Я понимала, что они уже никогда больше не вернутся. Эта история, а они были достаточно известными людьми, к вечеру разойдется по всему Нью-Йорку.
Констанцу доставили домой в ее квартиру и приставили к ней круглосуточную сиделку. Пригласили нового врача. Прошло два дня; миновало три. Наконец мне пришлось признаться Френку, что случилось. Я пыталась объяснить, что вся сцена носила бредовый характер. С мрачным лицом он выслушал меня до конца, а потом взял за руку.
– Надевай пальто, – сказал он. – Я тебе кое-что покажу. Поехали со мной в институт.
– Я хочу показать, что представляет собой твоя крестная мать, – сказал он, вводя меня в лабораторию. – В последний раз я пытаюсь убедить тебя. Смотри. – Он усадил меня на стул. Передо мной на столе были два микроскопа. – Взгляни на эти слайды и скажи, что ты видишь.
«В последний раз» – эти слова перепугали меня. Я видела, с какой силой эмоции владеют им; я чувствовала их, когда он прикасался ко мне. И лаборатория испугала меня своими медицинскими запахами, голубоватым свечением ламп. Плитки пола были белыми, квадратными, каждая сторона по двенадцать дюймов. У каждого предмета здесь было свое предназначение: у всех слайдов, у всех пробирок были этикетки. Вокруг нас располагались высокоточные инструменты. Да, я опасалась лабораторий, в которых не было места никакой неопределенности, если не считать беспорядочного движения клеток в окулярах микроскопа. Здесь не играли полутона и не могло быть различных истолкований фактов: что-то или так – или не так. Я могла понять, почему Френк говорил мне, что правда всегда проста.
Наконец я неохотно приникла к окуляру. Френк стоял за мной. Он сказал:
– И тут и там образцы крови, увеличенные в несколько тысяч раз. На слайде справа – кровь, взятая у здорового человека. Округлые образования, которые ты видишь – это белые кровяные тельца, а те, что напоминают маленькие палочки, – это вирусы. Ты видишь, как действуют белые тельца? Они преследуют вирусы, нападают на них и, если хочешь, обезоруживают их. Даже в здоровом теле идет такая война. Она продолжается беспрерывно. Стоит только попасть в пределы тела вирусу, микробу, как организм сразу же отряжает на защиту белые кровяные тельца. А теперь посмотри в левый микроскоп. Этот образчик крови взят у человека, который умирает от лейкемии. Защита организма, его иммунная система отступает. Больше того, она терпит поражение. Белые кровяные тельца, которые должны служить организму защитой, сами подвергаются нападению. Организм разрушается.
Он остановился. Я выпрямилась. Он мягко сказал:
– Ты понимаешь? Я показал это тебе, потому что только так я могу объяснить: лично для меня второй слайд – это олицетворение Констанцы.
– Ты говоришь чудовищные вещи.
– Знаю. Но я в этом убежден. Я далеко не так жестокосерден, как тебе кажется. Я могу и пожалеть ее, но до определенного предела. Я знаю, что, должно быть, имеются причины, в силу которых она стала такой. – Он напрягся. – Я не верю в представление о чистом зле. Думаю, никогда и не поверю. Тем не менее я воспринимаю ее как зло. Я видел это в Монтегю Штерне. В близнецах Ван Дайнемах. И вижу по нас. И тут я подвожу черту – именно сейчас. – Помолчав, он продолжил: – Если хочешь, можешь осуждать мое мнение, но я считаю большой ошибкой думать, что можно мирно сосуществовать рядом со злом.
Снова наступило молчание. Я слышала в его голосе и мольбу, и гордость, и несгибаемую убежденность идеалиста в то, чему он был глубоко предан. Я подумала: я так и предполагала, мы придем к этому. Я не отводила глаз от белых плиток пола: двенадцать дюймов в одну сторону, двенадцать – в другую.
– Могу я сказать кое-что еще? – Он наклонился ко мне. – Изучая медицину, я сталкивался с людьми, которые, умирая, страстно хотели поправиться и жить дальше. Ребятишки. Мужчины и женщины лет двадцати или тридцати, люди, которые должны были поддерживать и защищать своих близких. Отцы, которые хотели жить ради своих жен и детей. Как страстно они рвались к жизни; мне приходилось проводить с ними время, зная, что они умирают. Вот почему, как видишь, я не реагировал, когда твоя крестная попыталась перерезать себе вены. В физическом смысле она не больна. Все при ней. У нее есть твоя любовь. Все, что необходимо для нормальной жизни. Если она решит умереть, значит, таково будет ее решение. И подведет ее к такому решению врожденная злобность характера.
– Она в самом деле больна, Френк. В твоих словах далеко не вся правда. Больно ее мышление…
– Возможно, – коротко бросил он. – Порой я и сам в это верю. А порой крепко сомневаюсь. Да, ей свойственны некоторые слабости, и у нее высокий уровень притязаний. Я думаю, она сейчас в печали – в искренней печали, но, требуя, чтобы нянчились с ней, лелеяли ее, она хочет довести себя до полного краха. И пока такая политика приносит результаты, она будет ее придерживаться. Мы назначили дату нашей свадьбы – она перерезала себе вены. Она швыряет вазы и раскалывает зеркала. Тебе не кажется, что ей довольно удобно считать себя серьезно больной? Циклы ее припадков без труда можно предсказать. И вечером, когда ты описывала все эти драматические события, они показались мне довольно странными. Все произошло два дня назад? Тем не менее, когда я сегодня сидел с ней за ленчем, она показалась мне в добром здравии и прекрасном состоянии духа.
– Ты сегодня завтракал с Констанцей?
– Да. В ее апартаментах. Она пригласила меня, и я пришел. Она сказала, что ей надо безотлагательно поговорить со мной. И вот в чем оказалось дело. Она хотела вручить мне это.
Он протянул мне полоску бумаги. Я увидела – это был чек; чек на более чем внушительную сумму. Выписан он был на фонд Скриппа – Фостера. Чернила были черные, буквы черные – ровные и выразительные. Я сосчитала нули.
– Без сомнения, это взятка. – Он слегка пожал плечами. – Она намекнула мне, что пришло время понять – я должен дать тебе свободу. Она объяснила, насколько мы не подходим друг другу, что я принесу тебе несчастье, что я мешаю твоей карьере и что ты совершенно не подходишь на роль жены ученого. Она предположила, что тебя не устроит вести скромный образ жизни, что тебе никогда не приходилось экономить и что с моей стороны эгоистично обрекать тебя на нищенское существование. Она сказала, что знает, какую роль в моей жизни играет работа, и посоветовала мне, для моего же собственного блага, заниматься только ею. И этот чек предназначен для того, чтобы помочь мне в этом начинании. Он будет выплачен, когда и если она увидит результаты: видишь, дата на нем будет реальна только через месяц.
– И она пожертвует эту сумму?
– Так она говорит. Она была совершенно искренна и спокойна при этих словах. Теперь, когда ты убедилась, я порву его. Я не хочу иметь с ним дело, с этим чеком: так что, как видишь, мы порвем его мелкими кусочками, на сотню обрывков. Вот так. – Он кинул обрывки под стол. Затем повернулся ко мне. – Теперь я должен попросить тебя еще кое о чем. – Он грустно посмотрел на меня. – Выйдешь ли ты за меня замуж на этой неделе? Или ты собираешься и дальше откладывать? Я уже в начале вечера подумал, что ты хочешь мне это предложить. Я видел по твоему лицу. Нет, – остановил он меня жестом. – Не торопись. Прежде чем ответишь, ты должна знать, что будет одно условие.
– Условие?
– Я больше ни при каких обстоятельствах не встречусь с твоей крестной матерью. Она забирала наши письма. Она выписала этот чек. Она действовала против тебя таким образом, что я никогда не смогу этого забыть. Никогда. Так что я подвожу черту. Вот так.
– И ты никогда больше ее не увидишь? – Я не отрывала глаз от плиток пола.
– Никогда. Я не хочу, чтобы она когда-либо оказалась в нашем доме. Если у нас будут дети, а я от всего сердца надеюсь на это… – У него перехватило дыхание. – Я хочу, чтобы у нас были дети, но не желаю, чтобы они виделись с ней. В таком случае я никогда не буду чувствовать себя спокойно и в безопасности.
– Ты изгоняешь ее, – медленно произнесла я, видя перед собой все те же плитки. Я подняла глаза: – Ты изгоняешь ее, Френк, как и мои родители. Ты это понимаешь?
– Конечно. Когда я пытался решить, как поступать, я вспомнил и об этом, что и придало мне уверенности. Я был прав. Я делаю это ради тебя, как, подозреваю, действовали и они.
– И это условие… – Я помолчала. – Относится ли оно и ко мне тоже? Мне тоже не будет позволено видеться с ней?
– Ты думаешь, я пытаюсь ввести жесткие ограничения? – Он покраснел. – Ты несправедлива ко мне. Ты сама должна решить, хочешь ли ты с ней видеться или нет. Я бы попросил тебя этого не делать.
– Попросил бы? Ах, да, понимаю. Значит, у меня есть какой-то выбор? – Я встала. – Это очень любезно с твоей стороны, Френк, – предоставить мне свободу выбора, когда речь идет о женщине, которую я воспринимаю как свою мать. О женщине, которая воспитала меня…
– Она не твоя мать. И то, как ты ее воспринимаешь, – это часть той самой проблемы. – Он гневно повернулся ко мне и схватил за руку. – И она вела себя по отношению к тебе, как истая мать, не так ли? Какая мать позволит себе прятать письма, которые двое ребятишек пишут друг другу? Какая мать позволит себе подкупить ее будущего мужа? Что еще она должна сделать, прежде чем ты наберешься мужества порвать с ней? Когда ты смотришь на нее, ты слепа, ты хоть понимаешь это?
– Ты ошибаешься. Я не слепа. – Я высвободила руку. – И тут не стоит вопроса о мужестве. Мне не надо читать нотации…
– Читать нотации? Для тебя это нотации?
– Ты притащил меня сюда, как ребенка, усадил за микроскоп и заставил смотреть в него. Говоришь, что женишься на мне, но ставишь условия. Условия – когда речь идет о браке? Я ненавижу это. И презираю.
– Виктория, подожди. Ты не поняла. Слушай…
– Нет. Это ты послушай. Констанца права в одном смысле. Мы действительно разные люди. Мы и не думаем одинаково, и мы не чувствуем одинаково. Для тебя все четко, ясно и понятно, как в твоих делах. Черное и белое. Правые и виноватые. А для меня это все не так. В конечном счете, мне не важно, понимаешь ли ты, плохая или хорошая Констанца. Какая бы она ни была – а она и та, и другая, ей все свойственно, – я люблю ее. Я не могу прекратить ее любить потому, что я ее не оправдываю. Это не срабатывает. И мораль тут ни при чем. Что бы она ни делала, какой бы она ни была, я люблю ее – без всяких условий, как дети любят родителей или родители детей. И я не могу положить этому конец лишь потому, что ты мне это сказал. И я никогда не выйду замуж ни за кого, кто будет меня принуждать к этому.
Я остановилась. У Френка было бледное окаменевшее лицо.
– Ein dummes englishche M?dchen, – уже потише и спокойнее продолжила я. – Ох, Френк, неужели ты не видишь? Когда-то ты мне сказал эти слова, и теперь какая-то часть тебя продолжает так же относиться ко мне. Ты думаешь, я осталась медлительной, глупой, отказываюсь видеть очевидное, но ты ошибаешься. Я знаю, что не умна так, как ты, но порой я понимаю то, что тебе недоступно. Я не всегда бываю слепа. Порой я отлично вижу.
– А я нет? Ты это хочешь сказать?
– Я думаю, что ты склонен все упрощать. Ты пытаешься заставить людей соглашаться со своей точкой зрения. Ты стараешься классифицировать их: этот отвечает твоим идеалам и принципам, а этот – нет.
– Я люблю тебя, – сказал он, и я увидела, что с его лица сошла завеса замкнутости. – Я люблю тебя – без всяких условий. И я думал, что ты это понимаешь.
– Но ты не изменишь свою точку зрения? Относительно Констанцы?
Он продолжал стоять спиной ко мне. Наступило молчание, полное борений и нерешительности. Наконец он сказал:
– Нет. Я хочу, чтобы наш брак оставался нерушимым. И не могу изменить свою точку зрения.
– Ты считаешь, что Констанца угрожает нашему браку?
– Я не сомневаюсь, что она это будет делать.
Наступила последняя пауза. Мы понимали, что оказались в безвыходном положении. Я, хотя и находилась в тупике, осознавала, что, если вот сейчас Френк повернется ко мне или заговорит, или коснется меня, я ослабну и сдамся. Лишь чтобы остаться с ним, я буду готова согласиться с чем угодно. Я не сомневалась, что и он это понимал. И поэтому с неуклонностью, которая также составляла часть его личности, он не повернулся, не заговорил, не прикоснулся ко мне. Решение предстояло принимать мне; и Френк, которой учитывал этику, когда высчитывал тактику любви, позволил мне принять его, как подобает взрослому человеку – он принял мои условия в молчании. Наконец я сказала:
– Очень хорошо. Быть по сему. Я ухожу. Так будет лучше.
– Уходишь? – Он повернулся.
Я не могла взглянуть ему в лицо.
– Уезжаю во Францию завершать тот самый заказ. Какое-то время буду заниматься работой только в Европе. Справлюсь.
– Работой. Я предполагаю, она всегда при тебе. – Он поднял было один из микроскопов и с безнадежным видом поставил его обратно. – Наверно, и я уйду в работу. – Он помолчал. – Я готов отдать почти все, что у меня есть, лишь бы этого не произошло, знаешь ты это?
– Почти все? Только не свои принципы, Френк?
Как только эти слова были произнесены, я пожалела о них. Он отвернулся.
– Да, мои принципы жесткие и негибкие – ты мне это уже говорила. Я не хочу расставаться с тобой в спорах…
– Тогда я ухожу, – сказала я.
Я подождала еще несколько секунд. Я возилась с глупыми, но полезными женскими безделушками: перчатки, сумочка. Френк стоял, глядя в окно. Он не оборачивался. Несколько погодя, когда молчание продолжало длиться и расстояние, разделявшее нас, невозможно стало преодолеть, я направилась к дверям.
Последнее, что он мне сказал, когда я выходила в коридор, было то ли требованием, то ли мольбой.
– Не пиши мне, – сказал он. – Я не хочу больше надеяться. Не пиши.
* * *
Из лаборатории я направилась прямиком в квартиру Констанцы. Думаю, она ждала меня. Я почти физически ощущала, как напряжение этого ожидания потрескивает в воздухе электрическими искрами. Обедала она в одиночестве. Одета она была с изысканной элегантностью, с умело наложенным гримом. Не было и следа ее болезни; ела она, как привыкла, небольшими кусочками – ломтик тоста, дольку сыра, половину бисквита, несколько пурпурных виноградинок. Сегодня должна была состояться наша последняя встреча – я уже решила, – и она была краткой. Я сидела в этой переполненной воспоминаниями, лакированной, как китайская шкатулка, комнате, пока Констанца непринужденно болтала о том и о сем, перескакивая с темы на тему. Я не слышала ни слова из того, что она говорила. Я думала о ней и о Френке, о двух людях, которых я любила больше всех на свете; оба старались разными путями и руководствуясь разными мотивами заставить меня сделать выбор. Не склонившись ни на чью сторону, я не чувствовала, что чего-то добилась, во мне не было уверенности. У меня не было слов и не осталось сил.
– Констанца, – прервала я ее, когда больше не могла выносить ее болтовню. – Почему ты забирала наши письма?
Легкая краска появилась у нее на щеках. Я могла предполагать, что она будет спорить и все отрицать, но мне стоило бы знать, что Констанца справлялась и не с такими ситуациями.
– Ты нашла одно? Я знаю, что ты рылась в моих вещах. – Она помолчала. – Я должна сказать – вскрыла я только одно. Последнее. Остальные я выбрасывала не читая.
– Констанца, это ничего не меняет. То, что ты делала, было гнусно и жестоко.
– Знаю.
– Тогда почему ты это делала? – Я прервалась. – Я ухожу, Констанца. Я ухожу и от тебя, и от Френка. И я никогда больше не вернусь сюда и не увижусь с тобой. Но, прежде чем уходить, я хотела бы знать: почему ты делала такие вещи?
– Я не уверена… – Похоже, она взвешивала ситуацию. – Мне всегда было трудно искать объяснение своим поступкам. Другим это удавалось куда легче. Они поступают так потому-то и потому-то. Я же всегда видела перед собой многообразные причины – и они могли меняться день ото дня…
– Констанца, все это я слышала и раньше. Почему ты так поступала?
– Ну, думаю, только ради тебя. И ради себя тоже – не могу это отрицать. Может, я ревновала. Но главным образом ради тебя. Понимаешь ли, я заглядывала вперед, в будущее. Ты возлагала такие надежды на эту дружбу, что я сказала себе: «Этот ее друг может предать ее. Ему надоест эта переписка, или он забудет ее, или он вообще погибнет. И со временем, пусть даже она расстанется с иллюзиями, у нее останется разочарование, как женщины всегда испытывают разочарование в мужчинах». Я хотела уберечь тебя от всего этого. И ты видишь…
Она начала жестикулировать руками, поблескивающими кольцами. Она пришла в возбуждение.
– Ты полностью доверилась ему, я это видела. А это всегда является ошибкой. Никогда не позволяй себе подобной доверчивости, Виктория. Ты словно сама себя заключаешь в тюрьму и выбрасываешь ключ от камеры. Чем больше ты привязываешься к кому-то, тем большее тебя постигает разочарование. Мужчины разбираются в этом куда лучше женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Констанцу доставили домой в ее квартиру и приставили к ней круглосуточную сиделку. Пригласили нового врача. Прошло два дня; миновало три. Наконец мне пришлось признаться Френку, что случилось. Я пыталась объяснить, что вся сцена носила бредовый характер. С мрачным лицом он выслушал меня до конца, а потом взял за руку.
– Надевай пальто, – сказал он. – Я тебе кое-что покажу. Поехали со мной в институт.
– Я хочу показать, что представляет собой твоя крестная мать, – сказал он, вводя меня в лабораторию. – В последний раз я пытаюсь убедить тебя. Смотри. – Он усадил меня на стул. Передо мной на столе были два микроскопа. – Взгляни на эти слайды и скажи, что ты видишь.
«В последний раз» – эти слова перепугали меня. Я видела, с какой силой эмоции владеют им; я чувствовала их, когда он прикасался ко мне. И лаборатория испугала меня своими медицинскими запахами, голубоватым свечением ламп. Плитки пола были белыми, квадратными, каждая сторона по двенадцать дюймов. У каждого предмета здесь было свое предназначение: у всех слайдов, у всех пробирок были этикетки. Вокруг нас располагались высокоточные инструменты. Да, я опасалась лабораторий, в которых не было места никакой неопределенности, если не считать беспорядочного движения клеток в окулярах микроскопа. Здесь не играли полутона и не могло быть различных истолкований фактов: что-то или так – или не так. Я могла понять, почему Френк говорил мне, что правда всегда проста.
Наконец я неохотно приникла к окуляру. Френк стоял за мной. Он сказал:
– И тут и там образцы крови, увеличенные в несколько тысяч раз. На слайде справа – кровь, взятая у здорового человека. Округлые образования, которые ты видишь – это белые кровяные тельца, а те, что напоминают маленькие палочки, – это вирусы. Ты видишь, как действуют белые тельца? Они преследуют вирусы, нападают на них и, если хочешь, обезоруживают их. Даже в здоровом теле идет такая война. Она продолжается беспрерывно. Стоит только попасть в пределы тела вирусу, микробу, как организм сразу же отряжает на защиту белые кровяные тельца. А теперь посмотри в левый микроскоп. Этот образчик крови взят у человека, который умирает от лейкемии. Защита организма, его иммунная система отступает. Больше того, она терпит поражение. Белые кровяные тельца, которые должны служить организму защитой, сами подвергаются нападению. Организм разрушается.
Он остановился. Я выпрямилась. Он мягко сказал:
– Ты понимаешь? Я показал это тебе, потому что только так я могу объяснить: лично для меня второй слайд – это олицетворение Констанцы.
– Ты говоришь чудовищные вещи.
– Знаю. Но я в этом убежден. Я далеко не так жестокосерден, как тебе кажется. Я могу и пожалеть ее, но до определенного предела. Я знаю, что, должно быть, имеются причины, в силу которых она стала такой. – Он напрягся. – Я не верю в представление о чистом зле. Думаю, никогда и не поверю. Тем не менее я воспринимаю ее как зло. Я видел это в Монтегю Штерне. В близнецах Ван Дайнемах. И вижу по нас. И тут я подвожу черту – именно сейчас. – Помолчав, он продолжил: – Если хочешь, можешь осуждать мое мнение, но я считаю большой ошибкой думать, что можно мирно сосуществовать рядом со злом.
Снова наступило молчание. Я слышала в его голосе и мольбу, и гордость, и несгибаемую убежденность идеалиста в то, чему он был глубоко предан. Я подумала: я так и предполагала, мы придем к этому. Я не отводила глаз от белых плиток пола: двенадцать дюймов в одну сторону, двенадцать – в другую.
– Могу я сказать кое-что еще? – Он наклонился ко мне. – Изучая медицину, я сталкивался с людьми, которые, умирая, страстно хотели поправиться и жить дальше. Ребятишки. Мужчины и женщины лет двадцати или тридцати, люди, которые должны были поддерживать и защищать своих близких. Отцы, которые хотели жить ради своих жен и детей. Как страстно они рвались к жизни; мне приходилось проводить с ними время, зная, что они умирают. Вот почему, как видишь, я не реагировал, когда твоя крестная попыталась перерезать себе вены. В физическом смысле она не больна. Все при ней. У нее есть твоя любовь. Все, что необходимо для нормальной жизни. Если она решит умереть, значит, таково будет ее решение. И подведет ее к такому решению врожденная злобность характера.
– Она в самом деле больна, Френк. В твоих словах далеко не вся правда. Больно ее мышление…
– Возможно, – коротко бросил он. – Порой я и сам в это верю. А порой крепко сомневаюсь. Да, ей свойственны некоторые слабости, и у нее высокий уровень притязаний. Я думаю, она сейчас в печали – в искренней печали, но, требуя, чтобы нянчились с ней, лелеяли ее, она хочет довести себя до полного краха. И пока такая политика приносит результаты, она будет ее придерживаться. Мы назначили дату нашей свадьбы – она перерезала себе вены. Она швыряет вазы и раскалывает зеркала. Тебе не кажется, что ей довольно удобно считать себя серьезно больной? Циклы ее припадков без труда можно предсказать. И вечером, когда ты описывала все эти драматические события, они показались мне довольно странными. Все произошло два дня назад? Тем не менее, когда я сегодня сидел с ней за ленчем, она показалась мне в добром здравии и прекрасном состоянии духа.
– Ты сегодня завтракал с Констанцей?
– Да. В ее апартаментах. Она пригласила меня, и я пришел. Она сказала, что ей надо безотлагательно поговорить со мной. И вот в чем оказалось дело. Она хотела вручить мне это.
Он протянул мне полоску бумаги. Я увидела – это был чек; чек на более чем внушительную сумму. Выписан он был на фонд Скриппа – Фостера. Чернила были черные, буквы черные – ровные и выразительные. Я сосчитала нули.
– Без сомнения, это взятка. – Он слегка пожал плечами. – Она намекнула мне, что пришло время понять – я должен дать тебе свободу. Она объяснила, насколько мы не подходим друг другу, что я принесу тебе несчастье, что я мешаю твоей карьере и что ты совершенно не подходишь на роль жены ученого. Она предположила, что тебя не устроит вести скромный образ жизни, что тебе никогда не приходилось экономить и что с моей стороны эгоистично обрекать тебя на нищенское существование. Она сказала, что знает, какую роль в моей жизни играет работа, и посоветовала мне, для моего же собственного блага, заниматься только ею. И этот чек предназначен для того, чтобы помочь мне в этом начинании. Он будет выплачен, когда и если она увидит результаты: видишь, дата на нем будет реальна только через месяц.
– И она пожертвует эту сумму?
– Так она говорит. Она была совершенно искренна и спокойна при этих словах. Теперь, когда ты убедилась, я порву его. Я не хочу иметь с ним дело, с этим чеком: так что, как видишь, мы порвем его мелкими кусочками, на сотню обрывков. Вот так. – Он кинул обрывки под стол. Затем повернулся ко мне. – Теперь я должен попросить тебя еще кое о чем. – Он грустно посмотрел на меня. – Выйдешь ли ты за меня замуж на этой неделе? Или ты собираешься и дальше откладывать? Я уже в начале вечера подумал, что ты хочешь мне это предложить. Я видел по твоему лицу. Нет, – остановил он меня жестом. – Не торопись. Прежде чем ответишь, ты должна знать, что будет одно условие.
– Условие?
– Я больше ни при каких обстоятельствах не встречусь с твоей крестной матерью. Она забирала наши письма. Она выписала этот чек. Она действовала против тебя таким образом, что я никогда не смогу этого забыть. Никогда. Так что я подвожу черту. Вот так.
– И ты никогда больше ее не увидишь? – Я не отрывала глаз от плиток пола.
– Никогда. Я не хочу, чтобы она когда-либо оказалась в нашем доме. Если у нас будут дети, а я от всего сердца надеюсь на это… – У него перехватило дыхание. – Я хочу, чтобы у нас были дети, но не желаю, чтобы они виделись с ней. В таком случае я никогда не буду чувствовать себя спокойно и в безопасности.
– Ты изгоняешь ее, – медленно произнесла я, видя перед собой все те же плитки. Я подняла глаза: – Ты изгоняешь ее, Френк, как и мои родители. Ты это понимаешь?
– Конечно. Когда я пытался решить, как поступать, я вспомнил и об этом, что и придало мне уверенности. Я был прав. Я делаю это ради тебя, как, подозреваю, действовали и они.
– И это условие… – Я помолчала. – Относится ли оно и ко мне тоже? Мне тоже не будет позволено видеться с ней?
– Ты думаешь, я пытаюсь ввести жесткие ограничения? – Он покраснел. – Ты несправедлива ко мне. Ты сама должна решить, хочешь ли ты с ней видеться или нет. Я бы попросил тебя этого не делать.
– Попросил бы? Ах, да, понимаю. Значит, у меня есть какой-то выбор? – Я встала. – Это очень любезно с твоей стороны, Френк, – предоставить мне свободу выбора, когда речь идет о женщине, которую я воспринимаю как свою мать. О женщине, которая воспитала меня…
– Она не твоя мать. И то, как ты ее воспринимаешь, – это часть той самой проблемы. – Он гневно повернулся ко мне и схватил за руку. – И она вела себя по отношению к тебе, как истая мать, не так ли? Какая мать позволит себе прятать письма, которые двое ребятишек пишут друг другу? Какая мать позволит себе подкупить ее будущего мужа? Что еще она должна сделать, прежде чем ты наберешься мужества порвать с ней? Когда ты смотришь на нее, ты слепа, ты хоть понимаешь это?
– Ты ошибаешься. Я не слепа. – Я высвободила руку. – И тут не стоит вопроса о мужестве. Мне не надо читать нотации…
– Читать нотации? Для тебя это нотации?
– Ты притащил меня сюда, как ребенка, усадил за микроскоп и заставил смотреть в него. Говоришь, что женишься на мне, но ставишь условия. Условия – когда речь идет о браке? Я ненавижу это. И презираю.
– Виктория, подожди. Ты не поняла. Слушай…
– Нет. Это ты послушай. Констанца права в одном смысле. Мы действительно разные люди. Мы и не думаем одинаково, и мы не чувствуем одинаково. Для тебя все четко, ясно и понятно, как в твоих делах. Черное и белое. Правые и виноватые. А для меня это все не так. В конечном счете, мне не важно, понимаешь ли ты, плохая или хорошая Констанца. Какая бы она ни была – а она и та, и другая, ей все свойственно, – я люблю ее. Я не могу прекратить ее любить потому, что я ее не оправдываю. Это не срабатывает. И мораль тут ни при чем. Что бы она ни делала, какой бы она ни была, я люблю ее – без всяких условий, как дети любят родителей или родители детей. И я не могу положить этому конец лишь потому, что ты мне это сказал. И я никогда не выйду замуж ни за кого, кто будет меня принуждать к этому.
Я остановилась. У Френка было бледное окаменевшее лицо.
– Ein dummes englishche M?dchen, – уже потише и спокойнее продолжила я. – Ох, Френк, неужели ты не видишь? Когда-то ты мне сказал эти слова, и теперь какая-то часть тебя продолжает так же относиться ко мне. Ты думаешь, я осталась медлительной, глупой, отказываюсь видеть очевидное, но ты ошибаешься. Я знаю, что не умна так, как ты, но порой я понимаю то, что тебе недоступно. Я не всегда бываю слепа. Порой я отлично вижу.
– А я нет? Ты это хочешь сказать?
– Я думаю, что ты склонен все упрощать. Ты пытаешься заставить людей соглашаться со своей точкой зрения. Ты стараешься классифицировать их: этот отвечает твоим идеалам и принципам, а этот – нет.
– Я люблю тебя, – сказал он, и я увидела, что с его лица сошла завеса замкнутости. – Я люблю тебя – без всяких условий. И я думал, что ты это понимаешь.
– Но ты не изменишь свою точку зрения? Относительно Констанцы?
Он продолжал стоять спиной ко мне. Наступило молчание, полное борений и нерешительности. Наконец он сказал:
– Нет. Я хочу, чтобы наш брак оставался нерушимым. И не могу изменить свою точку зрения.
– Ты считаешь, что Констанца угрожает нашему браку?
– Я не сомневаюсь, что она это будет делать.
Наступила последняя пауза. Мы понимали, что оказались в безвыходном положении. Я, хотя и находилась в тупике, осознавала, что, если вот сейчас Френк повернется ко мне или заговорит, или коснется меня, я ослабну и сдамся. Лишь чтобы остаться с ним, я буду готова согласиться с чем угодно. Я не сомневалась, что и он это понимал. И поэтому с неуклонностью, которая также составляла часть его личности, он не повернулся, не заговорил, не прикоснулся ко мне. Решение предстояло принимать мне; и Френк, которой учитывал этику, когда высчитывал тактику любви, позволил мне принять его, как подобает взрослому человеку – он принял мои условия в молчании. Наконец я сказала:
– Очень хорошо. Быть по сему. Я ухожу. Так будет лучше.
– Уходишь? – Он повернулся.
Я не могла взглянуть ему в лицо.
– Уезжаю во Францию завершать тот самый заказ. Какое-то время буду заниматься работой только в Европе. Справлюсь.
– Работой. Я предполагаю, она всегда при тебе. – Он поднял было один из микроскопов и с безнадежным видом поставил его обратно. – Наверно, и я уйду в работу. – Он помолчал. – Я готов отдать почти все, что у меня есть, лишь бы этого не произошло, знаешь ты это?
– Почти все? Только не свои принципы, Френк?
Как только эти слова были произнесены, я пожалела о них. Он отвернулся.
– Да, мои принципы жесткие и негибкие – ты мне это уже говорила. Я не хочу расставаться с тобой в спорах…
– Тогда я ухожу, – сказала я.
Я подождала еще несколько секунд. Я возилась с глупыми, но полезными женскими безделушками: перчатки, сумочка. Френк стоял, глядя в окно. Он не оборачивался. Несколько погодя, когда молчание продолжало длиться и расстояние, разделявшее нас, невозможно стало преодолеть, я направилась к дверям.
Последнее, что он мне сказал, когда я выходила в коридор, было то ли требованием, то ли мольбой.
– Не пиши мне, – сказал он. – Я не хочу больше надеяться. Не пиши.
* * *
Из лаборатории я направилась прямиком в квартиру Констанцы. Думаю, она ждала меня. Я почти физически ощущала, как напряжение этого ожидания потрескивает в воздухе электрическими искрами. Обедала она в одиночестве. Одета она была с изысканной элегантностью, с умело наложенным гримом. Не было и следа ее болезни; ела она, как привыкла, небольшими кусочками – ломтик тоста, дольку сыра, половину бисквита, несколько пурпурных виноградинок. Сегодня должна была состояться наша последняя встреча – я уже решила, – и она была краткой. Я сидела в этой переполненной воспоминаниями, лакированной, как китайская шкатулка, комнате, пока Констанца непринужденно болтала о том и о сем, перескакивая с темы на тему. Я не слышала ни слова из того, что она говорила. Я думала о ней и о Френке, о двух людях, которых я любила больше всех на свете; оба старались разными путями и руководствуясь разными мотивами заставить меня сделать выбор. Не склонившись ни на чью сторону, я не чувствовала, что чего-то добилась, во мне не было уверенности. У меня не было слов и не осталось сил.
– Констанца, – прервала я ее, когда больше не могла выносить ее болтовню. – Почему ты забирала наши письма?
Легкая краска появилась у нее на щеках. Я могла предполагать, что она будет спорить и все отрицать, но мне стоило бы знать, что Констанца справлялась и не с такими ситуациями.
– Ты нашла одно? Я знаю, что ты рылась в моих вещах. – Она помолчала. – Я должна сказать – вскрыла я только одно. Последнее. Остальные я выбрасывала не читая.
– Констанца, это ничего не меняет. То, что ты делала, было гнусно и жестоко.
– Знаю.
– Тогда почему ты это делала? – Я прервалась. – Я ухожу, Констанца. Я ухожу и от тебя, и от Френка. И я никогда больше не вернусь сюда и не увижусь с тобой. Но, прежде чем уходить, я хотела бы знать: почему ты делала такие вещи?
– Я не уверена… – Похоже, она взвешивала ситуацию. – Мне всегда было трудно искать объяснение своим поступкам. Другим это удавалось куда легче. Они поступают так потому-то и потому-то. Я же всегда видела перед собой многообразные причины – и они могли меняться день ото дня…
– Констанца, все это я слышала и раньше. Почему ты так поступала?
– Ну, думаю, только ради тебя. И ради себя тоже – не могу это отрицать. Может, я ревновала. Но главным образом ради тебя. Понимаешь ли, я заглядывала вперед, в будущее. Ты возлагала такие надежды на эту дружбу, что я сказала себе: «Этот ее друг может предать ее. Ему надоест эта переписка, или он забудет ее, или он вообще погибнет. И со временем, пусть даже она расстанется с иллюзиями, у нее останется разочарование, как женщины всегда испытывают разочарование в мужчинах». Я хотела уберечь тебя от всего этого. И ты видишь…
Она начала жестикулировать руками, поблескивающими кольцами. Она пришла в возбуждение.
– Ты полностью доверилась ему, я это видела. А это всегда является ошибкой. Никогда не позволяй себе подобной доверчивости, Виктория. Ты словно сама себя заключаешь в тюрьму и выбрасываешь ключ от камеры. Чем больше ты привязываешься к кому-то, тем большее тебя постигает разочарование. Мужчины разбираются в этом куда лучше женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93