В моих глазах они имели ценность не по признаку ума или по пониманию ими важности того, что я задумал для блага человечества, меня не интересовало, насколько прониклись они важностью своей жертвы во имя благоденствия общества, меня не интересовало, насколько они добродетельны или великодушны — нет, нет и нет. Меня интересовало только одно — настолько ли они богаты, чтобы оплатить мою работу. Я не мог делать ее на голом месте, мне требовалась финансовая поддержка. Мне нужны были деньги. Для меня это были ценнейшие люди, поскольку они были богаты, кроме того, не последнюю роль сыграли их эгоизм и жадность — это самое, пожалуй, главное в моем выборе, а вовсе не поддержка порочных властителей Нью-Йорка. В дополнение могу сказать, что каждый из моих джентльменов по природе своей имел склонность к темным махинациям и секретности — все они были законченными, совершенными конспираторами и прирожденными заговорщиками — очень милый круг людей. Они просто желали того, что я им предложил, они желали этого только лично для себя».
Что я вам могу еще сказать… Попробуйте поставить себя на мое место. Речь Сарториуса произвела на меня сильное впечатление… Он провел в Блумингдейле пару недель. Костюм его износился и выглядел весьма плачевно. Ему не разрешали бриться… но все это не имело для него значения… Казалось, он не замечал никаких неудобств. Он сохранил свою безупречную кавалерийскую выправку. Не стоит говорить о том, что он ничего не требовал, он не пытался разжалобить нас тем или иным способом. Он не старался скрытно продемонстрировать нам — а знали бы вы, как умеют делать это настоящие маньяки! — что он совершенно здоров или, наоборот, абсолютно ненормален. Наша комиссия могла принять только одно из двух решений: либо Сарториус будет помещен в лечебницу, либо приговорен к повешению. Его равно не устраивали оба эти исхода, и он не прилагал ни малейших усилий склонить нас в пользу какого-то одного из них.
Однако я, хотя и совершенно безуспешно, продолжал настаивать на своем. Мое упорство не произвело на Сарториуса никакого впечатления. Он заявил, что доказательством правильности научного похода является его универсальная приложимость. Если те эксперименты, которые он проводил, имеют научную ценность, то их может повторить кто угодно, получив при этом идентичный результат. Сарториус рассказал, что во время войны он проводил уникальные операции раненым высокопоставленным офицерам… теперь эти операции стали рутинными и проводятся всем, невзирая на чины и звания. Тогда я спросил его, уж не хочет ли он сказать, что наступит день, когда его изыскания принесут пользу уличным беспризорникам? Сарториус отвечал мне с откровенной улыбкой:
«Уж не полагаете ли вы, доктор Гамильтон, что я настолько отличаюсь от вас и ваших коллег, что не признаю законов естественного отбора, которые позволяют выжить только самым сильным и приспособленным видам».
— Но как можно повторить его эксперименты, если никто не знает, проводились ли они на самом деле? Мартин Пембертон говорил мне, что Сарториус не вел никаких протоколов своих исследований, — сказал я доктору Гамильтону.
— Это не так. Он вел протоколы и делал письменные заключения о результатах опытов. Мы нашли записи — в шкафах его медицинского кабинета были стопки исписанных тетрадей.
— Какова судьба этих тетрадей? Что с ними сталось? Где они сейчас?
— Этого я вам не скажу.
— Вы читали записи Сарториуса?
— Каждое слово. Он вел свои записи по-латыни. Это было захватывающее чтение. Назначение некоторых его приборов стало нам ясно только после прочтения их описаний в его тетрадях. Я могу с полным основанием утверждать: доктор Сарториус был человеком, опередившим свое время.
— Так, значит, вы не думаете, что он в действительности был сумасшедшим?
— Нет. То есть, пожалуй, да. Поймите, моему профессионализму был брошен вызов. Во всем этом содержалось что-то… критическое для всех нас, я имею в виду врачей. Сарториус вышел из нашей среды. Его поведение в рассматриваемом нами деле являлось преступным, и это еще мягко сказано. Но… оно зиждилось на блестящих достижениях, медицинских достижениях этого человека. Сарториус был блестящий практик. Но он вышел за предначертанные ему границы! В этом-то все дело. Он вышел за пределы того мира, к которому приложимы понятия сумасшествия и здравого смысла, морали и злодейства. Все, что он совершил на этом выдающемся поприще, явилось естественным продолжением его предыдущей практики, которая не выходила за рамки здравого смысла и общепринятой морали.
Боже мой, да что там говорить!… Уж что касается оценки сумасшествия и душевного здоровья в нашей психиатрии… Я могу кое-что рассказать вам о состоянии дел в нашей науке. Дайте мне старика, который составляет завещание, — я задам ему пару вопросов и скажу вам, в своем ли он уме и способен ли адекватно выразить свою волю. Эта задача мне вполне по силам. Я могу настоять на том, чтобы в лечебницах персонал прекратил избивать ни в чем не повинных душевнобольных людей. Я могу обеспечить их сносной едой и свежим воздухом, проследить, чтобы им вовремя меняли постельное белье. Я знаю, что этих бедолаг надо загрузить посильным для них трудом — они могут вязать, прясть или рисовать картинки, внушенные им их больной фантазией. Это все. Вот уровень наших сегодняшних познаний в психиатрии. Не менее ужасно то, что я прекрасно живу, — меня очень хорошо кормит такая, с позволения сказать, профессия. Поведение Сарториуса было — если так можно выразиться — избыточным. Я внятно излагаю свои мысли? Какое бы передовое мышление ни стояло за его поведением — оно было избыточным, безумно избыточным, безумным в буквальном смысле этого слова. Была и более трудная проблема — должна ли широкая публика знать о работах Сарториуса? Смогла бы она переварить этот шок? Наш город и так за короткое время пережил несколько потрясений. Возник вопрос, сможет ли он пережить еще одно без существенного ущерба для себя. Окружной прокурор в достаточной степени посвятил нас в то, что будет после того, как мы признаем Сарториуса вменяемым. Как только дело передадут в суд, правовая машина заработает на полных оборотах… Предварительные слушания придется проводить в здании суда, куда допустят прессу… Ну, короче, вы представляете себе последствия.
— Но Сарториус находился под покровительством Твида.
— К тому времени с Твидом было покончено.
— Итак, вы знали, что Сарториус вполне в своем уме?
— Да нет же! Я как раз стараюсь объяснить вам, что его нельзя было назвать вменяемым и душевно здоровым. Мы не понимали многого в этом случае — я имею в виду случай заболевания доктора Сарториуса. Вы можете назвать вещи, которые он творил, нормальными? Нормальность — это такой же термин, как, скажем, добродетель. Вы возьметесь дать клиническое определение добродетели? Как это вино в моем стакане — прекрасное вино, добродетельное, добродетельнейшее, очень винное вино. Вы меня понимаете?
— Вы побывали в водонапорной башне?
— Да.
— Каковы ваши впечатления?
— Мои впечатления? У него там были такие приборы и машины, о которых мы не имели ни малейшего представления и никогда прежде не видели. Он сам все это изобрел. Аппарат для переливания крови. Мы только теперь приходим к пониманию того, как следует переливать кровь и какими правилами при этом руководствоваться. Мы нашли аппарат для регистрации активности головного мозга. Он использовал в диагностических целях жидкость, извлеченную из спинномозгового канала… Он оперировал этих стариков. Он удалял их пораженные органы и подключал к аппаратам, которые заменяли функции больных органов. Сарториус разработал способ определения групповой принадлежности крови, для ликвидации злокачественного заболевания крови Сарториус практиковал пересадку костного мозга. Но не все… не все было столь блестящим… Одновременно с взлетами у него были и падения… Он наделал немало откровенных глупостей, впадал в настоящий метафизический бред, занимался косметической терапией. Он испытывал так много методов на своих стариках, что подчас не мог разобраться, какие из них действуют, а какие — нет. Не все в его работе было триумфом… Судя по последним его записям, незадолго до ареста он занялся опытами на животных и пытался пересаживать сердце от одного животного другому.
— Вы сожгли его записи? Ну признайтесь, ведь вы это сделали?
— Вы спрашивали о моих впечатлениях. Я сидел на скамейке в этом его парке и думал, что, скорее всего, попади я сюда, я не меньше тех стариков подпал бы под влияние его… гения. Иметь постоянно в своем распоряжении служанку для удовлетворения всех прихотей… жить в этой пасторальной идиллии… на «научных» небесах Сарториуса, жить в тупой бездумной радости и испытывать какое-то животное счастье от уверенности в том, что меня одаривают вечной, непреходящей юностью. Когда я сидел в парке доктора Сарториуса, я думал о том, что напоминает мне это уютное помещение… Потом до меня дошло — это было так похоже на маленький уютный зал ожидания в здании какого-то европейского вокзала. Тогда мне в голову пришла страшная мысль, что, будь у меня побольше мужества, я, пожалуй, последовал примеру этих старых негодяев. Да, я сделал бы то же, что сделали они.
— Значит, доктор Сарториус забирал кровь, костный мозг, вещество желез у детей, чтобы продлить существование своих старых и больных пациентов, которые иначе неизбежно бы умерли? — спросил я.
— Да.
— Значит, эти старые негодяи, как вы выразились, вручили Сарториусу свои состояния, надеясь, что тот сделает их бессмертными?
— Да.
— Дети умирали в приюте?
— Они никогда не умирали от руки Сарториуса.
— Что вы хотите этим сказать?
— Дети никогда не умирали от тех процедур, которые выполнял доктор Сарториус. Он забирал органы у детей, погибших в какой-либо катастрофе; он забирал органы и ткани у детей, умерших в приюте от страха. От этого умирали дети, в ком был очень слаб инстинкт выживания. Физическое же здоровье детей никогда не страдало по вине доктора Сарториуса. Так он, во всяком случае, утверждал. Это же следует из его записей… Да, кроме того, все проверки и раньше показывали, что дети в Доме маленьких бродяг обеспечены отменным уходом и находятся в добром здравии.
Глаза доктора Гамильтона налились кровью, он вперился в меня очень недобрым взглядом.
— Скажите мне, Макилвейн, скажите, уж коль вы вообразили себя таким праведником. Скажите, что мы замяли это дело, не правда ли, вы хотите сказать это?
Он подался вперед всем своим мощным телом, опершись о стол мускулистыми руками, распиравшими рукава рубашки. Он прижал ладони к груди.
— Мне кажется, что в вас есть что-то от историка. Вы помните, как преследовали врачей? Вы помните, как бандиты линчевали студентов Колумбийского университета за то, что они в своих прозекторских вскрывали тела умерших?
— Но ведь это было больше ста лет тому назад, — попробовал возразить я.
— Только не говорите мне, что за это время мы ушли далеко вперед, — проговорил доктор Гамильтон.
Глава двадцать седьмая
Я полностью отдаю себе отчет в том, что вы можете воспринять мой рассказ как изощренное свидетельство моего собственного безумия. Мое мнение отнюдь не безосновательно. Сейчас я старик, и окружающая действительность, должен признаться, сливается перед моими глазами, как спицы бешено крутящегося колеса… Имена и лица людей, даже тех, кто был некогда близок, становятся чужими и расплывчатыми, что подчас придает им известное очарование. Привычный вид, например, вид залитой солнечным светом улицы, на которой вы живете много лет, вдруг пробуждает некие смутные образы людей, их давно уже нет, и они не в состоянии объяснить, почему вдруг вздумали явиться вашему мысленному взору… Многие слова звучат по-иному и приобрели неведомые вам значения. Вы с удивлением узнаете что-то о вещах, которые кажутся вам новыми, до тех пор пока не осознаете, что давно их знали, просто вам было не до них, вы не замечали их присутствия. Когда мы молоды, мы не способны представить себе, что в старости нам придется бороться за обладание тем, чем в юности мы владеем, сами того не замечая… Время отучает нас от мысли о том, что все дается нам свыше — просто так — как добродетельным, так и порочным, что мы рождены с предопределением — кому наслаждаться своей добродетелью, кому мучиться от своих пороков. И только потом осознаем, что все это следствие нашей собственной нравственности.
Как бы то ни было, я уже много лет живу все в том же доме на Греймерси-парк и все соседи знают, что я вполне здравомыслящий и ответственный гражданин, хотя иногда со мной бывает трудно общаться. Надо сказать, что я чересчур благопристоен, особенно если учесть, что я прожил жизнь, довольствуясь теми результатами, коих я достиг на зыбком поприще газетной журналистики. Если бы я был сумасшедшим, то неужели был бы лишен каких-то фантастических желаний? Мне кажется, что сумасшествие — своего рода назойливость, хватание окружающих за пуговицы и рукава. Если это так, то я готов поставить под вопрос мое сумасшествие, так как ни от кого ничего не требую и не пристаю ни к кому со своими идеями. Мне ничего не надо, и я ни о чем не прошу. Единственное, что меня беспокоит… на самом деле беспокоит… это моя приверженность ремеслу рассказчика. Я настолько поглощен им, что, помимо этого ремесла, ничего больше не занимает меня по-настоящему. Я не обману вас, если скажу, что вместе с историей, которую я вам рассказываю, закончится и моя жизнь.
Но я перехожу к концу моего повествования. Когда Сарториус был осужден на пожизненное пребывание в психиатрической лечебнице для социально опасных больных, я испытал очень странное ощущение — мне показалось, что свершилась несправедливость: этот человек, на мой взгляд, заслуживал суда. Нельзя сказать, что мои рассуждения по этому поводу были начисто лишены эгоизма: если бы состоялось публичное судебное слушание, то я получил бы дополнительный материал для статьи… хотя к тому времени мои амбиции стали просто непомерными, я начал считать, что вся эта история заслуживает большего, и собирался написать на ее тему целую книгу. Пусть газеты описывают суд, я использую эти материалы в качестве затравки и обрушу на читателя все подробности дела, которые известны только мне и никому больше. Я расскажу читателям все с самого начала и до конца. Газеты же снабдят меня лишь преамбулой. Но, кроме этого, мне хотелось исполнить древний ритуал, с помощью которого мы утверждаем себя в этой жизни, убеждая себя в собственной значительности. Предвосхищая ваши возражения, скажу, что, возможно, это чистый сентиментализм — полагать, будто общество способно к духовному самоочищению, готово по первому зову заняться моральным и нравственным просвещением самого себя. Наивно, конечно, думать, что мы все падем на колени, как конгрегация верующих, и будем каяться, собрав возле себя своих детей, чтобы вразумить их собственным примером. Обычно мы поступаем не так: мы отстраняемся от совершенного нами зла, приписываем его своим противникам и спокойно продолжаем заниматься своими делами. Однако признаюсь вам, что я довел себя до такой степени подобного сентиментализма, что — упаси меня Господь — проникся необъяснимой симпатией к доктору Сарториусу, повторив скорбный путь Мартина Пембертона.
К подобным настроениям меня толкнуло еще и то, что, поддавшись эгоизму, я стал невольным союзником доктора Гримшоу, чего мне совсем не хотелось. Преподобный всячески пытался возбудить общественное мнение и заручиться его поддержкой в своих поползновениях передать в суд дело Сарториуса. Гримшоу не интересовался назидательными ритуалами. Он просто хотел, чтобы доктор-злодей был повешен по приговору суда. На пути пастора имелось только одно препятствие — Сарториус был на законном основании помещен в психиатрическую лечебницу до конца своих дней. Он получил статус психически больного человека, что сразу стерло все его остальные ипостаси. Такие люди автоматически лишаются прошлого, настолько сильны становятся их настоящие обстоятельства. В таком исходе были заинтересованы многие силы, которые совместно довершили дело. Врачи, администрация и ведомство окружного прокурора согласились на том, что данное решение наилучшее… хотя это было абсолютно неконституционное решение. Даже для тех, кто слышал часть всей этой истории или был каким-то образом в ней замешан, она стала чем-то малосущественным на фоне разразившегося политического скандала — а это был настоящий фейерверк. Правая рука Твида, инспектор Конноли согласился, причем добровольно, участвовать в публичном расследовании. Другие люди из окружения Твида быстро сориентировались и бежали из страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Что я вам могу еще сказать… Попробуйте поставить себя на мое место. Речь Сарториуса произвела на меня сильное впечатление… Он провел в Блумингдейле пару недель. Костюм его износился и выглядел весьма плачевно. Ему не разрешали бриться… но все это не имело для него значения… Казалось, он не замечал никаких неудобств. Он сохранил свою безупречную кавалерийскую выправку. Не стоит говорить о том, что он ничего не требовал, он не пытался разжалобить нас тем или иным способом. Он не старался скрытно продемонстрировать нам — а знали бы вы, как умеют делать это настоящие маньяки! — что он совершенно здоров или, наоборот, абсолютно ненормален. Наша комиссия могла принять только одно из двух решений: либо Сарториус будет помещен в лечебницу, либо приговорен к повешению. Его равно не устраивали оба эти исхода, и он не прилагал ни малейших усилий склонить нас в пользу какого-то одного из них.
Однако я, хотя и совершенно безуспешно, продолжал настаивать на своем. Мое упорство не произвело на Сарториуса никакого впечатления. Он заявил, что доказательством правильности научного похода является его универсальная приложимость. Если те эксперименты, которые он проводил, имеют научную ценность, то их может повторить кто угодно, получив при этом идентичный результат. Сарториус рассказал, что во время войны он проводил уникальные операции раненым высокопоставленным офицерам… теперь эти операции стали рутинными и проводятся всем, невзирая на чины и звания. Тогда я спросил его, уж не хочет ли он сказать, что наступит день, когда его изыскания принесут пользу уличным беспризорникам? Сарториус отвечал мне с откровенной улыбкой:
«Уж не полагаете ли вы, доктор Гамильтон, что я настолько отличаюсь от вас и ваших коллег, что не признаю законов естественного отбора, которые позволяют выжить только самым сильным и приспособленным видам».
— Но как можно повторить его эксперименты, если никто не знает, проводились ли они на самом деле? Мартин Пембертон говорил мне, что Сарториус не вел никаких протоколов своих исследований, — сказал я доктору Гамильтону.
— Это не так. Он вел протоколы и делал письменные заключения о результатах опытов. Мы нашли записи — в шкафах его медицинского кабинета были стопки исписанных тетрадей.
— Какова судьба этих тетрадей? Что с ними сталось? Где они сейчас?
— Этого я вам не скажу.
— Вы читали записи Сарториуса?
— Каждое слово. Он вел свои записи по-латыни. Это было захватывающее чтение. Назначение некоторых его приборов стало нам ясно только после прочтения их описаний в его тетрадях. Я могу с полным основанием утверждать: доктор Сарториус был человеком, опередившим свое время.
— Так, значит, вы не думаете, что он в действительности был сумасшедшим?
— Нет. То есть, пожалуй, да. Поймите, моему профессионализму был брошен вызов. Во всем этом содержалось что-то… критическое для всех нас, я имею в виду врачей. Сарториус вышел из нашей среды. Его поведение в рассматриваемом нами деле являлось преступным, и это еще мягко сказано. Но… оно зиждилось на блестящих достижениях, медицинских достижениях этого человека. Сарториус был блестящий практик. Но он вышел за предначертанные ему границы! В этом-то все дело. Он вышел за пределы того мира, к которому приложимы понятия сумасшествия и здравого смысла, морали и злодейства. Все, что он совершил на этом выдающемся поприще, явилось естественным продолжением его предыдущей практики, которая не выходила за рамки здравого смысла и общепринятой морали.
Боже мой, да что там говорить!… Уж что касается оценки сумасшествия и душевного здоровья в нашей психиатрии… Я могу кое-что рассказать вам о состоянии дел в нашей науке. Дайте мне старика, который составляет завещание, — я задам ему пару вопросов и скажу вам, в своем ли он уме и способен ли адекватно выразить свою волю. Эта задача мне вполне по силам. Я могу настоять на том, чтобы в лечебницах персонал прекратил избивать ни в чем не повинных душевнобольных людей. Я могу обеспечить их сносной едой и свежим воздухом, проследить, чтобы им вовремя меняли постельное белье. Я знаю, что этих бедолаг надо загрузить посильным для них трудом — они могут вязать, прясть или рисовать картинки, внушенные им их больной фантазией. Это все. Вот уровень наших сегодняшних познаний в психиатрии. Не менее ужасно то, что я прекрасно живу, — меня очень хорошо кормит такая, с позволения сказать, профессия. Поведение Сарториуса было — если так можно выразиться — избыточным. Я внятно излагаю свои мысли? Какое бы передовое мышление ни стояло за его поведением — оно было избыточным, безумно избыточным, безумным в буквальном смысле этого слова. Была и более трудная проблема — должна ли широкая публика знать о работах Сарториуса? Смогла бы она переварить этот шок? Наш город и так за короткое время пережил несколько потрясений. Возник вопрос, сможет ли он пережить еще одно без существенного ущерба для себя. Окружной прокурор в достаточной степени посвятил нас в то, что будет после того, как мы признаем Сарториуса вменяемым. Как только дело передадут в суд, правовая машина заработает на полных оборотах… Предварительные слушания придется проводить в здании суда, куда допустят прессу… Ну, короче, вы представляете себе последствия.
— Но Сарториус находился под покровительством Твида.
— К тому времени с Твидом было покончено.
— Итак, вы знали, что Сарториус вполне в своем уме?
— Да нет же! Я как раз стараюсь объяснить вам, что его нельзя было назвать вменяемым и душевно здоровым. Мы не понимали многого в этом случае — я имею в виду случай заболевания доктора Сарториуса. Вы можете назвать вещи, которые он творил, нормальными? Нормальность — это такой же термин, как, скажем, добродетель. Вы возьметесь дать клиническое определение добродетели? Как это вино в моем стакане — прекрасное вино, добродетельное, добродетельнейшее, очень винное вино. Вы меня понимаете?
— Вы побывали в водонапорной башне?
— Да.
— Каковы ваши впечатления?
— Мои впечатления? У него там были такие приборы и машины, о которых мы не имели ни малейшего представления и никогда прежде не видели. Он сам все это изобрел. Аппарат для переливания крови. Мы только теперь приходим к пониманию того, как следует переливать кровь и какими правилами при этом руководствоваться. Мы нашли аппарат для регистрации активности головного мозга. Он использовал в диагностических целях жидкость, извлеченную из спинномозгового канала… Он оперировал этих стариков. Он удалял их пораженные органы и подключал к аппаратам, которые заменяли функции больных органов. Сарториус разработал способ определения групповой принадлежности крови, для ликвидации злокачественного заболевания крови Сарториус практиковал пересадку костного мозга. Но не все… не все было столь блестящим… Одновременно с взлетами у него были и падения… Он наделал немало откровенных глупостей, впадал в настоящий метафизический бред, занимался косметической терапией. Он испытывал так много методов на своих стариках, что подчас не мог разобраться, какие из них действуют, а какие — нет. Не все в его работе было триумфом… Судя по последним его записям, незадолго до ареста он занялся опытами на животных и пытался пересаживать сердце от одного животного другому.
— Вы сожгли его записи? Ну признайтесь, ведь вы это сделали?
— Вы спрашивали о моих впечатлениях. Я сидел на скамейке в этом его парке и думал, что, скорее всего, попади я сюда, я не меньше тех стариков подпал бы под влияние его… гения. Иметь постоянно в своем распоряжении служанку для удовлетворения всех прихотей… жить в этой пасторальной идиллии… на «научных» небесах Сарториуса, жить в тупой бездумной радости и испытывать какое-то животное счастье от уверенности в том, что меня одаривают вечной, непреходящей юностью. Когда я сидел в парке доктора Сарториуса, я думал о том, что напоминает мне это уютное помещение… Потом до меня дошло — это было так похоже на маленький уютный зал ожидания в здании какого-то европейского вокзала. Тогда мне в голову пришла страшная мысль, что, будь у меня побольше мужества, я, пожалуй, последовал примеру этих старых негодяев. Да, я сделал бы то же, что сделали они.
— Значит, доктор Сарториус забирал кровь, костный мозг, вещество желез у детей, чтобы продлить существование своих старых и больных пациентов, которые иначе неизбежно бы умерли? — спросил я.
— Да.
— Значит, эти старые негодяи, как вы выразились, вручили Сарториусу свои состояния, надеясь, что тот сделает их бессмертными?
— Да.
— Дети умирали в приюте?
— Они никогда не умирали от руки Сарториуса.
— Что вы хотите этим сказать?
— Дети никогда не умирали от тех процедур, которые выполнял доктор Сарториус. Он забирал органы у детей, погибших в какой-либо катастрофе; он забирал органы и ткани у детей, умерших в приюте от страха. От этого умирали дети, в ком был очень слаб инстинкт выживания. Физическое же здоровье детей никогда не страдало по вине доктора Сарториуса. Так он, во всяком случае, утверждал. Это же следует из его записей… Да, кроме того, все проверки и раньше показывали, что дети в Доме маленьких бродяг обеспечены отменным уходом и находятся в добром здравии.
Глаза доктора Гамильтона налились кровью, он вперился в меня очень недобрым взглядом.
— Скажите мне, Макилвейн, скажите, уж коль вы вообразили себя таким праведником. Скажите, что мы замяли это дело, не правда ли, вы хотите сказать это?
Он подался вперед всем своим мощным телом, опершись о стол мускулистыми руками, распиравшими рукава рубашки. Он прижал ладони к груди.
— Мне кажется, что в вас есть что-то от историка. Вы помните, как преследовали врачей? Вы помните, как бандиты линчевали студентов Колумбийского университета за то, что они в своих прозекторских вскрывали тела умерших?
— Но ведь это было больше ста лет тому назад, — попробовал возразить я.
— Только не говорите мне, что за это время мы ушли далеко вперед, — проговорил доктор Гамильтон.
Глава двадцать седьмая
Я полностью отдаю себе отчет в том, что вы можете воспринять мой рассказ как изощренное свидетельство моего собственного безумия. Мое мнение отнюдь не безосновательно. Сейчас я старик, и окружающая действительность, должен признаться, сливается перед моими глазами, как спицы бешено крутящегося колеса… Имена и лица людей, даже тех, кто был некогда близок, становятся чужими и расплывчатыми, что подчас придает им известное очарование. Привычный вид, например, вид залитой солнечным светом улицы, на которой вы живете много лет, вдруг пробуждает некие смутные образы людей, их давно уже нет, и они не в состоянии объяснить, почему вдруг вздумали явиться вашему мысленному взору… Многие слова звучат по-иному и приобрели неведомые вам значения. Вы с удивлением узнаете что-то о вещах, которые кажутся вам новыми, до тех пор пока не осознаете, что давно их знали, просто вам было не до них, вы не замечали их присутствия. Когда мы молоды, мы не способны представить себе, что в старости нам придется бороться за обладание тем, чем в юности мы владеем, сами того не замечая… Время отучает нас от мысли о том, что все дается нам свыше — просто так — как добродетельным, так и порочным, что мы рождены с предопределением — кому наслаждаться своей добродетелью, кому мучиться от своих пороков. И только потом осознаем, что все это следствие нашей собственной нравственности.
Как бы то ни было, я уже много лет живу все в том же доме на Греймерси-парк и все соседи знают, что я вполне здравомыслящий и ответственный гражданин, хотя иногда со мной бывает трудно общаться. Надо сказать, что я чересчур благопристоен, особенно если учесть, что я прожил жизнь, довольствуясь теми результатами, коих я достиг на зыбком поприще газетной журналистики. Если бы я был сумасшедшим, то неужели был бы лишен каких-то фантастических желаний? Мне кажется, что сумасшествие — своего рода назойливость, хватание окружающих за пуговицы и рукава. Если это так, то я готов поставить под вопрос мое сумасшествие, так как ни от кого ничего не требую и не пристаю ни к кому со своими идеями. Мне ничего не надо, и я ни о чем не прошу. Единственное, что меня беспокоит… на самом деле беспокоит… это моя приверженность ремеслу рассказчика. Я настолько поглощен им, что, помимо этого ремесла, ничего больше не занимает меня по-настоящему. Я не обману вас, если скажу, что вместе с историей, которую я вам рассказываю, закончится и моя жизнь.
Но я перехожу к концу моего повествования. Когда Сарториус был осужден на пожизненное пребывание в психиатрической лечебнице для социально опасных больных, я испытал очень странное ощущение — мне показалось, что свершилась несправедливость: этот человек, на мой взгляд, заслуживал суда. Нельзя сказать, что мои рассуждения по этому поводу были начисто лишены эгоизма: если бы состоялось публичное судебное слушание, то я получил бы дополнительный материал для статьи… хотя к тому времени мои амбиции стали просто непомерными, я начал считать, что вся эта история заслуживает большего, и собирался написать на ее тему целую книгу. Пусть газеты описывают суд, я использую эти материалы в качестве затравки и обрушу на читателя все подробности дела, которые известны только мне и никому больше. Я расскажу читателям все с самого начала и до конца. Газеты же снабдят меня лишь преамбулой. Но, кроме этого, мне хотелось исполнить древний ритуал, с помощью которого мы утверждаем себя в этой жизни, убеждая себя в собственной значительности. Предвосхищая ваши возражения, скажу, что, возможно, это чистый сентиментализм — полагать, будто общество способно к духовному самоочищению, готово по первому зову заняться моральным и нравственным просвещением самого себя. Наивно, конечно, думать, что мы все падем на колени, как конгрегация верующих, и будем каяться, собрав возле себя своих детей, чтобы вразумить их собственным примером. Обычно мы поступаем не так: мы отстраняемся от совершенного нами зла, приписываем его своим противникам и спокойно продолжаем заниматься своими делами. Однако признаюсь вам, что я довел себя до такой степени подобного сентиментализма, что — упаси меня Господь — проникся необъяснимой симпатией к доктору Сарториусу, повторив скорбный путь Мартина Пембертона.
К подобным настроениям меня толкнуло еще и то, что, поддавшись эгоизму, я стал невольным союзником доктора Гримшоу, чего мне совсем не хотелось. Преподобный всячески пытался возбудить общественное мнение и заручиться его поддержкой в своих поползновениях передать в суд дело Сарториуса. Гримшоу не интересовался назидательными ритуалами. Он просто хотел, чтобы доктор-злодей был повешен по приговору суда. На пути пастора имелось только одно препятствие — Сарториус был на законном основании помещен в психиатрическую лечебницу до конца своих дней. Он получил статус психически больного человека, что сразу стерло все его остальные ипостаси. Такие люди автоматически лишаются прошлого, настолько сильны становятся их настоящие обстоятельства. В таком исходе были заинтересованы многие силы, которые совместно довершили дело. Врачи, администрация и ведомство окружного прокурора согласились на том, что данное решение наилучшее… хотя это было абсолютно неконституционное решение. Даже для тех, кто слышал часть всей этой истории или был каким-то образом в ней замешан, она стала чем-то малосущественным на фоне разразившегося политического скандала — а это был настоящий фейерверк. Правая рука Твида, инспектор Конноли согласился, причем добровольно, участвовать в публичном расследовании. Другие люди из окружения Твида быстро сориентировались и бежали из страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30