а беду.
Самобичующее, тяжеловесное, часто надолго прерывающееся, но, по сути, неп
рестанное волновое движение всякой жизни, чужой и собственной, мучит его
, потому что приносит с собой непрестанную необходимость мышления. Услых
ав, что у его друга должен родиться ребенок, он сознает, что он уже пострад
ал за это, обо всем подумав заранее.
Он видит двояко. Первое Ц это спокойное, наполненное жизнью, невозможно
е без известного удовольствия созерцание, рассуждение, исследование, из
лияние. Численность и возможность всего этого бесконечна, даже мокрице н
ужна относительно большая трещина, чтобы укрыться, а для этих работ вооб
ще не остается места: даже там, где нет ни трещинки, они могут жить тысячам
и и тысячами, проникая друг в друга. Это Ц первое. А второе Ц это момент, ко
гда ты, вызванный, чтобы дать отчет, не выдавливаешь из себя ни звука, брос
аешься назад в рассуждения и т. д., но теперь, видя полную безнадежность, уж
е никак не можешь купаться во всем этом, тяжелеешь и с проклятьем тонешь.

Речь идет вот о чем. Однажды, много лет назад, я сидел, конечно, довольно гру
стный, на скате Лаврентьевой горы. Я проверял, чего желаю от жизни. Самым в
ажным или самым привлекательным оказалось желание найти такой взгляд н
а жизнь (и Ц это, разумеется, было неразрывно связано Ц письменно убедит
ь в нем других), при котором жизнь хоть и сохраняет свои естественные тяже
лые падения и подъемы, но в то же время, с не меньшей ясностью, предстает пу
стотой, сном, неопределенностью. Желание, может быть, и прекрасное, если бы
пожелал я по-настоящему. Примерно как пожелал бы сработать стол по всем п
равилам ремесла и в то же время ничего не делать, причем не так, чтобы можн
о было сказать: «Для него сработать стол Ц пустяк», а так, чтобы сказали: «
Для него сработать стол Ц настоящая работа и в то же время пустяк», отчег
о работа стала бы еще смелее, еще решительнее, еще подлиннее и, если хочешь
, еще безумнее.
Но он совершенно не мог так пожелать, ибо его желание не было желанием, оно
было лишь оправданием, узакониванием пустоты, оттенком веселости, котор
ый он хотел придать пустоте, куда он, правда, сделал тогда лишь несколько п
ервых шагов, но уже чувствовал, что это Ц его стихия. Это было тогда своег
о рода прощание с видениями молодости, которая, впрочем, никогда не обман
ывала его непосредственно, а только через речи всяких авторитетов вокру
г. Так возникла необходимость «желания».
Он доказывает только себя самого, его единственное доказательство Ц он
сам, все противники побеждают его сразу же, но не тем, что опровергают его (
он неопровержим), а тем, что доказывают себя.
Человеческие союзы основаны на том, что кто-то своим сильным бытием как б
ы опроверг отдельно другие, сами по себе неопровержимые жизни. Им-то это п
риятно и утешительно, но это лишено правды, а потому всегда недолговечно.

Это была прежде часть монументальной группы. Вокруг какого-то возвышени
я посредине стояли в продуманном порядке символы солдатского сословия,
искусств, наук, ремесел. Одним из этих многих был он. Сейчас эта группа дав
но распалась, или по крайней мере он покинул ее и влачит свое существован
ие один. Даже прежней профессии у него больше нет, он и забыл даже, что изоб
ражал тогда. Наверно, именно из-за этого забвенья возникает какая-то печа
ль, неуверенность, беспокойность, какая-то омрачающая настоящее тоска п
о прошлому. И все же эта тоска есть важный элемент жизненной силы, а может
быть, и она сама.
Он живет не ради своей личной жизни, он мыслит не ради своего личного мышл
ения. У него такое чувство, что он живет и мыслит по принуждению некоей сем
ьи, для которой, хоть она и сама куда как богата силой жизни и мысли, он по ка
кому-то неведомому ему закону представляет собой некую формальную необ
ходимость. Из-за этой неведомой семьи и из-за этого неведомого закона его
нельзя отпустить.
Первородный грех, древняя несправедливость, совершенная человеком, сос
тоит в упреке, который делает и от которого не отступается человек, в упре
ке, что с ним поступили несправедливо, что по отношению к нему был соверше
н первородный грех.
Перед витриной Казинелли вертелись двое детей, мальчик лет шести и семил
етняя девочка, богато одетые, говорили о Боге и о грехах. Я остановился поз
ади них. Девочка, вероятно, католичка, считала только обман Бога настоящи
м грехом. Мальчик, вероятно, протестант, с детским упорством спрашивал, а ч
то же такое обман человека или кража. «Тоже очень большой грех, Ц сказала
девочка, Ц но не самый большой, только грехи перед Богом самые большие, д
ля грехов перед людьми у нас есть исповедь. Когда я исповедуюсь, за мной оп
ять стоит ангел, а когда совершаю грех, за моей спиной появляется черт, тол
ько его не видно». И устав от полусерьезности, она для забавы повернулась
на каблуках и сказала: «Видишь, никого за мной нет». Мальчик повернулся та
ким же образом и увидел меня. «Видишь, Ц сказал он, не считаясь с тем, что я
услышу его, или вовсе не думая об этом, Ц за мной стоит черт» Ц «Этого я то
же вижу, Ц сказала девочка, Ц но я его не имею в виду».
Он не хочет утешения, но не потому, что не хочет его, Ц кто его не хочет? Ц а
потому, что искать утешения значит: посвятить этой задаче свою жизнь, жит
ь всегда на периферии собственной личности, чуть ли не вне ее, едва ли уже
знать, для кого ищешь утешения, и поэтому не быть даже в состоянии найти де
йственное утешение, действенное, не истинное, ибо такового не существует
.
Он сопротивляется пристальному взгляду ближнего. Человек, даже будь он н
епогрешим, видит в другом только ту часть, на которую хватает его силы зре
ния и способа смотреть. Как всякий, но крайне преувеличенно, он норовит ог
раничить себя так, как в силах увидеть его взгляд ближнего. Если бы Робинз
он, для утешения ли, от покорности ли, от страха, незнания или тоски так и не
покидал самой высокой или, вернее, самой зримой точки острова, он бы вскор
е погиб; но поскольку он, не рассчитывая на корабли и на их слабые подзорны
е трубы, начал исследовать весь свой остров и находить в нем радость, он со
хранил жизнь и был, хоть и в необходимой для разума последовательности, н
о все-таки в конце концов найден.
Ц Ты делаешь из своей нужды добродетель.
Ц Во-первых, это делает всякий, а во-вторых, именно я этого не делаю. Я оста
вляю свою нужду нуждой, я не осушаю болот, а живу в их миазмах.
Ц Из этого ты и делаешь добродетель.
Ц Как всякий, я же сказал. Кстати, я делаю это только ради тебя. Чтобы ты ос
тавался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе.
Все ему позволено, только не терять самообладание, отчего опять-таки зап
рещено все, кроме одного, необходимого для всей совокупности сию минуту.

Узость сознания есть социальное требование.
Все добродетели индивидуальны, все пороки социальны. То, что считается с
оциальной добродетелью, например, любовь, бескорыстие, справедливость, с
амоотверженность, Ц это всё лишь «поразительно» ослабленные социальн
ые пороки.
Разница между теми «да» и «нет», которые он говорит своим современникам,
и теми, которые, собственно, следовало бы сказать, соответствует, наверно,
разнице между жизнью и смертью, да и постижима ведь только так же Ц догад
кой.
Причина того, что мнение потомков о ком-то вернее, чем мнение современник
ов, заключена в умершем. Раскрываешься во всем своем своеобразии лишь по
сле смерти, лишь когда ты в одиночестве. Смерть для каждого Ц как субботн
ий вечер для трубочиста, они смывают с тела сажу. Становится видно, кто ком
у повредил больше Ц современники ему или он современникам, в последнем
случае он был великим человеком.
Сила для отрицания, для этого естественнейшего проявления непрестанно
меняющегося, обновляющегося, отмирающего, оживающего в борьбе человече
ского организма, есть у нас всегда, но нет мужества, а ведь жить Ц это отри
цать, и значит, отрицание Ц это утверждение.
Со своими отмирающими мыслями он не умирает. Отмирание есть лишь явление
внутри, внутреннего мира (который сохраняется, даже составляя только од
ну мысль), такое же явление природы, как любое другое, ни веселое, ни печаль
ное.
Течение, против которого он плывет, такое стремительное, что в какой-то ра
ссеянности иногда приходишь в отчаяние от однообразного спокойствия, с
реди которого плещешься, так бесконечно далеко отнесло тебя назад в мгно
вение, когда ты сплоховал.
Он хочет пить и отделен от источника только кустами. Но он разделен надво
е, одна часть охватывает взглядом все, видит, что он стоит здесь и что исто
чник рядом, а вторая часть ничего не замечает, разве лишь догадывается, чт
о первая всё видит.
1 2 3