Именно его я обвинял в том, что он залез в домик и перерыл там все от пола до потолка, словно гнусный воришка. Он мне до смерти надоел, этот мистер Грей, и мне вдруг захотелось немедленно уехать из Керрита, вернуться в Лондон и оказаться в стенах родного Кинга.
Я уже сыт по горло, твердил я себе на обратном пути. Пора бросить эту затею. Ведь я занимался поисками по собственной воле и мог остановиться в любой момент. Все равно мне никогда не удастся выяснить правду насчет Ребекки, да и как она будет выглядеть, эта правда? В моем понимании не существует чего-то совершенно определенного, что можно понимать только так или эдак. Правда изменчива. Если на нее смотришь под одним углом, она кажется одного цвета, а чуть сместишься в сторону – и заиграют новые оттенки. Кто такая Ребекка? Бессмысленный и бесполезный вопрос. Полковник Джулиан знал ее столько лет, как и сестры Бриггс, и Фриц тоже – и уж если они не в состоянии ответить, то на что рассчитывать мне?
Я остановился на излучине. Солнце уже начинало припекать. Я посмотрел в сторону залива и затем обернулся назад. Нет, я не смогу оставить поиски на полпути. Ничего не получится. Это выше моих сил.
Шагнув в тень, чтобы спрятаться от жары, я вдруг краем глаза отметил непонятный блик света и машинально обернулся. Рыбацкий баркас, который я заметил утром, уже успел пришвартоваться. Забравшись поглубже в тень, я достал бинокль. Но на судне уже никого не было, так что оттуда никто не мог наблюдать за мной в бинокль, и шкипер, стоявший ко мне спиной, смотрел тогда в другую сторону, не проявляя ни малейшего интереса к моей персоне. Так что я принял отблеск воды за блик от стекла.
Вернувшись домой, я переоделся и, прежде чем отправиться к полковнику, закончил начатое письмо Нику. Я предложил ему съездить в Бретань и навести там кое-какие справки, что для него не составит труда. Мой французский очень даже неплох, но Ник был настоящим лингвистом. Я очень тщательно выбирал слова, когда писал ему, мне не хотелось, чтобы он догадался об истинных причинах. Как бы он повел себя, если бы понял, что скрывается за моими словами? Впрочем, его характер, привычки, образ жизни настолько отличались от моих, что Никки вряд ли догадается, какими мотивами я руководствовался. «Ты знаешь, кто ты есть, – как-то сказал я ему. Дело происходило в Кембридже, в моей комнате, в Кинге, кажется. А может быть, мы в тот момент гуляли в парке, впрочем, это не имеет значения. – Ты знаешь, кто ты и откуда родом, Ник. Вот в чем разница между нами». – «Только одна, – ответил он. – Но не самая главная».
Письмо я опустил в ящик по пути к полковнику. Его не вынут оттуда до завтрашнего дня, но я боялся оставлять его при себе – а вдруг передумаю и не отошлю его? И несмотря на то, что я терпеть не могу обременять других своими просьбами, сейчас у меня не оставалось другого выхода: мне требовалась помощь Ника.
12
По дороге к дому полковника я пришел к еще одному важному выводу: что мне необходимо освободиться от рабской привязанности к фактам. Слишком много времени я провел в библиотеках, работая с документами, слишком привык к дисциплине мысли. Теперь навыки и приемы академической работы сковывали меня, словно я писал главу очередного своего исторического исследования. Но такой метод не всегда годится. Он неплох, когда ты пишешь о давно – лет четыреста тому назад – умерших людях, но, когда ты всматриваешься в события недавнего прошлого, когда имеются живые свидетели… в обращении с ними требуются другие приемы. Мне совершенно ясно, как читать документы, но как читать в душах людей – в этом я преуспел значительно меньше.
Но за последнее время я многому научился: знаю, как должен выглядеть и как надо слушать. Очень часто имеет значение не то, что мне говорят, а каким образом это делается, в чем именно проявляется несказанное.
Приступы пессимизма, наверное, были бы реже, если бы у меня было с кем поговорить по душам, с кем бы я мог посидеть за рюмкой в конце дня. Если бы здесь вдруг оказались мои кембриджские друзья, если бы Мэй еще была жива, я бы не ходил с таким подавленным и унылым настроением, какое иной раз нападало на меня. Но в Керрите я никому не мог довериться, и поэтому меня охватывало чувство одиночества.
Это не одно и то же – оставаться одному или оставаться в одиночестве. В приютах я очень быстро научился ценить возможность уединиться, остаться наедине с собой. Если ты целый день проводишь среди таких же, как ты, подростков, если любое действие ты совершаешь вместе с другими, на глазах у них, если ты ложишься спать и слышишь колкости, которые отпускают в твой адрес, и просыпаешься от того, что кто-то дразнит тебя, то возможность побыть одному очень скоро начинаешь воспринимать как величайший подарок. И таковой она осталась для меня навсегда.
Между желанием обрести уединение и чувством одиночества – огромная дистанция, как я выяснил на своем примере. Но теперь-то я не ребенок, слава богу, и не тот замкнутый, подозрительный молодой человек, который впервые появился в Кинге. Сейчас я нуждался в друзьях и даже способен был признаться в том самому себе. Я настолько продвинулся вперед, как считает Ник, что стал нормальным человеком, хотя осталось еще несколько «непроветренных комнат», добавлял он. «Ты уже почти научился говорить с людьми, как с людьми, а не роботами – это уже громадный скачок. И вскоре сможешь окончательно «развить эмоциональные мускулы», шутливо уверял он меня.
«И, быть может, мне удастся развить их скорее благодаря полковнику Джулиану, – подумал я, приблизившись к его дому, – если стану с ним более открытым. Хотя это и трудно, надо будет попробовать уже сегодня». Я полюбил старика и с нетерпением ждал встречи. Он пообещал открыть все коробки и ящики, чтобы отыскать письма, которые собирался показать мне. Трудно сказать, содержал ли «архив», как он называл его, что-то полезное, или там накопился бессмысленный хлам. Мне достаточно было бы только пробежать по его подборке одним глазом, чтобы понять, есть ли в них жемчужное зерно. В особенности я надеялся извлечь что-то в том случае, если он отыщет затерявшиеся куда-то папки, где лежали записки Ребекки и письма Максима.
Даже после того, как мы заключили договор и я считался его помощником, он не мог позволить мне рыться в его бумагах. И прежде чем показать мне очередную «драгоценность», он непременно сначала должен рассмотреть это сам. Но он уже больше доверяет мне, и сегодня будет сделан первый шаг дальше. При мысли об этом мое настроение заметно улучшилось. Но это длилось недолго.
Меня встретила Элли и, проводив на кухню, сообщила, что отец с утра оделся, хотел разобрать бумаги и коробки, но вскоре впал в раздраженное состояние, она уложила его в постель, и полковник заснул. Наверное, мне не удалось скрыть своего разочарования. Умевшая все подмечать Элли тотчас угадала мои чувства и тоже расстроилась, но сумела не подать виду.
– Не огорчайтесь, – попросила она с улыбкой, – отец очень хотел повидать вас, но, если вы поговорите со мной пять минут, это будет не такой уж большой потерей времени. Я приготовлю кофе, и мы попьем его в саду – сегодня такой чудесный день. Пожалуйста, не торопитесь так. У нас не было возможности поговорить наедине с того дня, как мы вернулись из Мэндерли.
Элли приготовила кофе, а я взял чашки, на которые она указала, и поставил их на поднос. У них была очень уютная кухня. Возникало впечатление, что в ней ничего не менялось годами. Наверное, с самого детства Элли. И я даже мог явственно представить, как она сидела за столом вместе с братом и старшей сестрой. Все, что касается семейных отношений, глубоко задевает меня.
На столе лежала сложенная воскресная газета и книга, которую Элли, очевидно, читала перед моим приходом. Мне захотелось посмотреть, что она читает, но для того, чтобы увидеть заглавие, надо было отодвинуть газету. И я дождался момента, когда она повернется ко мне спиной. Не знаю, что я ожидал увидеть: какое-нибудь дамское чтиво – любовный роман или Джейн Остен, которую ей могла вручить тетя Роза, или же Шарлотту Бронте. Но это оказался роман Камю «Чужой». Я быстро подвинул газету на место.
Мы вышли в сад, прошли мимо араукарии, спустились к террасе и прошли в ее дальний конец. Звонили колокола, призывавшие на службу. Из-за легкого ветерка, дувшего с моря, яхты, стоявшие на якоре, ритмично покачивались, словно исполняли какой-то своеобразный танец. Вид гавани оставлял впечатление покоя и радости. Время и пространство вдруг расширились, и все, что мне помнилось, вместилось сюда, включая и удаленный отсюда домик Мэй и Эдвина. И я полюбил Керрит всей душой, потому что он связался по ассоциации с первым истинным ощущением свободы и счастья в моем детстве.
Элли, как кошечка, наслаждавшаяся солнцем, села на невысокую каменную стену, подобрала под себя ноги и тоже стала смотреть на воду. И я никак не мог решить, то ли она настолько изменилась за тот месяц, что я впервые увидел ее, то ли я взглянул на нее другими глазами.
Какое-то время я, глядя на нее, видел только дочь полковника Джулиана, и ничего более. Прошло немало времени, прежде чем я заметил, какая она привлекательная девушка, хотя в ее облике было что-то мальчишеское. Наверное, то, что была тоненькая, как подросток. А сегодня она еще и подобрала вверх мягкие каштановые волосы, так что лицо оставалось открытым. На ней были блузка с короткими рукавами и узкие брюки, туфли она сбросила, и я мог видеть ее ступни – маленькие и узкие. Свет слепил ей глаза, и она надела солнцезащитные очки. И тотчас ее лицо опять изменилось. Оказывается, для меня очень много значит, вижу я выражение ее глаз или нет. У нее чудесные светло-карие глаза. Очень искренние… А сейчас она спрятала их за дымчатыми стеклами, и я сразу смешался, потому что не понимал, как разговаривать с нею.
Элли снова со свойственной ей проницательностью угадала мое состояние и, чтобы облегчить мне положение, сама взяла инициативу в свои руки, начала рассказывать, насколько лучше стало отцу. А я задумался о том, как мало знаю про нее. Сестры Бриггс рассказывали мне, что в детстве Элли была умной девочкой, и все считали, что она пошла в тетю Розу. Элли заняла первое место в Гиртон-колледже и поехала изучать литературу в Кембридж. Но ее мать заболела, и Элли была вынуждена прервать свое образование и начала ухаживать за ней. А теперь ухаживает за отцом. И я не мог понять, жалеет ли она о том, что посвятила свою жизнь другим. Мне показалось, что нет. В ее характере не чувствовалось оттенка горечи и сожаления о своей судьбе. Она была щедрой, умной, преданной и заботливой. И ее тонкие замечания в первое время поражали меня. Воспринимал бы я ее иначе, если бы она закончила Кембридж и получила докторскую степень? Я понял, что да, и устыдился собственных мыслей. Теперь я знал ее лучше и понимал, что долго недооценивал.
– Мне бы хотелось вам сказать насчет моего отца, – начала Элли после короткой заминки. – Нет-нет, не по поводу его здоровья. Мне бы хотелось, чтобы вы не осуждали его.
Я удивился: если бы Элли знала меня лучше, она бы поняла, что я никогда и никого не осуждаю.
– А почему вам кажется, что я могу его осуждать?
– Можете. Многие из тех, кто приходил сюда, только тем и занимались. И журналисты в том числе, что чрезвычайно огорчало отца. Он научился мириться с этим, но вы ему нравитесь, это делает его уязвимым. Как вы уже могли бы, наверное, заметить, он очень гордый и никогда не оправдывал себя. Поэтому я и хочу заранее защитить его.
– Элли, вам не придется…
– Мне хочется, чтобы вы поняли. Многие обвиняют отца за то, что он не стал добиваться правды, что он многое утаил. Вам это, наверное, уже успели сказать. Да и статьи в газетах вы читали, как и дурацкие книги. Там написано, что расследование не довели до конца. Но все, что болтают и что написано, такая чепуха! Некоторые пытаются уверить остальных, что свидетельство о болезни Ребекки – подложное и что это дело рук моего отца. Так вот, это неправда. Только благодаря отцу удалось отыскать врача, к которому обращалась Ребекка. Ее болезнь оказалась неизлечимой. Надеюсь, в этом вы не сомневаетесь. Доктор Бейкер написал письменное заключение, и я его видела.
– Ни на секунду не сомневался в этом, Элли. – Я замолчал, выбирая подходящие слова. Она готова была защищать отца до последнего, и я ступил на зыбкую почву. Полковник сам обвинял себя в том, что не был безупречен. Имею ли я право указать Элли на это? И решил, что могу. – Я часто спрашивал у полковника Джулиана, – нерешительно начал я, – ведь очень многое в этой истории осталось невыясненным. Что он сейчас думает? Кого винит в глубине души?
Она посмотрела на меня взглядом, выражения которого из-за темных очков я не смог разобрать. Быстро опустив ноги, Элли достала пачку сигарет из кармана. До сих пор я никогда не видел ее курящей, но в отсутствие отца я вряд ли перебросился с ней за все это время парой фраз.
– В глубине души? – спросила она, закуривая, и снова посмотрела на меня. – В душах людей трудно что-либо прочесть. Но он знает. Он, вне всякого сомнения, знает. Не с самого начала – какое-то время отец пребывал в уверенности, – как и все остальные, – что произошел несчастный случай. У него не возникло никаких подозрений, когда нашли тело какой-то утопленницы и Максим опознал в ней Ребекку. Он очень – опять же, как и все, – сочувствовал Максиму.
Элли выпустила дым.
– Только позже, когда Максим вернулся из-за границы с женой… Это вызвало скандал. Мама была в шоке. И сестры Бриггс тоже. Многие местные жители были потрясены, я думаю. Видите ли, они все считали, что Максим обожал жену. Но ее тело еще не успело остыть в могиле – как повторяла Элинор, – а он уже вернулся из Франции с девочкой-невестой. Как в «Гамлете» – вы понимаете, что я имею в виду?
– Что мать Гамлета «еще не успела износить башмаков» после смерти мужа?
– Вот именно. Отец пытался найти оправдание для Максима. Хотя знаю, что он тоже был потрясен, потому что принадлежит к людям другого поколения. Для него очень много значат условности. Но из чувства преданности Максиму он обрывал всякого, кто пытался осудить его друга… Сомнения зародились в отце – я могу это точно сказать, – когда нашли яхту Ребекки. Ее причалили, после того как подняли со дна, неподалеку от мастерской Джеймса Табба. Приливная вода всегда приносит туда много мусора и грязи, поэтому никто не пользуется этой бухточкой. С тех пор туда вообще никто не входил. Вы знали об этом?
– Нет, упустил.
– Они искали тихое и уединенное место. – Элли снова посмотрела на воду. Тонкая струйка дыма от сигареты тянулась немного в сторону. – Отец присутствовал при этом как судья. Там были Максим, врач – доктор Филиппс, инспектор полиции и Табб, как мастер, который занимался ремонтом яхты. Все по закону. Поскольку все считали, что тело Ребекки уже найдено, никто не имел представления, кто окажется в каюте: мужчина или женщина. Когда тело вынесли на берег, Максим подошел для опознания, и тут все увидели два кольца, которые никогда не снимала Ребекка. Отец не рассказывал об этом долгие годы, но я знаю, что именно в этот момент – быть может, увидел какое-то выражение в глазах Максима – он начал испытывать сомнения в его невиновности. После допроса он ходил как потерянный.
– Потому что Табб доказывал, что яхта не разбилась о рифы, а ее нарочно продырявили?
– Очевидно, – ответила Элли сдержанно. – Следователь – полный дурак – превратил допрос в какой-то фарс, но дело не только в этом. Просто в воздухе постоянно витало что-то неосязаемое и неощутимое. Отец вам когда-нибудь рассказывал про похороны Ребекки?
Я покачал головой. Это была запретная тема для полковника, как я понимал.
– Отец чуть не поссорился с Максимом из-за того, – продолжила Элли, – что тот настаивал на погребении жены в фамильном склепе. А отец знал, что Ребекка этого не хотела. Но Максим ничего не желал слушать и настоял на том, чтобы похоронная церемония состоялась сразу после допроса…
– А как насчет другой женщины, чье тело Максим опознал ошибочно? Она все еще похоронена там?
– Нет, ее гроб вынули из усыпальницы де Уинтеров. Наверное, пока шел допрос. Видимо, Фрэнк Кроули всем распоряжался, как обычно. Я знаю, что это совершилось в присутствии полисмена. Ее вынесли как можно быстрее, чтобы никто не видел, в особенности журналисты, которые столпились в полицейском участке. Но что произошло потом – мне неизвестно. Никого не интересовала эта бедная женщина. – Элли стряхнула пепел.
Я тоже замолчал, и тогда она, отвернувшись, принялась смотреть на воду под нами.
– Почему все это проводилось почти тайно – мне понятно. Вы читали отчеты журналистов о происшествии. Мой отец тоже не выносил такого рода публичности. На голову Максима посыпались проклятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Я уже сыт по горло, твердил я себе на обратном пути. Пора бросить эту затею. Ведь я занимался поисками по собственной воле и мог остановиться в любой момент. Все равно мне никогда не удастся выяснить правду насчет Ребекки, да и как она будет выглядеть, эта правда? В моем понимании не существует чего-то совершенно определенного, что можно понимать только так или эдак. Правда изменчива. Если на нее смотришь под одним углом, она кажется одного цвета, а чуть сместишься в сторону – и заиграют новые оттенки. Кто такая Ребекка? Бессмысленный и бесполезный вопрос. Полковник Джулиан знал ее столько лет, как и сестры Бриггс, и Фриц тоже – и уж если они не в состоянии ответить, то на что рассчитывать мне?
Я остановился на излучине. Солнце уже начинало припекать. Я посмотрел в сторону залива и затем обернулся назад. Нет, я не смогу оставить поиски на полпути. Ничего не получится. Это выше моих сил.
Шагнув в тень, чтобы спрятаться от жары, я вдруг краем глаза отметил непонятный блик света и машинально обернулся. Рыбацкий баркас, который я заметил утром, уже успел пришвартоваться. Забравшись поглубже в тень, я достал бинокль. Но на судне уже никого не было, так что оттуда никто не мог наблюдать за мной в бинокль, и шкипер, стоявший ко мне спиной, смотрел тогда в другую сторону, не проявляя ни малейшего интереса к моей персоне. Так что я принял отблеск воды за блик от стекла.
Вернувшись домой, я переоделся и, прежде чем отправиться к полковнику, закончил начатое письмо Нику. Я предложил ему съездить в Бретань и навести там кое-какие справки, что для него не составит труда. Мой французский очень даже неплох, но Ник был настоящим лингвистом. Я очень тщательно выбирал слова, когда писал ему, мне не хотелось, чтобы он догадался об истинных причинах. Как бы он повел себя, если бы понял, что скрывается за моими словами? Впрочем, его характер, привычки, образ жизни настолько отличались от моих, что Никки вряд ли догадается, какими мотивами я руководствовался. «Ты знаешь, кто ты есть, – как-то сказал я ему. Дело происходило в Кембридже, в моей комнате, в Кинге, кажется. А может быть, мы в тот момент гуляли в парке, впрочем, это не имеет значения. – Ты знаешь, кто ты и откуда родом, Ник. Вот в чем разница между нами». – «Только одна, – ответил он. – Но не самая главная».
Письмо я опустил в ящик по пути к полковнику. Его не вынут оттуда до завтрашнего дня, но я боялся оставлять его при себе – а вдруг передумаю и не отошлю его? И несмотря на то, что я терпеть не могу обременять других своими просьбами, сейчас у меня не оставалось другого выхода: мне требовалась помощь Ника.
12
По дороге к дому полковника я пришел к еще одному важному выводу: что мне необходимо освободиться от рабской привязанности к фактам. Слишком много времени я провел в библиотеках, работая с документами, слишком привык к дисциплине мысли. Теперь навыки и приемы академической работы сковывали меня, словно я писал главу очередного своего исторического исследования. Но такой метод не всегда годится. Он неплох, когда ты пишешь о давно – лет четыреста тому назад – умерших людях, но, когда ты всматриваешься в события недавнего прошлого, когда имеются живые свидетели… в обращении с ними требуются другие приемы. Мне совершенно ясно, как читать документы, но как читать в душах людей – в этом я преуспел значительно меньше.
Но за последнее время я многому научился: знаю, как должен выглядеть и как надо слушать. Очень часто имеет значение не то, что мне говорят, а каким образом это делается, в чем именно проявляется несказанное.
Приступы пессимизма, наверное, были бы реже, если бы у меня было с кем поговорить по душам, с кем бы я мог посидеть за рюмкой в конце дня. Если бы здесь вдруг оказались мои кембриджские друзья, если бы Мэй еще была жива, я бы не ходил с таким подавленным и унылым настроением, какое иной раз нападало на меня. Но в Керрите я никому не мог довериться, и поэтому меня охватывало чувство одиночества.
Это не одно и то же – оставаться одному или оставаться в одиночестве. В приютах я очень быстро научился ценить возможность уединиться, остаться наедине с собой. Если ты целый день проводишь среди таких же, как ты, подростков, если любое действие ты совершаешь вместе с другими, на глазах у них, если ты ложишься спать и слышишь колкости, которые отпускают в твой адрес, и просыпаешься от того, что кто-то дразнит тебя, то возможность побыть одному очень скоро начинаешь воспринимать как величайший подарок. И таковой она осталась для меня навсегда.
Между желанием обрести уединение и чувством одиночества – огромная дистанция, как я выяснил на своем примере. Но теперь-то я не ребенок, слава богу, и не тот замкнутый, подозрительный молодой человек, который впервые появился в Кинге. Сейчас я нуждался в друзьях и даже способен был признаться в том самому себе. Я настолько продвинулся вперед, как считает Ник, что стал нормальным человеком, хотя осталось еще несколько «непроветренных комнат», добавлял он. «Ты уже почти научился говорить с людьми, как с людьми, а не роботами – это уже громадный скачок. И вскоре сможешь окончательно «развить эмоциональные мускулы», шутливо уверял он меня.
«И, быть может, мне удастся развить их скорее благодаря полковнику Джулиану, – подумал я, приблизившись к его дому, – если стану с ним более открытым. Хотя это и трудно, надо будет попробовать уже сегодня». Я полюбил старика и с нетерпением ждал встречи. Он пообещал открыть все коробки и ящики, чтобы отыскать письма, которые собирался показать мне. Трудно сказать, содержал ли «архив», как он называл его, что-то полезное, или там накопился бессмысленный хлам. Мне достаточно было бы только пробежать по его подборке одним глазом, чтобы понять, есть ли в них жемчужное зерно. В особенности я надеялся извлечь что-то в том случае, если он отыщет затерявшиеся куда-то папки, где лежали записки Ребекки и письма Максима.
Даже после того, как мы заключили договор и я считался его помощником, он не мог позволить мне рыться в его бумагах. И прежде чем показать мне очередную «драгоценность», он непременно сначала должен рассмотреть это сам. Но он уже больше доверяет мне, и сегодня будет сделан первый шаг дальше. При мысли об этом мое настроение заметно улучшилось. Но это длилось недолго.
Меня встретила Элли и, проводив на кухню, сообщила, что отец с утра оделся, хотел разобрать бумаги и коробки, но вскоре впал в раздраженное состояние, она уложила его в постель, и полковник заснул. Наверное, мне не удалось скрыть своего разочарования. Умевшая все подмечать Элли тотчас угадала мои чувства и тоже расстроилась, но сумела не подать виду.
– Не огорчайтесь, – попросила она с улыбкой, – отец очень хотел повидать вас, но, если вы поговорите со мной пять минут, это будет не такой уж большой потерей времени. Я приготовлю кофе, и мы попьем его в саду – сегодня такой чудесный день. Пожалуйста, не торопитесь так. У нас не было возможности поговорить наедине с того дня, как мы вернулись из Мэндерли.
Элли приготовила кофе, а я взял чашки, на которые она указала, и поставил их на поднос. У них была очень уютная кухня. Возникало впечатление, что в ней ничего не менялось годами. Наверное, с самого детства Элли. И я даже мог явственно представить, как она сидела за столом вместе с братом и старшей сестрой. Все, что касается семейных отношений, глубоко задевает меня.
На столе лежала сложенная воскресная газета и книга, которую Элли, очевидно, читала перед моим приходом. Мне захотелось посмотреть, что она читает, но для того, чтобы увидеть заглавие, надо было отодвинуть газету. И я дождался момента, когда она повернется ко мне спиной. Не знаю, что я ожидал увидеть: какое-нибудь дамское чтиво – любовный роман или Джейн Остен, которую ей могла вручить тетя Роза, или же Шарлотту Бронте. Но это оказался роман Камю «Чужой». Я быстро подвинул газету на место.
Мы вышли в сад, прошли мимо араукарии, спустились к террасе и прошли в ее дальний конец. Звонили колокола, призывавшие на службу. Из-за легкого ветерка, дувшего с моря, яхты, стоявшие на якоре, ритмично покачивались, словно исполняли какой-то своеобразный танец. Вид гавани оставлял впечатление покоя и радости. Время и пространство вдруг расширились, и все, что мне помнилось, вместилось сюда, включая и удаленный отсюда домик Мэй и Эдвина. И я полюбил Керрит всей душой, потому что он связался по ассоциации с первым истинным ощущением свободы и счастья в моем детстве.
Элли, как кошечка, наслаждавшаяся солнцем, села на невысокую каменную стену, подобрала под себя ноги и тоже стала смотреть на воду. И я никак не мог решить, то ли она настолько изменилась за тот месяц, что я впервые увидел ее, то ли я взглянул на нее другими глазами.
Какое-то время я, глядя на нее, видел только дочь полковника Джулиана, и ничего более. Прошло немало времени, прежде чем я заметил, какая она привлекательная девушка, хотя в ее облике было что-то мальчишеское. Наверное, то, что была тоненькая, как подросток. А сегодня она еще и подобрала вверх мягкие каштановые волосы, так что лицо оставалось открытым. На ней были блузка с короткими рукавами и узкие брюки, туфли она сбросила, и я мог видеть ее ступни – маленькие и узкие. Свет слепил ей глаза, и она надела солнцезащитные очки. И тотчас ее лицо опять изменилось. Оказывается, для меня очень много значит, вижу я выражение ее глаз или нет. У нее чудесные светло-карие глаза. Очень искренние… А сейчас она спрятала их за дымчатыми стеклами, и я сразу смешался, потому что не понимал, как разговаривать с нею.
Элли снова со свойственной ей проницательностью угадала мое состояние и, чтобы облегчить мне положение, сама взяла инициативу в свои руки, начала рассказывать, насколько лучше стало отцу. А я задумался о том, как мало знаю про нее. Сестры Бриггс рассказывали мне, что в детстве Элли была умной девочкой, и все считали, что она пошла в тетю Розу. Элли заняла первое место в Гиртон-колледже и поехала изучать литературу в Кембридж. Но ее мать заболела, и Элли была вынуждена прервать свое образование и начала ухаживать за ней. А теперь ухаживает за отцом. И я не мог понять, жалеет ли она о том, что посвятила свою жизнь другим. Мне показалось, что нет. В ее характере не чувствовалось оттенка горечи и сожаления о своей судьбе. Она была щедрой, умной, преданной и заботливой. И ее тонкие замечания в первое время поражали меня. Воспринимал бы я ее иначе, если бы она закончила Кембридж и получила докторскую степень? Я понял, что да, и устыдился собственных мыслей. Теперь я знал ее лучше и понимал, что долго недооценивал.
– Мне бы хотелось вам сказать насчет моего отца, – начала Элли после короткой заминки. – Нет-нет, не по поводу его здоровья. Мне бы хотелось, чтобы вы не осуждали его.
Я удивился: если бы Элли знала меня лучше, она бы поняла, что я никогда и никого не осуждаю.
– А почему вам кажется, что я могу его осуждать?
– Можете. Многие из тех, кто приходил сюда, только тем и занимались. И журналисты в том числе, что чрезвычайно огорчало отца. Он научился мириться с этим, но вы ему нравитесь, это делает его уязвимым. Как вы уже могли бы, наверное, заметить, он очень гордый и никогда не оправдывал себя. Поэтому я и хочу заранее защитить его.
– Элли, вам не придется…
– Мне хочется, чтобы вы поняли. Многие обвиняют отца за то, что он не стал добиваться правды, что он многое утаил. Вам это, наверное, уже успели сказать. Да и статьи в газетах вы читали, как и дурацкие книги. Там написано, что расследование не довели до конца. Но все, что болтают и что написано, такая чепуха! Некоторые пытаются уверить остальных, что свидетельство о болезни Ребекки – подложное и что это дело рук моего отца. Так вот, это неправда. Только благодаря отцу удалось отыскать врача, к которому обращалась Ребекка. Ее болезнь оказалась неизлечимой. Надеюсь, в этом вы не сомневаетесь. Доктор Бейкер написал письменное заключение, и я его видела.
– Ни на секунду не сомневался в этом, Элли. – Я замолчал, выбирая подходящие слова. Она готова была защищать отца до последнего, и я ступил на зыбкую почву. Полковник сам обвинял себя в том, что не был безупречен. Имею ли я право указать Элли на это? И решил, что могу. – Я часто спрашивал у полковника Джулиана, – нерешительно начал я, – ведь очень многое в этой истории осталось невыясненным. Что он сейчас думает? Кого винит в глубине души?
Она посмотрела на меня взглядом, выражения которого из-за темных очков я не смог разобрать. Быстро опустив ноги, Элли достала пачку сигарет из кармана. До сих пор я никогда не видел ее курящей, но в отсутствие отца я вряд ли перебросился с ней за все это время парой фраз.
– В глубине души? – спросила она, закуривая, и снова посмотрела на меня. – В душах людей трудно что-либо прочесть. Но он знает. Он, вне всякого сомнения, знает. Не с самого начала – какое-то время отец пребывал в уверенности, – как и все остальные, – что произошел несчастный случай. У него не возникло никаких подозрений, когда нашли тело какой-то утопленницы и Максим опознал в ней Ребекку. Он очень – опять же, как и все, – сочувствовал Максиму.
Элли выпустила дым.
– Только позже, когда Максим вернулся из-за границы с женой… Это вызвало скандал. Мама была в шоке. И сестры Бриггс тоже. Многие местные жители были потрясены, я думаю. Видите ли, они все считали, что Максим обожал жену. Но ее тело еще не успело остыть в могиле – как повторяла Элинор, – а он уже вернулся из Франции с девочкой-невестой. Как в «Гамлете» – вы понимаете, что я имею в виду?
– Что мать Гамлета «еще не успела износить башмаков» после смерти мужа?
– Вот именно. Отец пытался найти оправдание для Максима. Хотя знаю, что он тоже был потрясен, потому что принадлежит к людям другого поколения. Для него очень много значат условности. Но из чувства преданности Максиму он обрывал всякого, кто пытался осудить его друга… Сомнения зародились в отце – я могу это точно сказать, – когда нашли яхту Ребекки. Ее причалили, после того как подняли со дна, неподалеку от мастерской Джеймса Табба. Приливная вода всегда приносит туда много мусора и грязи, поэтому никто не пользуется этой бухточкой. С тех пор туда вообще никто не входил. Вы знали об этом?
– Нет, упустил.
– Они искали тихое и уединенное место. – Элли снова посмотрела на воду. Тонкая струйка дыма от сигареты тянулась немного в сторону. – Отец присутствовал при этом как судья. Там были Максим, врач – доктор Филиппс, инспектор полиции и Табб, как мастер, который занимался ремонтом яхты. Все по закону. Поскольку все считали, что тело Ребекки уже найдено, никто не имел представления, кто окажется в каюте: мужчина или женщина. Когда тело вынесли на берег, Максим подошел для опознания, и тут все увидели два кольца, которые никогда не снимала Ребекка. Отец не рассказывал об этом долгие годы, но я знаю, что именно в этот момент – быть может, увидел какое-то выражение в глазах Максима – он начал испытывать сомнения в его невиновности. После допроса он ходил как потерянный.
– Потому что Табб доказывал, что яхта не разбилась о рифы, а ее нарочно продырявили?
– Очевидно, – ответила Элли сдержанно. – Следователь – полный дурак – превратил допрос в какой-то фарс, но дело не только в этом. Просто в воздухе постоянно витало что-то неосязаемое и неощутимое. Отец вам когда-нибудь рассказывал про похороны Ребекки?
Я покачал головой. Это была запретная тема для полковника, как я понимал.
– Отец чуть не поссорился с Максимом из-за того, – продолжила Элли, – что тот настаивал на погребении жены в фамильном склепе. А отец знал, что Ребекка этого не хотела. Но Максим ничего не желал слушать и настоял на том, чтобы похоронная церемония состоялась сразу после допроса…
– А как насчет другой женщины, чье тело Максим опознал ошибочно? Она все еще похоронена там?
– Нет, ее гроб вынули из усыпальницы де Уинтеров. Наверное, пока шел допрос. Видимо, Фрэнк Кроули всем распоряжался, как обычно. Я знаю, что это совершилось в присутствии полисмена. Ее вынесли как можно быстрее, чтобы никто не видел, в особенности журналисты, которые столпились в полицейском участке. Но что произошло потом – мне неизвестно. Никого не интересовала эта бедная женщина. – Элли стряхнула пепел.
Я тоже замолчал, и тогда она, отвернувшись, принялась смотреть на воду под нами.
– Почему все это проводилось почти тайно – мне понятно. Вы читали отчеты журналистов о происшествии. Мой отец тоже не выносил такого рода публичности. На голову Максима посыпались проклятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52