– Это... это... не слишком красиво.
– Красиво?
– Я хочу сказать, что это... неприкрытая зависть... ты... ты просто комплексуешь.
– Ах, да. Понимаю. Мне, значит, не скучно, мне завидно.
– Именно так.
– И в глубине души мне зверски интересно, сколько на свете гор, которые на три сантиметра выше, чем все остальные.
– Дэйв, ты не хочешь слушать про путешествие, потому что ты просрал свой свободный год. А просрал ты его потому, что никуда не поехал, а не поехал потому, что боишься.
– Я еду за границу.
– В Швейцарию?
– Да.
– Оооох, какие мы храбрые! Ты там будешь рисковать жизнью. Официант в швейцарском отеле! Это же так опасно.
– Мудак ты, Джеймс.
– Не забывай про гигиену. А то вдруг заболеешь. В Швейцарии.
– Джеймс, ты невозможный человек, – сказала Лиз. – Может он хочет выучить французский язык. Или немецкий. В какой это части страны?
– Во франкоговорящей, рядом с...
– Ты будешь учить фганцузский язык, Давиид? Это так повезно двя гезюме.
Я почувствовал, что краснею.
– Ты завидуешь и трусишь, – сказал он. – Ты боишься настоящего путешествия – просто потому что не выживешь в... в другой культуре.
– Выживу.
– Тогда почему не едешь?
– Потому...
– Оставь его в покое, – сказала Лиз. – Люди не обязаны быть такими, как ты, Джеймс. Если он не хочет ехать, значит он не хочет. Это не обязанность, понимаешь?
Вот оно. В эту минуту я влюбился. Или начал влюбляться.
Джеймс прикусил язык и попытался улыбнуться. Он не хотел ссориться со своей подружкой на людях. (Вот такой он на самом деле мудак.)
– Да, но... Я хочу сказать, ты ведь поехала бы, если бы не завязла со своим искусствоведением.
– Я не завязла со своим искусствоведением. Я решила взять курс искусствоведения.
– Ага, но если бы у тебя было время, ты же поехала бы в Азию или еще куда, разве нет?
– Я может быть еще поеду “в Азию или еще куда”. У меня достаточно длинные летние каникулы.
– Я знаю. Мы об этом говорили. Я только хотел сказать, что если бы у тебя был свободный год, ты бы не сидела, как он, в Европе на унитазе.
– А я только хотела сказать: перестань выделываться. Все прекрасно знают, какой ты крутой. Все прекрасно знают, что ты очень умный и храбрый. Хватит.
Повисла тишина. Они стояли, уставившись друг на друга. У Джеймса на висках выступили вены. Я чуть не падал со стула от удовольствия.
– Давайте еще выпьем, – кашлянув, предложил Пол. – Чего вам?... Гм... как насчет повторить?.. Я принесу.
Пол ретировался к бару, пища ботинками. Джеймс и Лиз продолжали пялиться друг на друга.
– Мне нужно в туалет, – объявил я, вставая. – Нет, я передумал. Потом схожу. – Я сел опять, пытаясь спрятать торжествующую улыбку. Джеймс бросил на меня зверский взгляд. Я пожал плечами, делая вид, что не понял. Повернув голову, я заметил, что Лиз тоже старается сдержать насмешливую улыбку, но с меньшим успехом, чем я.
– Сколько ты пробудешь в Швейцарии, Дэйв? – спросила она.
– До конца лыжного сезона. Около четырех месяцев.
– Что ж, поскольку наш доктор Ливингстон нас покидает, я рискую растерять всех своих друзей. Позвони, когда приедешь.
В глазах темно. Пульс взбесился. Холодный пот.
– Гм... ага. У меня нет... гм... твоего...
– Вот телефон, – она достала из сумочки карандаш и написала номер на пивной картонке.
– Спасибо. – Я улыбался во весь рот, и она моргнула мне в ответ. Я посмотрел на Джеймса и хотел улыбнуться ему тоже, но на его лице так ясно читались симптомы тяжелой простуды, что он даже не смог повернуть голову.
* * *
Я знаю, что нельзя так думать о своем друге, но в течение многих лет считалось само собой разумеющимся, что Джеймс впереди меня во всем. Это получалось само – он постоянно обыгрывал меня на всяких незначительных мелочах. Но теперь, когда картонка под пиво лежала у меня в кармане, я впервые за последние четыре года почувствовал себя так, словно вырвался вперед.
Домой из паба я не то плыл, не то летел, и каждые десять секунд рука тянулась к заднему карману джинсов, откуда выпирал маленький картонный квадратик с закругленными краями.
Ты меня зовешь на свидание.
Первую половину года я трудился в магазине носков на Кинг-Кросс. Работа в любом магазине одежды заключается в том, чтобы вешать на вешалки разбросанные покупателями шмотки. Это превращает работу в носочном магазине в нечто потустороннее, потому что носки не нужно вешать на вешалки. В жизни становится так мало смысла, что начинаешь сомневаться, жив ли ты вообще. Следом возникает резонное подозрение, что никаких носков тоже не существует.
Большинство моих друзей, отпахав на похожих (хотя, может и не на столь сюрреалистических) работах, теперь тратили деньги, путешествуя по Индии, Юго-Восточной Азии или Австралии. Каждый из них был уверен: найти себя, что бы под этим ни понималось, можно только в нищей блошиной дыре, запрятанной среди малярийных гор на другой стороне планеты. Все свято верили, что долгие и малоприятные каникулы крайне необходимы делу превращения существа в человека.
Я вернулся из Швейцарии, и никаких планов на остаток года у меня не было; одно я знал точно – меньше всего на свете мне хочется лезть в далекую грязную дыру. Во-первых, я терпеть не могу болеть, и с содроганием представлял, как вляпаюсь в дизентерию или еще во что похуже. Еще я не понимал, что можно делать в стране нищей настолько, что там нет даже музеев. Не то чтобы я так уж любил музеи – я просто хочу сказать, что можно убить некоторое время на осмотр достопримечательностей, ну, скажем, недели две – но что делать, если нет даже их? Неужели просто болтаться по улицам, глазеть на нищих, жрать дерьмо и портить себе печень на всю оставшуюся жизнь? Чем заниматься целыми днями?
Лучше всего по поводу путешествий выразился Пол. “Хуй знает”, – сказал он, – “найдем, чем заняться. Трава там дешевая.” Джеймс тут же пустился в долгие ветвистые рассуждения об условностях, внушенных нам империалистической культурой, и о том, насколько полезны ситуации, в которых приходится бросать вызов тому, что считается на Западе само собой разумеющимся, но я прекрасно понимал, что на самом деле он хотел сказать – “Трава там действительно дешевая”. Кроме всего прочего, если человек говорит о вызове условностям, а потом отправляется в Таиланд, то он совершенно определенно порет херню.
Хоть я и был уверен, что все это полная бессмыслица, я все время чувствовал, как какая-то посторонняя сила заставляет меня делать то же самое. Как бы я ни объяснял свое желание остаться в Европе, в глубине души я понимал, что просто трушу. Другие объяснения не проходили. Раз я шарахаюсь от третьего мира, значит я трус.
Подсознательно я ждал, что случится нечто, схватит меня и унесет в мир опасностей, страданий и нищеты, но не хотел сам становиться этим нечто. Я мечтал о времени, когда большое путешествие будет уже позади, но у меня не было ни малейшего желания лезть в него сейчас. Страдания, опасности и нищету я бы пережил, но так уж вышло, что я терпеть не могу грязь и болезни. Я не хотел никуда ехать.
При одной мысли о том, чем я буду заниматься, когда вернусь из Швейцарии, я впадал в депрессняк. Я заработал довольно прилично денег, и получалось так, что просто обязан был отправиться путешествовать. Или придумать какой-то другой способ их потратить, но так, чтобы это не выглядело отмазкой.
* * *
Работа в Швейцарии оказалась не менее тупой, чем в носочном магазине – альпийская скука отличается от галантерейной только менее приторным запахом. За все четыре месяца мне как-то не попалось недотраханной миллионерши, так что я вернулся в Англию, по-прежнему не имея ни малейшего представления, чем заняться до конца года. Был март, и все мои друзья разбрелись кто по заграницам, кто по университетам.
После бесконечного и бесцельного перелистывания записной книжки я понял, что, если я хочу выжить, нужно придумать что-то радикальное. Я раскопал на дне ящика картонную подставку для пива и уставился на телефон Лиз.
Несколько дней подряд пульс у меня начинал бешено колотиться стоило мне пройти мимо телефона. Но я не мог заставить себя позвонить.
Не меньше недели я ежедневно проделывал одну и ту же процедуру: набрать половину номера – походить кругами по дому; набрать половину номера – сходить в магазин за молоком; набрать половину номера – сбегать за свежей газетой; набрать половину номера – поваляться в саду и помучить насекомых, – после чего сделал героическое усилие.
* * *
– Алло? Позовите, пожалуйста Лиз.
– Угу, это я.
– О...
Я не знал, что сказать. А что вообще говорят в такой ситуации?
– Привет, – первая попытка.
Сработало. Очень правильный ход.
– Привет. Кто это?
– Хм – это я. Дэйв. Дэйв Гринфорд. Друг Джеймса.
– Дэйв! Черт, как я рада тебя слышать. Как дела?
– Хорошо.
– Чем ты занимался все это время?
– Ну – всем понемножку. Как тебе сказать... Недавно вернулся из Швейцарии.
– Ага. Точно. Ну и как она?
– Фигня. Сплошные алкаши.
– Правда?
– Ага.
– Неужели все?
– Все, кого я видел.
– Ужас. Тебе просто не повезло.
– Да нет, по статистике то же самое.
– Похоже, ты вжился в тамошнюю культуру.
– Еще как. Тирольские песни и резиновый сыр – что еще человеку надо.
– Значит, скоро опять туда поедешь?
– Ага, разбежался. Ладно, ты-то как? Чем занимаешься?
– Ничем. Тоска зеленая.
– Тоска? Это серьезно.
– Все разъехались. Все мои друзья провалились под землю.
– Это просто здорово! У меня те же самые проблемы. Прям трагедия. Все куда-то исчезли. Скоро на стенку полезу от скуки, как опарыш в сортире.
– Мне всегда казалось, что у опарышей много друзей, – сказала она. – То есть, ты когда-нибудь видел одинокого опарыша?
Какие умные вещи она говорит. Я чувствовал, что краснею. Вот оно. Я опять в нее влюбился.
– Представь себе опарыша с дефектом речи и прыщами, – сказал я.
– Лучше с дефектом ползания.
Это невероятно! Мы понимали друг друга с полуслова.
– Представь, что ты опарыш с дефектом ползания, – сказал я. – Никто с тобой не разговаривает. Ты можешь ползать только одной стороной, все время описываешь круги, и никому до тебя нет дела.
– А ты можешь представить себе красивого и сексуального опарыша? Но с искривленным ползанием?
Меня уже парализовало от желания.
– Слушай, Лиз. Ты занята?
– То есть?
– Ну, то есть... Может ты свободна на этой неделе?
– Ты меня зовешь на свидание?
– Нет, нет, нет, Что ты, что ты. Я просто... я просто подумал, что может мы встретимся, выпьем чего-нибудь.
– Нет, ты меня явно зовешь на свидание.
– Нет, ничего такого, я просто...
– Хватит выкручиваться, как опарыш. Я тебе нравлюсь. Ты друг Джеймса. Ты же не собираешься лезть мне под юбку, как только он отвернется, правда?
Я тихонько хмыкнул.
– Значит вы все еще вместе?
– Конечно. Слушай – у меня до хрена дел. Давай встретимся в Кэмдене часов в восемь?
– Хорошо. ОК. Просто здорово.
– На выходе из станции.
– На каком? Их там два.
– На главном.
– Они оба главные.
– Ох, не будь таким мудилой. На том, который красивее.
Она повесила трубку.
Ччерт! Со мной еще никто так не обращался. Обычно я тратил полчаса, чтобы выбрать подходящее место, а она... Черт бы драл! Это невероятно.
Еще один спелый, сочный, лопающийся персик.
Я опоздал на станцию Кэмден, но Лиз пришла еще позже. Впервые я обратил внимание на то, что один из выходов действительно менее уродлив, чем другой, и как раз оттуда она появилась.
Мы пошли в паб под названием “Конец света”, и я заказал “Гиннесс” в надежде, что делаю выбор интеллигентного человека.
Впервые мы оказались наедине, и, как только сели за столик, выяснилось, что нам не о чем разговаривать. Нас связывал только Джеймс. Мне не очень-то хотелось слушать ее рассказы о Джеймсе, но долгое молчание было еще хуже, и после серийного похлопыванья ртом я сдался и двинулся по простейшему маршруту.
– Что слышно от Джеймса?
– Много чего. Вроде, у него все в порядке. Сначала письма приходили каждые несколько дней, потом реже. Последнее было две недели назад.
– Когда он уехал?
– В январе.
– Черт – три месяца.
– И еще пять осталось.
– Я не знал, что так надолго.
– Что я могу сказать?
– Восемь месяцев. Неужели не надоест?
– Надоест? Как ты думаешь, восемь месяцев – это много для Таиланда, Гонконга, Бали, Австралии и Америки?
– Нет, я понимаю, просто... восемь месяцев где-то болтаться. Целый век. Ни тебе “Мартини”. Ни Лондона. Пиво теплое.
– Пиво теплое?
– Наверняка. Кроме разве что Австралии.
– Я надеялась, что он больше будет скучать без меня, чем без пива.
– Именно. И это тоже. Восемь месяцев...
– Это и так достаточно тяжело.
– И ты согласилась, чтобы он тебя бросил? Оставил одну на целых восемь месяцев?
– Меня никто не бросал. Ради Бога, это его единственный свободный год. Меньше всего мне хочется быть с человеком, которому ничего в жизни не нужно, только сидеть в конторе и перебирать бумажки.
– Да, конечно. А ты бы хотела поехать с ним?
– Еще бы я не хотела. Неужели ты думаешь, что мне больше нравится сидеть в пабе с тобой, чем на таиландском берегу с Джеймсом?
– Нет, ну что ты.
– Просто в моей жизни есть одно маленькое обстоятельство. Я не могу просто так взять и уехать. Мне нужно закончить курс.
– Ох, да. Я забыл. Ну так что – он мог подождать. У тебя же будут каникулы летом.
– Он планировал это путешествие несколько лет. Еще до того, как мы познакомились.
– И тебя это устраивает?
– Я не говорю, что меня это устраивает. Я вовсе не прыгаю от счастья из-за того, что осталась одна почти на целый год. Но он должен был это сделать.
– Должен?
– Да, должен.
– Почему должен?
– Потому что должен. Это надо чувствовать.
– Для того, чтобы “найти себя”?
– Ты слишком циничен. Почему?
– Да я не циничен. Я просто подумал... знаешь... я подумал, что он не слишком хорошо с тобой обошелся.
Она рассмеялась и покачала головой.
– Ты забавный.
– Почему? – спросил я, улыбаясь во весь рот.
– Ну, ты ревнуешь – не только Джеймса из-за того, что он уехал, но и его девушку. При этом считается, что ты его друг. Я хочу сказать, что если ты так относишься к своим друзьям...
Вот этого я не ожидал.
– Что ты имеешь в виду?
– Насчет чего? – Она усмехнулась.
– Что значит “ревнуешь его девушку”?
Она отвернулась, делая вид, что разглядывает публику в пабе.
– Черт – я имею в виду себя, – сказала она. Потом бросила на меня один из своих взглядов. Один из тех, в ответ на которые приходится отводить глаза.
– Ты, кажется, не понимаешь наших отношений с Джеймсом, – сказала она. – Мы уже не дети. Это не тинэйджерское катание на багажнике велосипеда, ясно?
– Но вы ведь еще тинэйджеры.
– Да – но мы не катаемся на велосипеде. Мы занимаемся любовью.
Она сказала это для того, чтобы вывести меня из себя. Я не видел другой причины.
– Очень впечатляет.
– Дэйв, ты понимаешь, о чем я говорю? У нас серьезные отношения. Мы любим друг друга.
– Хорошо, хорошо. Я все понял. ОК. Смени тему, пожалуйста.
Повисла долгая тишина. Я по-прежнему избегал ее взгляда.
– Знаешь что? – сказала она.
– Что?
– Самое смешное...
– Что?
– Мы говорили об этом перед его отъездом.
– О чем об этом – обо мне?
– Нет. Об этом.
– Что ты имеешь в виду?
– Об измене.
– Ага.
– И мы решили...
– Что?
– Ну, как тебе объяснить... Мы все время были вместе – пять месяцев. Теперь он уехал на восемь месяцев, и мы решили – что нельзя зарекаться.
– От чего зарекаться?
– Знаешь, что бы ни случилось, все равно когда он вернется, все уже будет другим. Мы не сможем начать с той же точки.
– И что?
– То, что мы решили пустить все на самотек. Это ведь понятно, что раз он уехал так надолго, то шанс, что он сможет – ну – сдерживать себя, очень маленький, и чем больше мы будем чувствовать себя обязанными – ну – сохранять верность, чем труднее это будет получаться. Потому, что чем сильнее давление, тем легче сорваться.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Просто... мы решили, что должны чувствовать себя свободно. Если даже что-то и произойдет, это не будет концом света. Мы можем делать то, что хотим.
– И чего же ты хочешь?
Я пытался сдержать улыбку.
– Я не знаю. Просто мы с Джеймсом – знаешь – нам всегда было хорошо друг с другом. Мы отлично проводили время. Это всегда здорово. Ну – может не с первого раза – я хочу сказать, что сперва он не понимал, что он делает – но когда получилось – знаешь, это всегда... это всегда куча удовольствия. И пока он не уехал, мы всегда были вместе. Я фактически жила у него. Он всегда был рядом – и, я хочу сказать, что если честно... – Она закашлялась. Щеки ее слегка покраснели. – Слушай, можно я буду говорить откровенно? Если честно – к этому привыкаешь.
С ее легкой руки идея удобно расположилась за нашим столиком и теперь созревала, наливаясь соком.
– Прошло всего три месяца, а я уже... почти – как бы – в отчаянье.
Еще один спелый, сочный, лопающийся персик. Я был на седьмом небе от счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18