Было уже больше трех часов, и свет за окнами постепенно начинал угасать. Одежда на Джини была все еще мокрой, но она даже не подумала переодеться. Она до сих пор чувствовала, как в крови бесится адреналин. Ей казалось: еще один телефонный звонок – и путеводная нить у них в руках. И теперь она не поняла, почему Паскаль так себя ведет. Неужели он не испытывает тех же чувств, что и она?
Судя по всему, нет. С того момента, как она показала ему наручники, в нем произошла какая-то перемена. Он словно потух, успокоился.
Она неуверенно посмотрела на него. Джини чувствовала, что он что-то скрывает от нее. Паскаль все еще стоял, держа наручники. Вся энергия, вся одержимость, которые владели им сегодня утром, теперь, казалось, покинули его. На протяжении последнего часа, пока она рассказывала ему о посылке и звонила по телефону, он оставался задумчивым и молчаливым. Теперь он хмуро смотрел на нее.
– Тебе нужно переодеться, Джини, ты промокла насквозь. И прими горячий душ. Все равно мы пока не можем сделать ничего полезного. Но это не так уж плохо. Это дает нам время как следует все обдумать и взвесить.
– Паскаль, что-то не так?
– Не так? Не так?! – Он бросил на нее странный взгляд. – Да нет же, все замечательно! Кто-то присылает тебе по почте пару наручников. По-моему, совершенно нормальная вещь… Чему тут удивляться?
– Ну и что? Тебе самому прислали перчатку. Это напрямую связано с Макмалленом. Это какой-то сигнал, подсказка. Курьер сказал мне, что было отправлено сразу четыре посылки: одна – тебе, другая – мне, еще две – за границу. Если бы нам только удалось выяснить, кто и кому отправил тс две… Неужели не понимаешь? Это же след! Нужно лишь…
– Согласен, нам все преподнесли на блюдечке. И именно это мне не нравится.
– Ну и пусть. Пусть все получается слишком кстати, слишком удобно… Кого это волнует! Все равно нам предстоит это проверять. И чем раньше нам удастся…
– Кого это волнует? Меня, – зло посмотрел на нее Паскаль. – И если бы ты хоть на секунду задумалась вместо того, чтобы размахивать руками, ты бы тоже стала волноваться по этому поводу. Неужели ты всегда так работаешь? Неужели это твой обычный подход – сначала делать, а потом думать? А вот я действую по-другому. Остынь немного!
Джини захотелось быстро и ядовито ответить, но она сдержалась. Это обвинение, особенно то, что оно исходило от Паскаля, больно ужалило ее. В своей работе она действительно была импульсивной. Иногда это окупалось сторицей, но далеко не всегда. Временами ее стремительность приводила к ошибкам, которые оборачивались неприятностями.
Ее отец всегда утверждал, что секрет успеха в журналистике заключается во внимании к деталям. «Я проверяю, – говорил он, – потом перепроверяю и перепроверяю еще раз. Я складываю кусочки головоломки очень медленно и точно. И только когда все – все до единого! – кусочки собраны и легли по своим местам, я могу отправиться домой и просохнуть. Вот тогда я знаю, что пришпилил этих подонков к стене».
Джини почувствовала, что краснеет, и отвернулась. Они оба – и отец, и Паскаль – были правы. Осторожно, избегая взгляда Паскаля, она произнесла:
– Конечно, ты прав. Я иногда тороплюсь. Сама знаю. Паскаль пропустил это косвенное извинение мимо ушей и пожал плечами.
– Такое бывает со всеми нами, когда мы начинаем… Джини резко обернулась, пронзив его взглядом. Атмосфера накалилась.
– Начинаем? – произнесла она. – Я не начинаю, Паскаль. Я, конечно, понимаю, что мне далеко до твоих заоблачных высот, но не забывай, что я тяну репортерскую лямку уже десять лет. Я уже не школьница. Господи Боже… – Джини ощутила внезапный прилив ярости. – Я не приготовишка в журналистике, Паскаль, мне уже двадцать семь лет.
– Вряд ли я смог бы забыть, сколько тебе лет, даже если бы захотел. – Его лицо тоже окаменело. – С учетом того, что было… Разве забудешь?
– Да что же это такое! – Джини зло вскочила на ноги. – Неужели обязательно вытаскивать это именно сейчас?
– Ничего я не вытаскиваю, – огрызнулся он. – Это делаешь ты. Что же касается меня, то ты просто не так поняла мою фразу. Я вовсе не намекал на недостаток у тебя опыта, а хотел сказать: когда начинаешь раскручивать новую историю, вот и все.
– Иди ты к черту! И не ври! Ты относишься ко мне свысока, унизить хочешь.
– Да ни черта подобного! – Глаза Паскаля заблестели от злости. – Снова ты делаешь скоропалительные выводы. Вывернула все наизнанку. Слушай, Джини, если мы собираемся работать вместе…
– Если? Если?! – Она шагнула к нему. – Да мне просто приказали заниматься этой историей, без всяких «если» и «но». И если тебе это не нравится, то очень плохо, потому что…
– Господи Иисусе! – воскликнул Паскаль и начал ругаться – долго и по-французски. Теперь их разделяло меньше метра. В комнате стало душно от клокочущей ярости. Джини раскраснелась, ей было жарко, ее распирало негодование и страшное отчаяние, от которого подламывались ноги. Она никогда, по крайней мере уже много лет, не плакала, но теперь почувствовала, что слезы уже стоят комком в горле.
Она была уже готова бросить новую едкую реплику, но что-то в его глазах остановило ее. Злость прошла. Она слабо махнула рукой, и тут – надо же! – Паскаль взял ее за руку и привлек к себе. Джини увидела, что он тоже больше не сердится. Его лицо было грустным и растерянным.
– Извини, Джини, – сказал он, – ведь повздорили-то мы из-за прошлого, а вовсе не из-за работы. Мы сражаемся с тем, что произошло двенадцать лет назад.
Вздохнув, Джини отвернулась.
– Да, ты прав. Я полагаю, мы…
– Мы не должны делать этого, Джини, – продолжал он, стискивая ее руку. – Посмотри на меня. Если мы позволим этому случиться… Мы не должны допустить этой ошибки…
– Я это прекрасно понимаю. Просто иногда… Паскаль, это ведь очень непросто – забыть все, отодвинуть в сторону…
– Я тоже все понимаю. Это прорывается наружу, а потом… – Теперь его голос был мягким. – Послушай, Джини, ты права. Я сам виноват, что не смог четко выразить свою мысль. Просто я не привык работать с кем-то еще. Я слишком долго был одиночкой, стал нетерпимым и нетерпеливым. Но сейчас тому есть веские причины, неужели ты не понимаешь, Джини? Ты женщина… Нет, дай мне договорить. Ты женщина, живешь одна, и вдруг какой-то тип присылает тебе посылку. Пару наручников. Пусть это не волнует тебя, но меня это беспокоит. Очень беспокоит.
С этими словами он посмотрел на Джини, заметив, как порозовело и изменилось ее лицо. Казалось, в ней происходит ожесточенная внутренняя борьба.
– Я к этому не привыкла, – ответила она каким-то неестественным голосом, в котором ему послышались гордость и боль. – Я не привыкла к тому, чтобы меня опекали, может, потому и рассердилась. Обычно я и работаю одна, и живу одна. Всем плевать, куда я хожу, что делаю и когда возвращаюсь. Возможно, я превратила это в фетиш. Кроме того… – Тут она умолкла.
– Ну же, расскажи мне, – попросил Паскаль.
Она снова подняла на него глаза. На ее лице появилось необычное жалобное выражение.
– Да так, ничего… – Она попыталась придать своему голосу беспечности. – Мой отец всегда говорил, что женщины не могут быть независимы так, как это удается вам, мужчинам. Мне казалось, я смогла доказать, что он ошибался, и, может быть, в самом деле доказала. Я не такая, как все, Паскаль… Я уже не та девочка, которую ты когда-то знал.
– Я в этом не уверен.
– А я уверена. Тогда я была такой слабой, такой глупой. Я торопила жизнь и позволяла сердцу управлять головой.
– Не такой уж великий грех, не так ли?
– Может, и нет. Просто часть взросления. Как бы то ни было, – с этими словами она вынула свою ладонь из его руки и отступила назад, – теперь я другая, Паскаль. Я могу сама о себе позаботиться. Мне не нравится, когда кто-то из мужчин начинает меня опекать.
– Правда? – с любопытством взглянул на нее Паскаль. – И почему же?
Неожиданно Джини улыбнулась.
– Наверное, боюсь, что мне это понравится. Боюсь попасть в зависимость.
– А это будет плохо?
– Судя по опыту прошлых лет, да.
– Понятно, – нахмурился Паскаль, но затем тоже улыбнулся. – Ну что ж, если хочешь, воспринимай это как мою слабость. Считай, что мое французское воспитание непреодолимо заставляет меня быть галантным. В подобных обстоятельствах я стал бы опекать любую женщину. Это мой возраст, моя болезнь.
Они помолчали. Взглянув на Паскаля, Джини увидела на его лице выражение, которое была не в силах разгадать. Он как-то сразу отдалился от нее, и когда заговорил вновь, голос его был уже более жестким.
– Итак, – сказал он, – надеюсь, атмосфера разрядилась? Я предлагаю принять некоторые правила. Во-первых, не вспоминать о прошлом. Во-вторых, если моя опека станет слишком назойливой, можешь меня одернуть. И все же мне кажется, тебе следует переодеться, а я тем временем сварю кофе. После этого мы сядем у камина и обсудим все, что у нас есть.
– Звучит резонно.
– Ну вот и чудно. И подумай еще вот о чем. Есть тут одна вещь, которая вызывает у меня особенно сильное недоумение.
– Какая же?
– Обрати внимание на сроки. Нам поручили раскрутить историю с Хоторном только вчера утром. В то же утро каждый из нас получает эти посылки. Кто же мог знать о том, что мы получим это задание?
– Николас Дженкинс.
– Кто еще?
– Никто. До того момента, как я оказалась у него в кабинете, я сама ничего не знала. И ты тоже.
– И все же кто-то об этом знал, неужели ты не понимаешь, Джини? Кто-то должен был знать, ведь он отправил нам посылки за два часа до того, как мы оказались в кабинете Дженкинса. Нас взяли на заметку еще до того, как мы приступили к работе. Это не может быть совпадением. Кто-то знал, что мы вместе будем работать над этим заданием. Может быть, тебе удастся объяснить это? Лично у меня никак не получается.
После того, как за Джини закрылась дверь, Паскаль уже мог не сдерживать себя. Запустив пальцы в волосы, он принялся мерить комнату шагами. Он говорил себе, что должен, по крайней мере, справиться со своим возбуждением, но оно было слишком сильным. С его стороны, было ошибкой прикасаться к Джини. Он не должен был позволять себе взять ее за руку. Он не должен был терять равновесия – это было самой большой его ошибкой. Он словно устроил короткое замыкание, вновь обрушив на себя тревожащее прошлое. Двенадцать лет отделяли его сегодняшнего от тех недель, которые он провел в зоне боевых действий, но теперь этот барьер времени словно исчез. Сейчас он хотел Джини так же сильно, как хотел ее тогда. Оказывается, эта потребность не исчезала никогда. Он желал ее сейчас, желал страстно. Еще вчера он чувствовал себя в безопасности. Во время обеда с Николасом Дженкинсом он пристально смотрел на нее и мог с уверенностью сказать самому себе, что теперь-то, слава Богу, неуязвим. Это была новая, незнакомая ему Джини. Конечно же, он мог работать с этой женщиной, поскольку, глядя на нее, не испытывал ровным счетом ничего.
– Дело в том, – сказал Дженкинс перед ее приходом, – что она действительно хороший репортер. Она действует быстро, у нее острый нюх, она прекрасно работает с домашними заготовками. Вы двое – отличная команда… – Паскаль понял, что сейчас последует «но», и ждал. – Но… – ухмыльнулся Дженкинс, – тут есть одно большое «но»: работа с ней может оказаться нелегким делом. Она, как и многие женщины сейчас… Ну, сам понимаешь, все эти феминистские штучки.
Дженкинс скорчил рожу.
– Вдобавок у нее дикий комплекс, связанный с ее отцом. Любая, самая задрипанная статья, которую она пишет, должна быть сделана идеально. А вдруг папочка прочтет, понимаешь? Хотя, подозреваю, у него и в мыслях нет ничего подобного, поскольку любимому папочке на нее насрать. Но она этого не понимает. Она все время пытается что-то доказать, и когда пишет очередную статью, то пишет специально для него.
– Я встречался с ее отцом. – Паскаль бросил на Дженкинса быстрый взгляд, но тот ничего не уловил. Только снова захихикал.
– Действительно? Ну в таком случае сам все знаешь. Не вздумай даже заикнуться о Сэме Хантере и его сраной Пулитцеровской премии, иначе она будет распевать о его многочисленных наградах весь вечер. Уж я-то знаю.
В последних словах Дженкинса прозвучала нотка обиды. Судя по всему, его в свое время лишили надежды на официальное признание его заслуг.
– Что-нибудь еще? – спросил Паскаль.
– Да. Она нахальная, резкая. Симпатичная, спору нет, но по части женского обаяния у нее не все в порядке.
– Что ты имеешь в виду?
– Скажем по-другому: любому мужику яйца за пять секунд отморозит. Так что даже не мечтай ни о чем таком.
– Ладно. – Паскаль холодно посмотрел на него. – Между прочим, я тут для того, чтобы работать с ней.
Дженкинс весело хихикнул.
– Паскаль, я тебя умоляю! Тоже мне, ледяная глыба! Подожди, вот сейчас увидишь ее, – он нарисовал в воздухе роскошные женские очертания, – по-другому запоешь.
И тут как раз в кабинет вошла Джини. В первую минуту Паскаль ее даже не узнал. Она вела себя сдержанно и немного воинственно, а он смотрел на эту высокую и стройную молодую женщину с испугом и сожалением. «Моя дорогая Джини», – подумал он сначала, но потом мысленно поправился: «Такая красивая, а той больше нет».
Это горькое чувство владело им на протяжении всего обеда. Он видел, как неприятно ей общество Дженкинса. Сам Паскаль чувствовал то же самое. Но от нее исходил такой холод! Сидя напротив, она ни разу не улыбнулась. Через некоторое время ему показалось, что в ее поведении есть какая-то фальшь, натянутость, словно она заранее решила играть некую роль. Ему казалось, что она разыгрывает из себя эдакого профессионала, пытаясь выпятить важность информации о Хоторне, которой располагает лично. То, что говорил Паскаль, она слушала с выражением легкой усталости на лице.
«Твоя очередь, Джини. Еще много чего можно добавить», – сказал тогда Дженкинс. «Да уж, конечно», – ответила она, кинув в сторону Паскаля надменный взгляд.
Она явно хотела его приложить, и это удивляло. «Как она изменилась! – думал он. – Жесткая, как ноготь».
Когда Дженкинс закончил рассказывать про Хоторна, она не обнаружила никаких чувств: ни удивления, ни сочувствия. Все так же холодно и равнодушно она дала услышанному свою оценку. Паскаль вслушивался в ее слова, наблюдал за ее поведением, и оно казалось ему крайне неженственным. К концу ужина он был просто подавлен. Он и раньше понимал, что Джини наверняка изменилась, но ему в голову не приходило, что она может вызвать у него такую неприязнь.
Когда они выходили из редакции, он убеждал себя в том, что вместе с неприязнью пришло облегчение. С этой женщиной он вполне мог работать, тут никаких сложностей не возникало. Девочка, которую он помнил, умерла. Она превратилась в призрак, фантом, живущий только в его памяти, – как странно! Все двенадцать лет он только и думал о ней, а когда встретил, оказалось, что ее больше не существует.
Но потом что-то случилось, что-то, чего он не в состоянии был объяснить. Маленькое волшебство, игра света, случайный поворот головы, какая-то тень, пробежавшая по ее лицу… Она молчала, стоя в сумерках, глядя через двор на ворота, и вдруг произошло удивительное. В той женщине, какой она стала, Паскаль вдруг вновь увидел девочку. За этим воинственным фасадом он разглядел беззащитность, в разрезе ее глаз, в изгибе шеи он увидел ее прежнюю. Он не отрывал глаз от ее лица и опять видел, как она красива. Узнавание приняло внезапную, легкую радость. Прежде чем Паскаль успел остановить себя, он произнес ее имя так, как раньше, на французский манер. Она резко обернулась, пристально посмотрела на него, от ее лица отлила краска, и прежде чем ей удалось это скрыть, ее лицо снова осветилось тем давним светом нежности, который он так любил. Этот свет был в ней и сейчас, спустя столько лет.
Он не смог бы определить это одним словом: серьезность, честность, нежность, желание дарить радость – когда-то он использовал эти блеклые слова, да и многие другие, пытаясь объяснить необъяснимое – то, что ему так нравилось в ее лице. В Бейруте он много раз пытался запечатлеть это на пленке и, конечно же, у него ничего не получилось. Пленка, как и слова, была не в состоянии передать ее внутренний мир, она лишь останавливала мгновение, но оставалась безучастной к прикосновению ее руки, звуку ее голоса. От постоянных неудач Паскаль завелся. Он говорил себе, что фотопленка могла рассказать и рассказывала очень многое: о ярости, счастье, одиночестве, тщеславии, горе. Желание раскрыть Джини с помощью фотокамеры превратилось в одержимость, в цель жизни. «Встань здесь, – говорил он ей. – Поверни лицо к свету. Смотри на меня. Да, да, вот так…»
Но объективу не удавалось увидеть то, что видел Паскаль. Рассматривая отпечатанные снимки, Паскаль понимал, что они эффектны, но мертвы. Тем не менее он долго хранил их, а один – маленький, черно-белый – остался у него до сих пор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Судя по всему, нет. С того момента, как она показала ему наручники, в нем произошла какая-то перемена. Он словно потух, успокоился.
Она неуверенно посмотрела на него. Джини чувствовала, что он что-то скрывает от нее. Паскаль все еще стоял, держа наручники. Вся энергия, вся одержимость, которые владели им сегодня утром, теперь, казалось, покинули его. На протяжении последнего часа, пока она рассказывала ему о посылке и звонила по телефону, он оставался задумчивым и молчаливым. Теперь он хмуро смотрел на нее.
– Тебе нужно переодеться, Джини, ты промокла насквозь. И прими горячий душ. Все равно мы пока не можем сделать ничего полезного. Но это не так уж плохо. Это дает нам время как следует все обдумать и взвесить.
– Паскаль, что-то не так?
– Не так? Не так?! – Он бросил на нее странный взгляд. – Да нет же, все замечательно! Кто-то присылает тебе по почте пару наручников. По-моему, совершенно нормальная вещь… Чему тут удивляться?
– Ну и что? Тебе самому прислали перчатку. Это напрямую связано с Макмалленом. Это какой-то сигнал, подсказка. Курьер сказал мне, что было отправлено сразу четыре посылки: одна – тебе, другая – мне, еще две – за границу. Если бы нам только удалось выяснить, кто и кому отправил тс две… Неужели не понимаешь? Это же след! Нужно лишь…
– Согласен, нам все преподнесли на блюдечке. И именно это мне не нравится.
– Ну и пусть. Пусть все получается слишком кстати, слишком удобно… Кого это волнует! Все равно нам предстоит это проверять. И чем раньше нам удастся…
– Кого это волнует? Меня, – зло посмотрел на нее Паскаль. – И если бы ты хоть на секунду задумалась вместо того, чтобы размахивать руками, ты бы тоже стала волноваться по этому поводу. Неужели ты всегда так работаешь? Неужели это твой обычный подход – сначала делать, а потом думать? А вот я действую по-другому. Остынь немного!
Джини захотелось быстро и ядовито ответить, но она сдержалась. Это обвинение, особенно то, что оно исходило от Паскаля, больно ужалило ее. В своей работе она действительно была импульсивной. Иногда это окупалось сторицей, но далеко не всегда. Временами ее стремительность приводила к ошибкам, которые оборачивались неприятностями.
Ее отец всегда утверждал, что секрет успеха в журналистике заключается во внимании к деталям. «Я проверяю, – говорил он, – потом перепроверяю и перепроверяю еще раз. Я складываю кусочки головоломки очень медленно и точно. И только когда все – все до единого! – кусочки собраны и легли по своим местам, я могу отправиться домой и просохнуть. Вот тогда я знаю, что пришпилил этих подонков к стене».
Джини почувствовала, что краснеет, и отвернулась. Они оба – и отец, и Паскаль – были правы. Осторожно, избегая взгляда Паскаля, она произнесла:
– Конечно, ты прав. Я иногда тороплюсь. Сама знаю. Паскаль пропустил это косвенное извинение мимо ушей и пожал плечами.
– Такое бывает со всеми нами, когда мы начинаем… Джини резко обернулась, пронзив его взглядом. Атмосфера накалилась.
– Начинаем? – произнесла она. – Я не начинаю, Паскаль. Я, конечно, понимаю, что мне далеко до твоих заоблачных высот, но не забывай, что я тяну репортерскую лямку уже десять лет. Я уже не школьница. Господи Боже… – Джини ощутила внезапный прилив ярости. – Я не приготовишка в журналистике, Паскаль, мне уже двадцать семь лет.
– Вряд ли я смог бы забыть, сколько тебе лет, даже если бы захотел. – Его лицо тоже окаменело. – С учетом того, что было… Разве забудешь?
– Да что же это такое! – Джини зло вскочила на ноги. – Неужели обязательно вытаскивать это именно сейчас?
– Ничего я не вытаскиваю, – огрызнулся он. – Это делаешь ты. Что же касается меня, то ты просто не так поняла мою фразу. Я вовсе не намекал на недостаток у тебя опыта, а хотел сказать: когда начинаешь раскручивать новую историю, вот и все.
– Иди ты к черту! И не ври! Ты относишься ко мне свысока, унизить хочешь.
– Да ни черта подобного! – Глаза Паскаля заблестели от злости. – Снова ты делаешь скоропалительные выводы. Вывернула все наизнанку. Слушай, Джини, если мы собираемся работать вместе…
– Если? Если?! – Она шагнула к нему. – Да мне просто приказали заниматься этой историей, без всяких «если» и «но». И если тебе это не нравится, то очень плохо, потому что…
– Господи Иисусе! – воскликнул Паскаль и начал ругаться – долго и по-французски. Теперь их разделяло меньше метра. В комнате стало душно от клокочущей ярости. Джини раскраснелась, ей было жарко, ее распирало негодование и страшное отчаяние, от которого подламывались ноги. Она никогда, по крайней мере уже много лет, не плакала, но теперь почувствовала, что слезы уже стоят комком в горле.
Она была уже готова бросить новую едкую реплику, но что-то в его глазах остановило ее. Злость прошла. Она слабо махнула рукой, и тут – надо же! – Паскаль взял ее за руку и привлек к себе. Джини увидела, что он тоже больше не сердится. Его лицо было грустным и растерянным.
– Извини, Джини, – сказал он, – ведь повздорили-то мы из-за прошлого, а вовсе не из-за работы. Мы сражаемся с тем, что произошло двенадцать лет назад.
Вздохнув, Джини отвернулась.
– Да, ты прав. Я полагаю, мы…
– Мы не должны делать этого, Джини, – продолжал он, стискивая ее руку. – Посмотри на меня. Если мы позволим этому случиться… Мы не должны допустить этой ошибки…
– Я это прекрасно понимаю. Просто иногда… Паскаль, это ведь очень непросто – забыть все, отодвинуть в сторону…
– Я тоже все понимаю. Это прорывается наружу, а потом… – Теперь его голос был мягким. – Послушай, Джини, ты права. Я сам виноват, что не смог четко выразить свою мысль. Просто я не привык работать с кем-то еще. Я слишком долго был одиночкой, стал нетерпимым и нетерпеливым. Но сейчас тому есть веские причины, неужели ты не понимаешь, Джини? Ты женщина… Нет, дай мне договорить. Ты женщина, живешь одна, и вдруг какой-то тип присылает тебе посылку. Пару наручников. Пусть это не волнует тебя, но меня это беспокоит. Очень беспокоит.
С этими словами он посмотрел на Джини, заметив, как порозовело и изменилось ее лицо. Казалось, в ней происходит ожесточенная внутренняя борьба.
– Я к этому не привыкла, – ответила она каким-то неестественным голосом, в котором ему послышались гордость и боль. – Я не привыкла к тому, чтобы меня опекали, может, потому и рассердилась. Обычно я и работаю одна, и живу одна. Всем плевать, куда я хожу, что делаю и когда возвращаюсь. Возможно, я превратила это в фетиш. Кроме того… – Тут она умолкла.
– Ну же, расскажи мне, – попросил Паскаль.
Она снова подняла на него глаза. На ее лице появилось необычное жалобное выражение.
– Да так, ничего… – Она попыталась придать своему голосу беспечности. – Мой отец всегда говорил, что женщины не могут быть независимы так, как это удается вам, мужчинам. Мне казалось, я смогла доказать, что он ошибался, и, может быть, в самом деле доказала. Я не такая, как все, Паскаль… Я уже не та девочка, которую ты когда-то знал.
– Я в этом не уверен.
– А я уверена. Тогда я была такой слабой, такой глупой. Я торопила жизнь и позволяла сердцу управлять головой.
– Не такой уж великий грех, не так ли?
– Может, и нет. Просто часть взросления. Как бы то ни было, – с этими словами она вынула свою ладонь из его руки и отступила назад, – теперь я другая, Паскаль. Я могу сама о себе позаботиться. Мне не нравится, когда кто-то из мужчин начинает меня опекать.
– Правда? – с любопытством взглянул на нее Паскаль. – И почему же?
Неожиданно Джини улыбнулась.
– Наверное, боюсь, что мне это понравится. Боюсь попасть в зависимость.
– А это будет плохо?
– Судя по опыту прошлых лет, да.
– Понятно, – нахмурился Паскаль, но затем тоже улыбнулся. – Ну что ж, если хочешь, воспринимай это как мою слабость. Считай, что мое французское воспитание непреодолимо заставляет меня быть галантным. В подобных обстоятельствах я стал бы опекать любую женщину. Это мой возраст, моя болезнь.
Они помолчали. Взглянув на Паскаля, Джини увидела на его лице выражение, которое была не в силах разгадать. Он как-то сразу отдалился от нее, и когда заговорил вновь, голос его был уже более жестким.
– Итак, – сказал он, – надеюсь, атмосфера разрядилась? Я предлагаю принять некоторые правила. Во-первых, не вспоминать о прошлом. Во-вторых, если моя опека станет слишком назойливой, можешь меня одернуть. И все же мне кажется, тебе следует переодеться, а я тем временем сварю кофе. После этого мы сядем у камина и обсудим все, что у нас есть.
– Звучит резонно.
– Ну вот и чудно. И подумай еще вот о чем. Есть тут одна вещь, которая вызывает у меня особенно сильное недоумение.
– Какая же?
– Обрати внимание на сроки. Нам поручили раскрутить историю с Хоторном только вчера утром. В то же утро каждый из нас получает эти посылки. Кто же мог знать о том, что мы получим это задание?
– Николас Дженкинс.
– Кто еще?
– Никто. До того момента, как я оказалась у него в кабинете, я сама ничего не знала. И ты тоже.
– И все же кто-то об этом знал, неужели ты не понимаешь, Джини? Кто-то должен был знать, ведь он отправил нам посылки за два часа до того, как мы оказались в кабинете Дженкинса. Нас взяли на заметку еще до того, как мы приступили к работе. Это не может быть совпадением. Кто-то знал, что мы вместе будем работать над этим заданием. Может быть, тебе удастся объяснить это? Лично у меня никак не получается.
После того, как за Джини закрылась дверь, Паскаль уже мог не сдерживать себя. Запустив пальцы в волосы, он принялся мерить комнату шагами. Он говорил себе, что должен, по крайней мере, справиться со своим возбуждением, но оно было слишком сильным. С его стороны, было ошибкой прикасаться к Джини. Он не должен был позволять себе взять ее за руку. Он не должен был терять равновесия – это было самой большой его ошибкой. Он словно устроил короткое замыкание, вновь обрушив на себя тревожащее прошлое. Двенадцать лет отделяли его сегодняшнего от тех недель, которые он провел в зоне боевых действий, но теперь этот барьер времени словно исчез. Сейчас он хотел Джини так же сильно, как хотел ее тогда. Оказывается, эта потребность не исчезала никогда. Он желал ее сейчас, желал страстно. Еще вчера он чувствовал себя в безопасности. Во время обеда с Николасом Дженкинсом он пристально смотрел на нее и мог с уверенностью сказать самому себе, что теперь-то, слава Богу, неуязвим. Это была новая, незнакомая ему Джини. Конечно же, он мог работать с этой женщиной, поскольку, глядя на нее, не испытывал ровным счетом ничего.
– Дело в том, – сказал Дженкинс перед ее приходом, – что она действительно хороший репортер. Она действует быстро, у нее острый нюх, она прекрасно работает с домашними заготовками. Вы двое – отличная команда… – Паскаль понял, что сейчас последует «но», и ждал. – Но… – ухмыльнулся Дженкинс, – тут есть одно большое «но»: работа с ней может оказаться нелегким делом. Она, как и многие женщины сейчас… Ну, сам понимаешь, все эти феминистские штучки.
Дженкинс скорчил рожу.
– Вдобавок у нее дикий комплекс, связанный с ее отцом. Любая, самая задрипанная статья, которую она пишет, должна быть сделана идеально. А вдруг папочка прочтет, понимаешь? Хотя, подозреваю, у него и в мыслях нет ничего подобного, поскольку любимому папочке на нее насрать. Но она этого не понимает. Она все время пытается что-то доказать, и когда пишет очередную статью, то пишет специально для него.
– Я встречался с ее отцом. – Паскаль бросил на Дженкинса быстрый взгляд, но тот ничего не уловил. Только снова захихикал.
– Действительно? Ну в таком случае сам все знаешь. Не вздумай даже заикнуться о Сэме Хантере и его сраной Пулитцеровской премии, иначе она будет распевать о его многочисленных наградах весь вечер. Уж я-то знаю.
В последних словах Дженкинса прозвучала нотка обиды. Судя по всему, его в свое время лишили надежды на официальное признание его заслуг.
– Что-нибудь еще? – спросил Паскаль.
– Да. Она нахальная, резкая. Симпатичная, спору нет, но по части женского обаяния у нее не все в порядке.
– Что ты имеешь в виду?
– Скажем по-другому: любому мужику яйца за пять секунд отморозит. Так что даже не мечтай ни о чем таком.
– Ладно. – Паскаль холодно посмотрел на него. – Между прочим, я тут для того, чтобы работать с ней.
Дженкинс весело хихикнул.
– Паскаль, я тебя умоляю! Тоже мне, ледяная глыба! Подожди, вот сейчас увидишь ее, – он нарисовал в воздухе роскошные женские очертания, – по-другому запоешь.
И тут как раз в кабинет вошла Джини. В первую минуту Паскаль ее даже не узнал. Она вела себя сдержанно и немного воинственно, а он смотрел на эту высокую и стройную молодую женщину с испугом и сожалением. «Моя дорогая Джини», – подумал он сначала, но потом мысленно поправился: «Такая красивая, а той больше нет».
Это горькое чувство владело им на протяжении всего обеда. Он видел, как неприятно ей общество Дженкинса. Сам Паскаль чувствовал то же самое. Но от нее исходил такой холод! Сидя напротив, она ни разу не улыбнулась. Через некоторое время ему показалось, что в ее поведении есть какая-то фальшь, натянутость, словно она заранее решила играть некую роль. Ему казалось, что она разыгрывает из себя эдакого профессионала, пытаясь выпятить важность информации о Хоторне, которой располагает лично. То, что говорил Паскаль, она слушала с выражением легкой усталости на лице.
«Твоя очередь, Джини. Еще много чего можно добавить», – сказал тогда Дженкинс. «Да уж, конечно», – ответила она, кинув в сторону Паскаля надменный взгляд.
Она явно хотела его приложить, и это удивляло. «Как она изменилась! – думал он. – Жесткая, как ноготь».
Когда Дженкинс закончил рассказывать про Хоторна, она не обнаружила никаких чувств: ни удивления, ни сочувствия. Все так же холодно и равнодушно она дала услышанному свою оценку. Паскаль вслушивался в ее слова, наблюдал за ее поведением, и оно казалось ему крайне неженственным. К концу ужина он был просто подавлен. Он и раньше понимал, что Джини наверняка изменилась, но ему в голову не приходило, что она может вызвать у него такую неприязнь.
Когда они выходили из редакции, он убеждал себя в том, что вместе с неприязнью пришло облегчение. С этой женщиной он вполне мог работать, тут никаких сложностей не возникало. Девочка, которую он помнил, умерла. Она превратилась в призрак, фантом, живущий только в его памяти, – как странно! Все двенадцать лет он только и думал о ней, а когда встретил, оказалось, что ее больше не существует.
Но потом что-то случилось, что-то, чего он не в состоянии был объяснить. Маленькое волшебство, игра света, случайный поворот головы, какая-то тень, пробежавшая по ее лицу… Она молчала, стоя в сумерках, глядя через двор на ворота, и вдруг произошло удивительное. В той женщине, какой она стала, Паскаль вдруг вновь увидел девочку. За этим воинственным фасадом он разглядел беззащитность, в разрезе ее глаз, в изгибе шеи он увидел ее прежнюю. Он не отрывал глаз от ее лица и опять видел, как она красива. Узнавание приняло внезапную, легкую радость. Прежде чем Паскаль успел остановить себя, он произнес ее имя так, как раньше, на французский манер. Она резко обернулась, пристально посмотрела на него, от ее лица отлила краска, и прежде чем ей удалось это скрыть, ее лицо снова осветилось тем давним светом нежности, который он так любил. Этот свет был в ней и сейчас, спустя столько лет.
Он не смог бы определить это одним словом: серьезность, честность, нежность, желание дарить радость – когда-то он использовал эти блеклые слова, да и многие другие, пытаясь объяснить необъяснимое – то, что ему так нравилось в ее лице. В Бейруте он много раз пытался запечатлеть это на пленке и, конечно же, у него ничего не получилось. Пленка, как и слова, была не в состоянии передать ее внутренний мир, она лишь останавливала мгновение, но оставалась безучастной к прикосновению ее руки, звуку ее голоса. От постоянных неудач Паскаль завелся. Он говорил себе, что фотопленка могла рассказать и рассказывала очень многое: о ярости, счастье, одиночестве, тщеславии, горе. Желание раскрыть Джини с помощью фотокамеры превратилось в одержимость, в цель жизни. «Встань здесь, – говорил он ей. – Поверни лицо к свету. Смотри на меня. Да, да, вот так…»
Но объективу не удавалось увидеть то, что видел Паскаль. Рассматривая отпечатанные снимки, Паскаль понимал, что они эффектны, но мертвы. Тем не менее он долго хранил их, а один – маленький, черно-белый – остался у него до сих пор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43